..
– Корнелий Иванович! - из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая голова Льва Христофоровича. - Как дела со статьей? Помогло средство?
– А идите вы... - Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
– Что с ним? - спросил Минц.
– Не знаю, Лев Христофорович, - ответила Ксения. - Что-то случилось. Уходит он от меня, вижу, что уходит, я ни в чем не виновата...
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще страшнее - то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине, и мать велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика.
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
– Все время плачет? - спрашивал на бегу Лев Христофорович.
– Сердится! - отвечала Ксения. - Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный...
– И статью не пишет?
– Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились...
– Понятно.
Они настигли Удалова у реки Гусь.
Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался к косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик - вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы вбежать в воду, холодную и злую, - а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже нельзя. И он тогда вошел в воду по колено - вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя Георгий - почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются, растворяются в серой мгле... А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было потом.
Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути, как танк.
– Не пущу! - кричала она.
– Пусти, - вяло сказал Удалов. Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно - вспомнить.
Минц нажал ладонью на плечо, заставив сесть на траву.
– Выпейте, - он протянул желтую таблетку.
Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.
– Что вы со мной сделали! - тихо произнес он.
– Простите, - сказал Минц, который все уже понял. - Побочный эффект.
– Я не хочу жить, - сказал Удалов.
– Мне надо было испытать средство на самом себе, - сказал Лев Христофорович. - Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.
– Оптимистической? - спросила Ксения.
– Природа милосердна, - сказал Лев Христофорович, - а я попытался лишить ее милосердия. Но не подумал о том, что память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит - с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить все те трагедии, которые в самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями.
– Нет, - сказал Удалов. - Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали. - Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать. - Но ведь она утонуть могла.
Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.
Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.
Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам.
У поворота на Пушкинскую им встретился Миша Стендаль, который спешил в редакцию.
– К двенадцати часам жду статью! - весело крикнул он.
– Нет, - вздохнул Удалов. - Писателя из меня не вышло.
В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.
– Я согревал ее руки поцелуями, - произнес он с невыразимой болью, - и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О, боже! Сколь пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко ты их отверг!
Удалов плакал.
– Я умру сама! - воскликнула Ксения. - Он опять о ней!
– Нет, - возразил профессор, морща лоб. - Это что-то знакомое...
– Конец ее страданий приближался, - произнес Удалов. - Я потерял ее. Она засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.
Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.
– Аббат Прево, - сказал, облегченно вздохнув, Лев Христофорович. - Манон Леско. Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.
– Правильно, - согласился Удалов, - я читал эту книжку в восьмом классе.
Титаническое поражение
Удалов вошел в кабинет к Николаю Белосельскому. Вернее ворвался, потому что был вне себя.
– Коля! - воскликнул он с порога. - Я больше не могу.
Предгор Белосельский отложил карандаш, которым делал пометки на бумагах, пришедших с утренней почтой, ласково улыбнулся и спросил:
– Что случилось, Корнелий?
Когда-то предгор учился с Удаловым в одном классе, и их дружеские отношения, сохранившиеся в зрелые годы, не мешали взаимному уважению и не нарушали их принципиальность.
– Я получил сегодня утром восемь новых форм отчетности, четыре срочных анкеты по шестьсот пунктов в каждой, не считая сорока трех прочих документов и инструкций.
С этими словами Удалов поставил на стол предгора объемистый портфель, щелкнул замками, наклонил, и гора бумаг вывалилась на стол.
– Ну, чем я могу тебе помочь, - вздохнул Белосельский, который сразу все понял. - Я сам завален бумагами - работать некогда.
– Так мы перестраиваемся или не перестраиваемся? - спросил Удалов. - Неужели ты не понимаешь, Коля, что бюрократы нас скоро погребут под бумагами? Бумаги нужны им для того, чтобы оправдать свое бессмысленное существование. А мы терпим.
– Мы боремся, - сказал Белосельский. - Три дня назад мы уговорили горагропром сократить на шесть процентов квартальную отчетность. После долгого боя они согласились.
– Ну и что?
– А то, что оставшиеся девяносто четыре процента они увеличили втрое в объеме.
– Надо разогнать, - сказал Удалов.
– Мы не можем разогнать, - сказал Белосельский. - Все наши организации подчиняются вышестоящим организациям, а вес вышестоящие организации подчиняются очень высоко стоящим организациям, и так до министерств...
– Тогда подаю заявление о пенсии, - сказал Удалов. - Я уже три дня не был на стройплощадке. У меня рука сохнет.
– Так не пойдет, - сказал Белосельский. - Своим капитулянтским шагом ты лишаешь меня союзников. Мы должны думать, а не плакать.
– Тогда думай! - закричал Удалов. - Тебя же для этого сделали городским начальником.
– Если бы я знал! - с тоской произнес Белосельский и, подойдя к окну, вжался горячим лбом в стекло. Ему хотелось плакать.
– Простите, друзья, - раздался голос от двери. Там стоял незаметно вошедший в кабинет профессор Лев Христофорович Минц.
– Заходите, Лев Христофорович, - откликнулся Белосельский. - Беда у нас общая, хоть от вас и далекая.
– Я все слышал, - сказал Минц. - Но не понимаю, почему такая безысходность?
– Бюрократия непобедима, - ответил Белосельский.
– Вы не правы, - сказал Минц. - К этой проблеме надо подойти научно, чего вы не сделали.
– Но как?
– Отыскать причинно-следственные связи, - пояснил профессор. - К примеру, если я собираюсь морить тараканов, я первым делом выявляю круг их интересов, повадки, намерения. И после этого бью их по самому больному месту.
– Так то же тараканы! - сказал Удалов.
– А тараканы, должен вам сказать, Корнелий Иванович, не менее живучи, чем бюрократы.
– Что же вы предлагаете? - спросил Белосельский.
– Я предлагаю задуматься. В чем сила бюрократа?.. Ну? Ну?
Друзья задумались.
– В связях, - сказал, наконец, Белосельский.
– В нежелании заниматься делом, - сказал Удалов.
– Все это правильно, но не это главное. Объективная сила бюрократии заключается в том, что она владеет бумагой. А бумага, в свою очередь, имеет в нашем обществе магическую силу. Особенно, если она снабжена подписью и печатью. При взгляде на такую бумагу самые смелые люди теряют присутствие духа, цветы засыхают, заводы останавливаются, поезда сталкиваются с самолетами, писатели, вместо хороших книг, пишут нужные книги, художники изображают на холстах сцены коллективного восторга, миллионы людей покорно снимаются с насиженных мест и отправляются в теплушках, куда велит бумага...
– Понял, - перебил профессора Удалов. - Нужно запретить учить будущих бюрократов читать и писать. Оставим их неграмотными!
– Они уже грамотные, - сказал Белосельский. А Минц добавил:
– К тому же, бюрократами не рождаются. Ими становятся. И опять же, по велению бумаги. Потому я предлагаю лишить нашу бюрократию бумаги!
– Как так лишить? - удивился Белосельский.
– Физически. Не давать им больше бумаги. А не будет бумаги, им не на чем будет писать инструкции и запреты, а вам не на чем будет составлять для них отчетность.
– Но как?
– Вы не можете закрыть все учреждения, вы не можете выгнать бюрократов на улицу. Но в вашей власти отказать им в бумаге. Вся власть Советам!
Слова мудрого Льва Христофоровича запали Белосельскому в душу. Не сразу, а собрав вкруг себя сторонников, обдумав процедуру, он издал указ, радостно встреченный всем населением.
«Отныне и навсегда ни одно учреждение города Великий Гусляр не имеет права держать в своих стенах никакой бумаги, кроме туалетной и предназначенной для написания заявления об уходе (по листку на каждого чиновника)».
Мы не будем описывать здесь, как сложно было перекрыть доступ бумаге в учреждения и конторы, как хитрили и изворачивались руководители этих контор, как пришлось ставить добровольцев на городских заставах, чтобы пресечь контрабанду бумаги из области и даже из Москвы. Но если народ решил, то народ справится!
Бумажный поток был перекрыт. Город вздохнул свободно. Бравые патрули перехватывали врывающийся в город поток бумаг и тут же сдавали в макулатуру. Уже через две недели на эту макулатуру каждый житель города получил по книге Дюма и собранию сочинений писателя Пикуля.
С каким наслаждением шел утром на работу Корнелий Удалов, а также все его сограждане! Они были уверены, что никто не будет отвлекать их от созидательного труда. А производительность этого труда между тем резко возросла.
Учреждения затаились. В их недрах шли бесконечные совещания, но так как протоколы приходилось вести на туалетной бумаге, они оказывались недолговечными, и наутро приходилось совещание повторять, так как совещание, не оформленное протоколом, считается недействительным.
Удалов с Белосельским со дня на день ждали светлого момента, когда откроются двери Горснаба, Горстата, Горотчета, Горпромпроса, Горплана и других контор, откуда выйдут сотрудники и сотрудницы, чтобы сдаться на милость победителей и перейти наконец к станкам, больничным койкам, классным доскам и прочим местам, где так не хватает людей. Но двери не открывались.
Прошла неделя. И вдруг Удалов, проходя по Пушкинской, увидел скромное объявление. Оно звучало так: «Горотчету на постоянную работу требуются каменщики, ткачи, вышивальщики, граверы и чеканщики. Оплата по ставкам ведущих экономистов, тринадцатая зарплата гарантирована».
Сердце тревожно забилось. Но еще тревожней стало Удалову, когда он на следующей улице увидел такое же объявление, вывешенное Горпромпланом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235
– Корнелий Иванович! - из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая голова Льва Христофоровича. - Как дела со статьей? Помогло средство?
– А идите вы... - Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
– Что с ним? - спросил Минц.
– Не знаю, Лев Христофорович, - ответила Ксения. - Что-то случилось. Уходит он от меня, вижу, что уходит, я ни в чем не виновата...
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще страшнее - то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине, и мать велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика.
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
– Все время плачет? - спрашивал на бегу Лев Христофорович.
– Сердится! - отвечала Ксения. - Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный...
– И статью не пишет?
– Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились...
– Понятно.
Они настигли Удалова у реки Гусь.
Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался к косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик - вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы вбежать в воду, холодную и злую, - а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже нельзя. И он тогда вошел в воду по колено - вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя Георгий - почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются, растворяются в серой мгле... А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было потом.
Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути, как танк.
– Не пущу! - кричала она.
– Пусти, - вяло сказал Удалов. Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно - вспомнить.
Минц нажал ладонью на плечо, заставив сесть на траву.
– Выпейте, - он протянул желтую таблетку.
Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.
– Что вы со мной сделали! - тихо произнес он.
– Простите, - сказал Минц, который все уже понял. - Побочный эффект.
– Я не хочу жить, - сказал Удалов.
– Мне надо было испытать средство на самом себе, - сказал Лев Христофорович. - Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.
– Оптимистической? - спросила Ксения.
– Природа милосердна, - сказал Лев Христофорович, - а я попытался лишить ее милосердия. Но не подумал о том, что память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит - с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить все те трагедии, которые в самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями.
– Нет, - сказал Удалов. - Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали. - Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать. - Но ведь она утонуть могла.
Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.
Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.
Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам.
У поворота на Пушкинскую им встретился Миша Стендаль, который спешил в редакцию.
– К двенадцати часам жду статью! - весело крикнул он.
– Нет, - вздохнул Удалов. - Писателя из меня не вышло.
В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.
– Я согревал ее руки поцелуями, - произнес он с невыразимой болью, - и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О, боже! Сколь пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко ты их отверг!
Удалов плакал.
– Я умру сама! - воскликнула Ксения. - Он опять о ней!
– Нет, - возразил профессор, морща лоб. - Это что-то знакомое...
– Конец ее страданий приближался, - произнес Удалов. - Я потерял ее. Она засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.
Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.
– Аббат Прево, - сказал, облегченно вздохнув, Лев Христофорович. - Манон Леско. Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.
– Правильно, - согласился Удалов, - я читал эту книжку в восьмом классе.
Титаническое поражение
Удалов вошел в кабинет к Николаю Белосельскому. Вернее ворвался, потому что был вне себя.
– Коля! - воскликнул он с порога. - Я больше не могу.
Предгор Белосельский отложил карандаш, которым делал пометки на бумагах, пришедших с утренней почтой, ласково улыбнулся и спросил:
– Что случилось, Корнелий?
Когда-то предгор учился с Удаловым в одном классе, и их дружеские отношения, сохранившиеся в зрелые годы, не мешали взаимному уважению и не нарушали их принципиальность.
– Я получил сегодня утром восемь новых форм отчетности, четыре срочных анкеты по шестьсот пунктов в каждой, не считая сорока трех прочих документов и инструкций.
С этими словами Удалов поставил на стол предгора объемистый портфель, щелкнул замками, наклонил, и гора бумаг вывалилась на стол.
– Ну, чем я могу тебе помочь, - вздохнул Белосельский, который сразу все понял. - Я сам завален бумагами - работать некогда.
– Так мы перестраиваемся или не перестраиваемся? - спросил Удалов. - Неужели ты не понимаешь, Коля, что бюрократы нас скоро погребут под бумагами? Бумаги нужны им для того, чтобы оправдать свое бессмысленное существование. А мы терпим.
– Мы боремся, - сказал Белосельский. - Три дня назад мы уговорили горагропром сократить на шесть процентов квартальную отчетность. После долгого боя они согласились.
– Ну и что?
– А то, что оставшиеся девяносто четыре процента они увеличили втрое в объеме.
– Надо разогнать, - сказал Удалов.
– Мы не можем разогнать, - сказал Белосельский. - Все наши организации подчиняются вышестоящим организациям, а вес вышестоящие организации подчиняются очень высоко стоящим организациям, и так до министерств...
– Тогда подаю заявление о пенсии, - сказал Удалов. - Я уже три дня не был на стройплощадке. У меня рука сохнет.
– Так не пойдет, - сказал Белосельский. - Своим капитулянтским шагом ты лишаешь меня союзников. Мы должны думать, а не плакать.
– Тогда думай! - закричал Удалов. - Тебя же для этого сделали городским начальником.
– Если бы я знал! - с тоской произнес Белосельский и, подойдя к окну, вжался горячим лбом в стекло. Ему хотелось плакать.
– Простите, друзья, - раздался голос от двери. Там стоял незаметно вошедший в кабинет профессор Лев Христофорович Минц.
– Заходите, Лев Христофорович, - откликнулся Белосельский. - Беда у нас общая, хоть от вас и далекая.
– Я все слышал, - сказал Минц. - Но не понимаю, почему такая безысходность?
– Бюрократия непобедима, - ответил Белосельский.
– Вы не правы, - сказал Минц. - К этой проблеме надо подойти научно, чего вы не сделали.
– Но как?
– Отыскать причинно-следственные связи, - пояснил профессор. - К примеру, если я собираюсь морить тараканов, я первым делом выявляю круг их интересов, повадки, намерения. И после этого бью их по самому больному месту.
– Так то же тараканы! - сказал Удалов.
– А тараканы, должен вам сказать, Корнелий Иванович, не менее живучи, чем бюрократы.
– Что же вы предлагаете? - спросил Белосельский.
– Я предлагаю задуматься. В чем сила бюрократа?.. Ну? Ну?
Друзья задумались.
– В связях, - сказал, наконец, Белосельский.
– В нежелании заниматься делом, - сказал Удалов.
– Все это правильно, но не это главное. Объективная сила бюрократии заключается в том, что она владеет бумагой. А бумага, в свою очередь, имеет в нашем обществе магическую силу. Особенно, если она снабжена подписью и печатью. При взгляде на такую бумагу самые смелые люди теряют присутствие духа, цветы засыхают, заводы останавливаются, поезда сталкиваются с самолетами, писатели, вместо хороших книг, пишут нужные книги, художники изображают на холстах сцены коллективного восторга, миллионы людей покорно снимаются с насиженных мест и отправляются в теплушках, куда велит бумага...
– Понял, - перебил профессора Удалов. - Нужно запретить учить будущих бюрократов читать и писать. Оставим их неграмотными!
– Они уже грамотные, - сказал Белосельский. А Минц добавил:
– К тому же, бюрократами не рождаются. Ими становятся. И опять же, по велению бумаги. Потому я предлагаю лишить нашу бюрократию бумаги!
– Как так лишить? - удивился Белосельский.
– Физически. Не давать им больше бумаги. А не будет бумаги, им не на чем будет писать инструкции и запреты, а вам не на чем будет составлять для них отчетность.
– Но как?
– Вы не можете закрыть все учреждения, вы не можете выгнать бюрократов на улицу. Но в вашей власти отказать им в бумаге. Вся власть Советам!
Слова мудрого Льва Христофоровича запали Белосельскому в душу. Не сразу, а собрав вкруг себя сторонников, обдумав процедуру, он издал указ, радостно встреченный всем населением.
«Отныне и навсегда ни одно учреждение города Великий Гусляр не имеет права держать в своих стенах никакой бумаги, кроме туалетной и предназначенной для написания заявления об уходе (по листку на каждого чиновника)».
Мы не будем описывать здесь, как сложно было перекрыть доступ бумаге в учреждения и конторы, как хитрили и изворачивались руководители этих контор, как пришлось ставить добровольцев на городских заставах, чтобы пресечь контрабанду бумаги из области и даже из Москвы. Но если народ решил, то народ справится!
Бумажный поток был перекрыт. Город вздохнул свободно. Бравые патрули перехватывали врывающийся в город поток бумаг и тут же сдавали в макулатуру. Уже через две недели на эту макулатуру каждый житель города получил по книге Дюма и собранию сочинений писателя Пикуля.
С каким наслаждением шел утром на работу Корнелий Удалов, а также все его сограждане! Они были уверены, что никто не будет отвлекать их от созидательного труда. А производительность этого труда между тем резко возросла.
Учреждения затаились. В их недрах шли бесконечные совещания, но так как протоколы приходилось вести на туалетной бумаге, они оказывались недолговечными, и наутро приходилось совещание повторять, так как совещание, не оформленное протоколом, считается недействительным.
Удалов с Белосельским со дня на день ждали светлого момента, когда откроются двери Горснаба, Горстата, Горотчета, Горпромпроса, Горплана и других контор, откуда выйдут сотрудники и сотрудницы, чтобы сдаться на милость победителей и перейти наконец к станкам, больничным койкам, классным доскам и прочим местам, где так не хватает людей. Но двери не открывались.
Прошла неделя. И вдруг Удалов, проходя по Пушкинской, увидел скромное объявление. Оно звучало так: «Горотчету на постоянную работу требуются каменщики, ткачи, вышивальщики, граверы и чеканщики. Оплата по ставкам ведущих экономистов, тринадцатая зарплата гарантирована».
Сердце тревожно забилось. Но еще тревожней стало Удалову, когда он на следующей улице увидел такое же объявление, вывешенное Горпромпланом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235