И еще добавила, что за то, что остался в живых, он должен быть благодарен чувству любви к нему, что поселилось с недавнего времени в сердце Матрены Тимофеевны.
Ложкин побрел в магазин, уже ненавидя Минца и всю его затею. Это так называемая любовь пока что оборачивалась какой-то странной стороной. Ложкин уже жалел, что согласился на эксперимент. Может, в Москве или в Париже, где народу бесчисленно, с часами «полет» можно затеряться и использовать их анонимно. У нас же в Гусляре ты всегда на виду, тебя сразу застукают или ославят в сплетнях... Что делать? Нет ответа.
Ложкин вошел в гастроном и, к своему ужасу, обнаружил, что перед закрытием в молочный отдел выстроилась очередь. Все беспокоились, что не успеют купить продукты до закрытия, ругались и взаимно друг друга ненавидели.
Стоя в дверях, Ложкин подумал, что, видно, наш национальный характер сформировался под влиянием вечных наших очередей. И потому основными чертами стал страх, что не хватит, и боязнь не успеть вкупе с ненавистью к тем, кто стоит впереди тебя. В этом смысле...
Ну что будешь делать? Без масла домой лучше не возвращаться. Убьют. Но и становиться в хвост очереди тоже нельзя. Не успеешь.
Так что сама судьба снова толкнула Ложкина на использование часов.
Он перевел стрелку на три часа вперед, и в очереди люди стали на него посматривать. Среди них были знакомые, они-то просто улыбались.
Ложкин еще перевел стрелку вперед - не было времени на улыбки и сюсюканье. И смело пошел к прилавку.
И тут очередь забыла о том, что ее цель - приобрести молочные продукты. Люди кинулись к Ложкину, принялись его обнимать, лобзать и в экстазе валить на пол.
– Мне масло нужно! - кричал Ложкин. - Только масло! Идите вы все в рай!
Никто его не слушал. За исключением выбежавшей на крик и также охваченной любовью к старику-покупателю директорши Ванды Казимировны. Она принялась метать в Ложкина пачками замороженного масла, чтобы он мог отнести их домой. Пачки ударяли людей по головам, попадало и в Ложкина, он кричал и сопротивлялся, но лишь через несколько минут смог схватиться за часы. В гневе и расстройстве Ложкин перевел стрелку куда дальше назад, чем было дозволено, - в минусовые деления...
И не сразу сообразил, что любовь к нему сменилась недоброжелательством, отвращением, а затем и ненавистью...
Люди отпрянули от отвратительного старика.
Им хотелось поскорее покинуть магазин. Только подальше от этого урода!
Все забыли уже о том, что минуту назад стремились целовать его руки.
– Я его обслуживать не буду! - закричала продавщица, стараясь скрыться в подсобке.
– А вот ты, Ванда Казимировна... - сказал Ложкин, кинувший взгляд на часы и сообразивший, что же произошло. - А вот ты меня обслужишь. В порядке очереди, в которой никого, кроме меня, не осталось.
Ванда швырнула в Ложкина пачкой масла и юркнула в подсобку.
– Вот и отлично, - сказал Ложкин, оставив деньги на тарелочке в кассе, потому что был порядочным человеком. - И нужна ли нам любовь, если она выражается в хватании и обнимании?
Ложкин уже сам забыл о сладком моменте единения с кассиршей. Он думал трезво и холодно...
На автобусной остановке стояла толпа.
Ложкин держал стрелку в нейтральном положении.
Он был спокоен, как космонавт перед взлетом в космос. Сейчас должна была подтвердиться его теория. Тогда он окажется самым умным ученым нашей планеты, куда умнее Минца.
Склоняясь набок, подошел перегруженный автобус: желавшие вылезти на этой остановке, нажимали на правый бок.
Ложкин встал наизготовку.
Автобус затормозил.
Люди посыпались из него.
Ложкин перевел стрелку далеко назад и направился к двери автобуса.
Как он и ожидал, все шарахались от него, охваченные нелюбовью к старику.
– Разлюбите Ложкина! - повторял старик, подходя к дверям.
К этому времени народ уже повыскакивал наружу и, стараясь не приближаться к Ложкину, кинулся врассыпную.
Ложкин спокойно ступил в полупустой автобус. Оставшиеся в нем пассажиры ринулись в переднюю дверь. Но не успели, потому что водитель, почувствовав затылком что-то очень неприятное, захлопнул двери, дал газ и помчал машину по улице.
Ложкин спокойно стоял в одиночестве, поглядывая в окна, стараясь понять, где проезжает автобус. И когда увидел родную улицу, перевел стрелку в нейтральное положение. Водитель затормозил и открыл дверь. Ложкин вышел из автобуса и пошел домой.
Когда Ложкин проходил мимо двери Минца, тот услышал, высунул лысую голову и спросил:
– Как дела? Любит ли вас народ?
– Мне не нужна любовь, - ответил Ложкин и перевел стрелку назад так решительно, что Минц от отвращения к старику захлопнул дверь и запер ее на ключ.
Из коридора донесся удовлетворенный дьявольский смех Ложкина.
С тех пор Ложкин с часами не расстается. Никто его не любит, но всюду его пропускают без очереди.
Они уже здесь!
Инопланетянин Коко повадился к Удалову. Он третий день ночевал на шкафу, таился от Ксении, которая гнала его метлой. Ксении не нравились ящерицы, покрытые розовыми перьями.
Вечерело. Косые лучи солнца ласкали подоконник, на котором нежился Коко, кося фиолетовым глазом на Удалова, чинившего спиннинг. Из городского парка доносилось хоровое пение: хор речников готовился к юбилею городской пристани.
– Ничего у тебя не получится, Корнелий, - сказал вдруг Коко.
– Ты о чем?
– О твоей мечте. Завтра ты намерен первым катером отправиться вниз по реке, потому что в омуте за Хомутовкой живет налим-долгожитель. Но с рассвета движение катеров по реке отменяется, пристань превратят в трибуну и эстраду. Пока мероприятие не завершится, и не будут спеты все песни, никуда ты не отплывешь.
– Ну это ты преувеличиваешь, - возразил Удалов. - До Хомутовки и даже до Раскола кроме как катером ничем не доберешься. Люди по делам, на работу, на рынок ездят...
– Смотрю я на тебя и удивляюсь, - Коко потянулся, почесал коготками гладкий животик. - Знаешь, что я прав, а все равно завтра попрешься на ту пристань, будешь надеяться, что здравый смысл восторжествует. Что хоть катер отправят вниз по реке.
– Но зачем все катера отменять? - воскликнул Удалов. - Почему из-за пустого юбилея людям столько неудобств?
– Потому что другим людям на этих людей наплевать.
– Но это неправильно! Об этом по радио теперь критикуют.
Коко мелодично засмеялся.
– Я в школе учил, - продолжал Удалов, - человек человеку друг, товарищ...
– И волк, - нахально вмешался Коко.
– Пришибу, - сказал Удалов. - Надоел ты мне. Никакой ты не галактический брат, а просто провокатор и демагог.
– Ругаться - легче легкого, - возразил Коко. Ты ругаешься, чтобы поменьше думать. Потому-то вы, люди, и станете легкой добычей...
Но чьей добычей, Удалов не услышал, потому что со двора грянула музыка. Это пришел из техникума подросток Гаврилов и включил на полную мощность японскую систему.
– Этого еще не хватало! - возмущался Удалов, закрывая окно. - Сам оглохнет и других изуродует.
– А ему наплевать, - сказал Коко.
– Это что, болезнь?
– Болезнь? - Коко поглядел на Удалова в упор и закрыл глаза шершавыми пленками. - Да, это болезнь. Хуже СПИДа.
Уголки узкого рта пришельца загнулись кверху - он улыбнулся.
– Ты что-то знаешь?
– Знаю.
– Признавайся.
– Не могу, подписку давал.
– Где?
– На моей планете.
– Как же ты мог подписку на своей планете давать, если это наша, земная, болезнь?
Коко вздохнул.
– Люблю я тебя, Удалов, - сказал он. - И ты меня терпишь. Хочешь, правду скажу? Только в обморок не падай.
– Говори.
– Происходит инопланетное вторжение, - сказал Коко.
– Это кто же вторгается?
– Есть желающие.
– Коко, не темни!
– Мы давно собирались Землю завоевать. Искали разные пути. Ведь мы кто? Гуманисты. Не хотим мы вас бомбами закидывать. Все должно быть культурно. Пришлось нам в людей внедряться.
– Не понимаю.
– Чего тут непонятного? Внедрится, допустим, в подростка Гаврилова наш агент. Тот об этом и не подозревает. И не замечает, как заболевает страшной и неизлечимой болезнью. Название ее слишком научно, чтобы ты понял. Смысл его можно перевести словом «наплевизм». К примеру, решил кто-то поставить галочку в отчете и устроить юбилей речной пристани. Для этого он сорвал с учебы весь речной техникум и заставил учащихся три дня подряд репетировать в городском парке хоровое пение и ходьбу строем. Потом деньги, что выделены на ремонт общежития, он пустил на изготовление трех тысяч цветных флажков и двадцати лозунгов общей длиной четыреста метров. Закрыл движение по реке. Еще много чего совершил ко всеобщему неудобству.
– Нет, - сказал Удалов. - Ты шутишь. У нас это давно наблюдается.
– Мы тоже не первый год внедряемся.
– Но зачем? Что за смысл?
– Ослабляем сопротивляемость. Кто свяжет рядового наплевиста с инопланетным вторжением? Скажи ты кому об этом - на смех поднимут. Но уже близко то время, когда все будут заражены. Вас и завоевывать не надо будет. Сами свалитесь к нам в лапки, как перезрелые груши.
Удалов зажмурился. Куда идти? В какой набат бить?
– Основной симптом наплевизма - полное несоответствие масштаба собственной выгоды и конечного катастрофического результата. Допустим, страдающий наплевизмом чиновник подписывает бумагу об уничтожении какой-нибудь речки, а то и моря. В каких масштабах он мыслит? В мелких. Он же больной, он же держит в голове только премию в сорок пять рублей, которую получит за новое начинание. А на то, что миллион человек без воды останется, что миллион голов рыбы подохнет, ему наплевать.
– Нет, - сказал Удалов. - Не может быть, чтобы вы это издалека спланировали. Это наше, родное. Газеты читай.
– Не веришь, не надо, - сказал Коко. Он спрыгнул к холодильнику, открыл его, вытащил бутылку кефира, коготком прорвал крышку и стал пить из горлышка. - Еще десять лет, и наплевисты вас по миру пустят. И тогда мы голыми лапками...
– Погоди, - сказал Удалов. - А как отличить, кто зараженный, а кто свой?
– Отличить можно. У них взгляд особый. Вовнутрь. И некоторая заторможенность движений. Ведь наплевист, сам того не зная, все время ждет приказа от внедренного паразита.
Тут хлопнула дверь, вошла Ксения. Коко сиганул на шкаф, и разговор прервался.
Но он оставил в душе Удалова глубокую рану. Даже когда Ксения погнала мужа за хлебом и маслом, он ни о чем другом, как о космической угрозе, думать не мог. Смотрел на прохожих с недоверием, заглядывал им в глаза, и верил инопланетному мерзавцу, и не верил.
По улице ехала поливальная машина, поравнялась с толпой, что ждала на остановке автобус, и облила людей. Люди ругались, прыгали во все стороны, а Удалов заглянул в кабину - какой взгляд у водителя? Взгляд ему показался направленным вовнутрь. Вошел Удалов в магазин, продавщица давно ушла куда-то, люди волновались, звали. Наконец продавщица вернулась, в ответ на сетования очереди рявкнула что-то, но показалось Удалову, что с опозданием, словно дождалась приказа внедренного пришельца. И с каждой минутой Удалову становилось все горше.
Он вышел на улицу. Мимо с хоровой песней нестройно шагала колона речников. И взгляды у них... нет, черт побери! Взгляды разные, старался убедить себя Удалов.
Дорогу ему преградил поток. Прорвало трубу. Из нее хлестало. Водопроводчики сидели поодаль, пили лимонад.
Сейчас подойду к ним, сказал себе Удалов, и прямо скажу: вы же больные люди. В вас внедрили наплевизм. Давайте вместе бороться. А что они мне ответят? Ох, как они мне ответят! Удалов ускорил шаги и миновал водопроводчиков, так ничего и не сказав. В конце концов, сказал он себе, что мне, больше всех нужно? Я же ничего не могу поделать. Плевал я...
Услышав собственную мысль, Удалов замер от ужаса.
Потом сделал два шага, подошел к большой витрине, заглянул в нее. Какой у меня взгляд? Вовнутрь или наружу?
Ничего не разберешь.
Сверху донесся мелодичный смех. На крыше табачного киоска сидел пришелец Коко и смеялся.
– Пошутил я, - сказал он. - Не бойся. Ваше это. Ваше. Родное.
Соблазн
1
Ипполит Иванов возвращался домой по Пушкинской. Шел бесконечный дождик, к которому за неделю все уже привыкли, Воздух так насытился водой, что зонтик не высыхал и пропускал воду. Ипполит смотрел под ноги, потому что встречались глубокие лужи.
Когда он перепрыгнул через очередную лужу, то увидел, что в следующей плавает, вниз лицом, ценнейшая марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс. Марка настолько ценная, что Ипполит Иванов никогда ее раньше не видел.
Впоследствии Ипполит Иванов не раз задавал себе вопрос, как он мог угадать марку, которую никогда раньше не видел, с первого взгляда, при условии, что она плавала в луже лицом вниз, то есть была недоступна обозрению.
Но сомнений у Ипполита не было.
Он замер над лужей, как обыкновенная гончая над выводком райских птиц. Потом почему-то сложил зонт и уронил его на землю. Затем сел на корточки и осторожно подвел ладонь под плавающую марку. Та, как рыбка, скользнула подальше от края лужи, не далась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235
Ложкин побрел в магазин, уже ненавидя Минца и всю его затею. Это так называемая любовь пока что оборачивалась какой-то странной стороной. Ложкин уже жалел, что согласился на эксперимент. Может, в Москве или в Париже, где народу бесчисленно, с часами «полет» можно затеряться и использовать их анонимно. У нас же в Гусляре ты всегда на виду, тебя сразу застукают или ославят в сплетнях... Что делать? Нет ответа.
Ложкин вошел в гастроном и, к своему ужасу, обнаружил, что перед закрытием в молочный отдел выстроилась очередь. Все беспокоились, что не успеют купить продукты до закрытия, ругались и взаимно друг друга ненавидели.
Стоя в дверях, Ложкин подумал, что, видно, наш национальный характер сформировался под влиянием вечных наших очередей. И потому основными чертами стал страх, что не хватит, и боязнь не успеть вкупе с ненавистью к тем, кто стоит впереди тебя. В этом смысле...
Ну что будешь делать? Без масла домой лучше не возвращаться. Убьют. Но и становиться в хвост очереди тоже нельзя. Не успеешь.
Так что сама судьба снова толкнула Ложкина на использование часов.
Он перевел стрелку на три часа вперед, и в очереди люди стали на него посматривать. Среди них были знакомые, они-то просто улыбались.
Ложкин еще перевел стрелку вперед - не было времени на улыбки и сюсюканье. И смело пошел к прилавку.
И тут очередь забыла о том, что ее цель - приобрести молочные продукты. Люди кинулись к Ложкину, принялись его обнимать, лобзать и в экстазе валить на пол.
– Мне масло нужно! - кричал Ложкин. - Только масло! Идите вы все в рай!
Никто его не слушал. За исключением выбежавшей на крик и также охваченной любовью к старику-покупателю директорши Ванды Казимировны. Она принялась метать в Ложкина пачками замороженного масла, чтобы он мог отнести их домой. Пачки ударяли людей по головам, попадало и в Ложкина, он кричал и сопротивлялся, но лишь через несколько минут смог схватиться за часы. В гневе и расстройстве Ложкин перевел стрелку куда дальше назад, чем было дозволено, - в минусовые деления...
И не сразу сообразил, что любовь к нему сменилась недоброжелательством, отвращением, а затем и ненавистью...
Люди отпрянули от отвратительного старика.
Им хотелось поскорее покинуть магазин. Только подальше от этого урода!
Все забыли уже о том, что минуту назад стремились целовать его руки.
– Я его обслуживать не буду! - закричала продавщица, стараясь скрыться в подсобке.
– А вот ты, Ванда Казимировна... - сказал Ложкин, кинувший взгляд на часы и сообразивший, что же произошло. - А вот ты меня обслужишь. В порядке очереди, в которой никого, кроме меня, не осталось.
Ванда швырнула в Ложкина пачкой масла и юркнула в подсобку.
– Вот и отлично, - сказал Ложкин, оставив деньги на тарелочке в кассе, потому что был порядочным человеком. - И нужна ли нам любовь, если она выражается в хватании и обнимании?
Ложкин уже сам забыл о сладком моменте единения с кассиршей. Он думал трезво и холодно...
На автобусной остановке стояла толпа.
Ложкин держал стрелку в нейтральном положении.
Он был спокоен, как космонавт перед взлетом в космос. Сейчас должна была подтвердиться его теория. Тогда он окажется самым умным ученым нашей планеты, куда умнее Минца.
Склоняясь набок, подошел перегруженный автобус: желавшие вылезти на этой остановке, нажимали на правый бок.
Ложкин встал наизготовку.
Автобус затормозил.
Люди посыпались из него.
Ложкин перевел стрелку далеко назад и направился к двери автобуса.
Как он и ожидал, все шарахались от него, охваченные нелюбовью к старику.
– Разлюбите Ложкина! - повторял старик, подходя к дверям.
К этому времени народ уже повыскакивал наружу и, стараясь не приближаться к Ложкину, кинулся врассыпную.
Ложкин спокойно ступил в полупустой автобус. Оставшиеся в нем пассажиры ринулись в переднюю дверь. Но не успели, потому что водитель, почувствовав затылком что-то очень неприятное, захлопнул двери, дал газ и помчал машину по улице.
Ложкин спокойно стоял в одиночестве, поглядывая в окна, стараясь понять, где проезжает автобус. И когда увидел родную улицу, перевел стрелку в нейтральное положение. Водитель затормозил и открыл дверь. Ложкин вышел из автобуса и пошел домой.
Когда Ложкин проходил мимо двери Минца, тот услышал, высунул лысую голову и спросил:
– Как дела? Любит ли вас народ?
– Мне не нужна любовь, - ответил Ложкин и перевел стрелку назад так решительно, что Минц от отвращения к старику захлопнул дверь и запер ее на ключ.
Из коридора донесся удовлетворенный дьявольский смех Ложкина.
С тех пор Ложкин с часами не расстается. Никто его не любит, но всюду его пропускают без очереди.
Они уже здесь!
Инопланетянин Коко повадился к Удалову. Он третий день ночевал на шкафу, таился от Ксении, которая гнала его метлой. Ксении не нравились ящерицы, покрытые розовыми перьями.
Вечерело. Косые лучи солнца ласкали подоконник, на котором нежился Коко, кося фиолетовым глазом на Удалова, чинившего спиннинг. Из городского парка доносилось хоровое пение: хор речников готовился к юбилею городской пристани.
– Ничего у тебя не получится, Корнелий, - сказал вдруг Коко.
– Ты о чем?
– О твоей мечте. Завтра ты намерен первым катером отправиться вниз по реке, потому что в омуте за Хомутовкой живет налим-долгожитель. Но с рассвета движение катеров по реке отменяется, пристань превратят в трибуну и эстраду. Пока мероприятие не завершится, и не будут спеты все песни, никуда ты не отплывешь.
– Ну это ты преувеличиваешь, - возразил Удалов. - До Хомутовки и даже до Раскола кроме как катером ничем не доберешься. Люди по делам, на работу, на рынок ездят...
– Смотрю я на тебя и удивляюсь, - Коко потянулся, почесал коготками гладкий животик. - Знаешь, что я прав, а все равно завтра попрешься на ту пристань, будешь надеяться, что здравый смысл восторжествует. Что хоть катер отправят вниз по реке.
– Но зачем все катера отменять? - воскликнул Удалов. - Почему из-за пустого юбилея людям столько неудобств?
– Потому что другим людям на этих людей наплевать.
– Но это неправильно! Об этом по радио теперь критикуют.
Коко мелодично засмеялся.
– Я в школе учил, - продолжал Удалов, - человек человеку друг, товарищ...
– И волк, - нахально вмешался Коко.
– Пришибу, - сказал Удалов. - Надоел ты мне. Никакой ты не галактический брат, а просто провокатор и демагог.
– Ругаться - легче легкого, - возразил Коко. Ты ругаешься, чтобы поменьше думать. Потому-то вы, люди, и станете легкой добычей...
Но чьей добычей, Удалов не услышал, потому что со двора грянула музыка. Это пришел из техникума подросток Гаврилов и включил на полную мощность японскую систему.
– Этого еще не хватало! - возмущался Удалов, закрывая окно. - Сам оглохнет и других изуродует.
– А ему наплевать, - сказал Коко.
– Это что, болезнь?
– Болезнь? - Коко поглядел на Удалова в упор и закрыл глаза шершавыми пленками. - Да, это болезнь. Хуже СПИДа.
Уголки узкого рта пришельца загнулись кверху - он улыбнулся.
– Ты что-то знаешь?
– Знаю.
– Признавайся.
– Не могу, подписку давал.
– Где?
– На моей планете.
– Как же ты мог подписку на своей планете давать, если это наша, земная, болезнь?
Коко вздохнул.
– Люблю я тебя, Удалов, - сказал он. - И ты меня терпишь. Хочешь, правду скажу? Только в обморок не падай.
– Говори.
– Происходит инопланетное вторжение, - сказал Коко.
– Это кто же вторгается?
– Есть желающие.
– Коко, не темни!
– Мы давно собирались Землю завоевать. Искали разные пути. Ведь мы кто? Гуманисты. Не хотим мы вас бомбами закидывать. Все должно быть культурно. Пришлось нам в людей внедряться.
– Не понимаю.
– Чего тут непонятного? Внедрится, допустим, в подростка Гаврилова наш агент. Тот об этом и не подозревает. И не замечает, как заболевает страшной и неизлечимой болезнью. Название ее слишком научно, чтобы ты понял. Смысл его можно перевести словом «наплевизм». К примеру, решил кто-то поставить галочку в отчете и устроить юбилей речной пристани. Для этого он сорвал с учебы весь речной техникум и заставил учащихся три дня подряд репетировать в городском парке хоровое пение и ходьбу строем. Потом деньги, что выделены на ремонт общежития, он пустил на изготовление трех тысяч цветных флажков и двадцати лозунгов общей длиной четыреста метров. Закрыл движение по реке. Еще много чего совершил ко всеобщему неудобству.
– Нет, - сказал Удалов. - Ты шутишь. У нас это давно наблюдается.
– Мы тоже не первый год внедряемся.
– Но зачем? Что за смысл?
– Ослабляем сопротивляемость. Кто свяжет рядового наплевиста с инопланетным вторжением? Скажи ты кому об этом - на смех поднимут. Но уже близко то время, когда все будут заражены. Вас и завоевывать не надо будет. Сами свалитесь к нам в лапки, как перезрелые груши.
Удалов зажмурился. Куда идти? В какой набат бить?
– Основной симптом наплевизма - полное несоответствие масштаба собственной выгоды и конечного катастрофического результата. Допустим, страдающий наплевизмом чиновник подписывает бумагу об уничтожении какой-нибудь речки, а то и моря. В каких масштабах он мыслит? В мелких. Он же больной, он же держит в голове только премию в сорок пять рублей, которую получит за новое начинание. А на то, что миллион человек без воды останется, что миллион голов рыбы подохнет, ему наплевать.
– Нет, - сказал Удалов. - Не может быть, чтобы вы это издалека спланировали. Это наше, родное. Газеты читай.
– Не веришь, не надо, - сказал Коко. Он спрыгнул к холодильнику, открыл его, вытащил бутылку кефира, коготком прорвал крышку и стал пить из горлышка. - Еще десять лет, и наплевисты вас по миру пустят. И тогда мы голыми лапками...
– Погоди, - сказал Удалов. - А как отличить, кто зараженный, а кто свой?
– Отличить можно. У них взгляд особый. Вовнутрь. И некоторая заторможенность движений. Ведь наплевист, сам того не зная, все время ждет приказа от внедренного паразита.
Тут хлопнула дверь, вошла Ксения. Коко сиганул на шкаф, и разговор прервался.
Но он оставил в душе Удалова глубокую рану. Даже когда Ксения погнала мужа за хлебом и маслом, он ни о чем другом, как о космической угрозе, думать не мог. Смотрел на прохожих с недоверием, заглядывал им в глаза, и верил инопланетному мерзавцу, и не верил.
По улице ехала поливальная машина, поравнялась с толпой, что ждала на остановке автобус, и облила людей. Люди ругались, прыгали во все стороны, а Удалов заглянул в кабину - какой взгляд у водителя? Взгляд ему показался направленным вовнутрь. Вошел Удалов в магазин, продавщица давно ушла куда-то, люди волновались, звали. Наконец продавщица вернулась, в ответ на сетования очереди рявкнула что-то, но показалось Удалову, что с опозданием, словно дождалась приказа внедренного пришельца. И с каждой минутой Удалову становилось все горше.
Он вышел на улицу. Мимо с хоровой песней нестройно шагала колона речников. И взгляды у них... нет, черт побери! Взгляды разные, старался убедить себя Удалов.
Дорогу ему преградил поток. Прорвало трубу. Из нее хлестало. Водопроводчики сидели поодаль, пили лимонад.
Сейчас подойду к ним, сказал себе Удалов, и прямо скажу: вы же больные люди. В вас внедрили наплевизм. Давайте вместе бороться. А что они мне ответят? Ох, как они мне ответят! Удалов ускорил шаги и миновал водопроводчиков, так ничего и не сказав. В конце концов, сказал он себе, что мне, больше всех нужно? Я же ничего не могу поделать. Плевал я...
Услышав собственную мысль, Удалов замер от ужаса.
Потом сделал два шага, подошел к большой витрине, заглянул в нее. Какой у меня взгляд? Вовнутрь или наружу?
Ничего не разберешь.
Сверху донесся мелодичный смех. На крыше табачного киоска сидел пришелец Коко и смеялся.
– Пошутил я, - сказал он. - Не бойся. Ваше это. Ваше. Родное.
Соблазн
1
Ипполит Иванов возвращался домой по Пушкинской. Шел бесконечный дождик, к которому за неделю все уже привыкли, Воздух так насытился водой, что зонтик не высыхал и пропускал воду. Ипполит смотрел под ноги, потому что встречались глубокие лужи.
Когда он перепрыгнул через очередную лужу, то увидел, что в следующей плавает, вниз лицом, ценнейшая марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс. Марка настолько ценная, что Ипполит Иванов никогда ее раньше не видел.
Впоследствии Ипполит Иванов не раз задавал себе вопрос, как он мог угадать марку, которую никогда раньше не видел, с первого взгляда, при условии, что она плавала в луже лицом вниз, то есть была недоступна обозрению.
Но сомнений у Ипполита не было.
Он замер над лужей, как обыкновенная гончая над выводком райских птиц. Потом почему-то сложил зонт и уронил его на землю. Затем сел на корточки и осторожно подвел ладонь под плавающую марку. Та, как рыбка, скользнула подальше от края лужи, не далась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235