– И будет работать? - спросил недоверчиво Ложкин.
– Питается от батарейки карманного фонарика, - сказал Грубин.
Сомнений, к кому прикрепить воспитательный прибор, не было.
– Коля, ты нам нужен! - крикнул Ложкин.
– Зачем? - откликнулся Гаврилов из окна.
– Ты примешь участие в испытаниях прибора, - сказал Грубин.
– На какую тему прибор?
– Для перевоспитания молодого поколения.
– Мне ни к чему, - сказал Гаврилов. - Меня с утра до вечера перевоспитывают. Мать, учителя и кому не лень.
– А результат? - спросил Грубин.
– К счастью, нулевой, - ответил трудный подросток.
– Значит, не хочешь? - Ложкин был огорчен. Он понимал, что силой прибор на Гаврилова не навесить.
Но Грубин знал, что отрицательные натуры склонны к коррупции.
– Мороженого хочешь? - спросил он.
Гаврилов снисходительно улыбнулся. Мороженое он уже перерос, и Грубин это понял.
– А что нужно? - спросил Грубин.
– Кассеты, - ответил Гаврилов.
– Сколько?
– Пять.
– Ты с ума сошел!
– Две.
– По рукам. Заходи ко мне, установим аппаратуру.
Когда процедура окончилась, Грубин поставил условия:
– Датчики не срывать. Прибор носишь сутки, несмотря на все неудобства. Стараешься перевоспитаться.
– Если будешь себя вести достойно, - сказал Ложкин, - никаких неудобств прибор тебе не причинит.
– Потерпим, - сказал Гаврилов. - Гонорар приличный. Следить за мной будете?
– Ненавязчиво, - сказал Грубин.
– Тогда три кассеты.
– Грабитель! - закричал Ложкин. Но пришлось согласиться.
Гаврилов сообщил, что намерен отправиться в парк на автобусе.
В автобусе он сразу бросился вперед и занял свободное место.
Тут в проходе возникла старушка с сумкой и медленно пошла вперед, поглядывая, где сесть. Когда она поравнялась с подростком, тот вдруг подскочил и замер в неудобной позе.
Бабушка сказала «спасибо» и села, а Коля глазами отыскал наблюдателей, и губы его сложились в обиженной гримасе. Грубин ободряюще улыбнулся подростку, а Ложкин спросил Грубина:
– По какому принципу?
– Когда бабуся приблизилась на критическое расстояние, фотоэлемент включил цепь, и Гаврилов получил легкий удар током в нижнюю часть спины.
Гаврилов уже протолкался к испытателям.
– Вы чего? - спросил он. - Издеваетесь?
– Нет, - сказал Грубин. - Воспитываем.
– За что током били?
– Место в автобусе надо старшим уступать. Не слышал?
– Не буду я воспитываться.
– И не надо. Кассет не получишь.
Гаврилов взвесил все «за» и «против». Тут как раз автобус остановился у парка, он выпрыгнул на него и побежал по аллее, возможно надеясь, что наблюдатели его потеряют.
Но спешка его подвела. Он на бегу врезался в крепкого пожилого мужчину, открыл рот, чтобы произнести неуважительное слово, но так и замер с выражением крайнего отчаяния на лице.
– В чем дело? - спросил Ложкин Грубина.
– Уловив специфическое сокращение гортани, - разъяснил Грубин, - включилась парализующая система. Сейчас отпустит...
– Что же делается? - крикнул Гаврилов наблюдателям. - За что?
– Ты что хотел тому мужчине сказать?
– Но ведь не успел!
– Отказываешься от опыта?
– Потерплю, - махнул рукой Гаврилов, перед которым маячили три кассеты, и понуро побрел по аллее.
Навстречу шла Люся Сахарова, девочка из Колиного класса, тоненькая рыжеватая блондинка, нос и щеки которой украшали изящные веснушки.
– Коля! - воскликнула она. - Ты на меня не обиделся?
– Нет, - Коля проглотил слюну и кинул взгляд через плечо. В самом деле он был смертельно обижен.
– Меня вчера мама в кино не пустила, - сказала Люся. - Они в гости пошли, а меня с Петькой оставили.
Гаврилов Люсе не поверил, потому что из его разведданных следовало, что Люся была в кино, но с неким Матвеем Пикулой. В иной ситуации он сказал бы все, что думает об этом предательстве. Но на этот раз он лишь выдавил:
– К сожалению, я не могу принять ваших извинений, так как они не соответствуют действительности.
– Дурак, - обиделась Люся, которой очень хотелось сцены ревности.
Она застучала каблучками по дорожке, убежала, а Гаврилов грустно улыбнулся, глядя ей вслед.
Вся сцена свидетельствует о том, что Гаврилов сделал выводы воспитательного порядка.
– Что сейчас там происходит? - спросил Ложкин, выглядывая из-за куста.
– Учитывая тот факт, что Гаврилов смог овладеть собой, наша система переключилась на поощрение. Она его гладит.
Гаврилов не заметил поощрения. Он думал.
Потом, не глядя на наблюдателей, пошел домой.
В пути пришлось задержаться, так как в сквер у церкви Параскевы Пятницы пионеры сажали молодые деревца. Прибор заставил Гаврилова ринуться к пионерам и в течение часа копать ямы и носить воду, помогая им. Пионеры удивлялись, но не возражали. А Гаврилов думал.
Грубин с Ложкиным были довольны экспериментом. Они устали следить за Гавриловым и, когда тот вернулся домой, хотели прибор снять. Но к их удивлению, подросток наотрез от этого отказался.
– Уговор был, - сказал он, - до завтрашнего утра.
– Как действует! - Ложкин был поражен.
– Перевоспитываюсь, - коротко ответил Гаврилов.
Вечером он был вежлив с матерью, убрал и вымыл за собой посуду, подмел комнату, вымыл окна. Мать была убеждена, что он заболел, и еле сдерживала слезы.
А Гаврилов думал.
В тот день он впервые воочию столкнулся с принципом изобретательства. Он заключается в том, что изобретение обязательно палка о двух концах: оно рассчитано на благо, но от этого блага кто-то страдает. От новой сети страдает рыба, от новой плотины страдает рыба, от замечательной фабрики, построенной на берегу реки, страдает рыба, от волшебных удобрений, что выливаются на поля, а потом с дождевой водой попадают в озеро, страдает раба. Всегда найдется какая-нибудь рыба, которая пострадает от могучего прогресса.
Гаврилов не хотел быть рыбой. Даже за кассеты.
Ночью он разобрал прибор и тщательно исследовал его.
Ранее его не тянуло к изобретательству, потому что лично его это не касалось. Испытание, которому его подвергли соседи, дало толчок его творческой энергии.
Разумеется, сообразительному подростку ничего не стоило поменять в приборе полюса и получать поощрения за грубость или отлынивание от работы. Но Гаврилов сделал шаг вперед, потому что был талантлив.
За ночь он разобрал на детали ценный магнитофон «Сони» и телевизор «Рубин».
К утру новый вариант прибора был готов и отлично уместился в дедушкином серебряном портсигаре. И Гаврилов лег спать.
Разбудил его голос Грубина.
– Коля! - Кричал Грубин со двора. - Сутки прошли. Держи деньги на кассеты. Отдавай машину.
– Сейчас приду, - отозвался Гаврилов.
Грубин и Ложкин стояли посреди двора.
Гаврилов вынес им прибор. Свой лежал у него в кармане.
– Давайте кассеты, - сказал он.
– Вот деньги. - Грубин полез в карман. Грубин держал слово.
– Не нужны ему деньги, - отчеканил Ложкин. - Деньги развращают молодежь. Пускай скажет спасибо, что мы его добру учили.
– Вы обещали, - кротко сказал Гаврилов.
– Вот сейчас твоей матери скажу, как ты взрослых шантажируешь! - возмутился Ложкин. - Да я... Да как ты...
И Ложкин замер с открытым ртом.
– Что такое? - удивился Грубин. - Что случилось?
Ложкин хлопал глазами и молчал.
– Уловив специфическое сокращение гортани, - спокойно ответил подросток, - включилась парализующая система.
– Да как же? - Грубин был потрясен. - Ведь Ложкин к прибору не подключен!
Гаврилов ничего не ответил.
В отличие от первобытной, примитивной модели Грубина, прибор Гаврилова действовал на расстоянии.
Градусник чувств

Ни биография, ни анкетные данные Эммы Проскуряковой нас не интересуют. Важно лишь одно: эта стройная зеленоглазая девушка отличается крайней замкнутостью. Посудите сами: четыре раза Эмма ходила в кино с Михаилом Стендалем, сотрудником городской газеты, два раза была с ним в кафе, провела вечер на скамейке в парке, но ни взглядом, ни словом не раскрыла своего к Стендалю отношения.
А Стендаль кипел. От овладевшего им чувства и от незнания, разделяется ли это чувство прекрасной Эммой.
Наконец, провожая Эмму из кино, он осмелился спросить:
– Эмма, вот мы гуляем, а скрывается что-то за этим?
– А что? - спросила Эмма.
– Может, я неточно выразился, но, с другой стороны, я вчера ночью написал стихотворение.
– Вы мне его уже прочли, - сказала загадочная Эмма. - Я с интересом выслушаю любое ваше новое произведение.
– Эх! - сказал тогда Миша Стендаль.
И до калитки, за которой обычно скрывалась Эмма, они прошли в полном молчании.
На следующий день Миша Стендаль был у профессора Минца, великого ученого, временно живущего в Великом Гусляре. Профессор Минц принял его в своей небольшой комнате и на вопрос Миши, как дела на птицеферме, ответил:
– Дорогой юноша, вы задели оборванную струну моей души.
Профессор Минц порой любил выражаться изысканно. Он погладил себя по сверкающей лысине и указал на клетку, в которой скучало странное существо с клювом.
Стендаль пригляделся к существу. Оно было похоже на барана и на курицу. Скорее на барана размером с курицу или на курицу, покрытую бараньей шерстью.
– Я рассчитываю на статью, - сказал Стендаль.
– О чем писать? - вздохнул ученый.
– Начать с того, как вы задумались...
– Я задумался над тем, что картофель мы научились чистить машинами, а вот птиц приходится ощипывать руками. Это непроизводительно.
– И вы решили...
– И я решил вывести обнаженную курицу. Что нетрудно при моем опыте. И я ее вывел. Но голые цыплята простужались. Мы изобрели для них попонки, но цыплята росли, а менять попонки по росту непроизводительно. Проще ощипывать птицу.
– И тогда вы...
– Тогда мы переслали яйца обнаженных кур и всю документацию нашим индийским и кубинским коллегам, для которых проблемы климата уже решены самой природой, и стали думать дальше.
– И вы...
– И я вывел породу кур, покрытых бараньей шерстью, кур, которых не нужно резать - побрил и снова выпускай пастись. Притом новая порода, назовем их «куровцы», в отличие от овец несет яйца.
– Но теперь вы...
– Да, теперь я неудовлетворен. Оказалось, что куровец трудно стричь по причине их небольшого роста и подвижности. Ощипывать кур было легче.
– Но неужели сам факт замечательного эксперимента...
– Сам факт бессмыслен, если он не приносит пользы человечеству, - отрезал профессор. - Кроме того, я обнаружил, что у кур, покрытых шерстью, вырабатывается комплекс неполноценности. Они чураются своих перьевых товарок. И я нашел этому причину.
Профессор Минц сделал шаг к письменному столу, заваленному научными журналами, рукописями и приборами, разгреб завал, вытащил из него градусник, подобный тем, которыми мерят температуру воды в детских ванночках, и потряс им перед носом Стендаля.
– Принесите мне из коридора вторую клетку. В ней петух, - приказал он журналисту.
Стендаль подчинился. Клетка с петухом была накрыта старой скатертью, и когда Минц стянул скатерть с клетки, петух взмахнул гребнем, попытался расправить крылья и заклекотал, подобно орлу.
– Чудесный экземпляр, - сказал Минц. - Люблю петухов. Глупы, но сколько чувства собственного достоинства!
Он поднес градусник к клетке с курчавой куровцой, которая глядела на петуха, нервно переступая желтыми ногами.
– Что вы видите на шкале?
Столбик ртути полз вверх и остановился примерно на двадцати градусах по Цельсию. О чем Стендаль и сообщил профессору.
– Правильно. А теперь поднесем градусник к петуху.
Столбик обрушился вниз, проскочил нулевую отметку и показал пятнадцать градусов мороза.
– Ясно? - спросил Минц.
– Нет, - признался Стендаль.
– Странно. Вы производите впечатление неглупого молодого человека. Это же не просто термометр, а термометр, измеряющий эмоции. Отношение одного живого существа к другому. Ноль - никакого отношения. Если столбик ртути пошел вверх, значит, отношение положительное. Чем выше он поднимается, тем горячее эмоции. Двадцать градусов по Цельсию - степень положительного отношения куровцы к обыкновенному петуху.
– А наоборот... - догадался Стендаль.
– И наоборот! Петух презирает куровцу. И это факт.
– Невероятно! - воскликнул Стендаль. - Я напишу об этом.
– Ни в коем случае. Опыты с куровцами я закрываю. Я не могу вывести расу презираемых отщепенцев - кур, на которых их товарки будут смотреть с презрением, цыплят, которых будут обижать сверстники, петухов, которых не одарит любовью ни одна подруга.
– Я не о том, - сказал Стендаль. - Я о градуснике.
– Ах, оставьте, молодой человек. Я потратил на изготовление термометра полчаса. Это же вспомогательный прибор.
– И все-таки...
– Все. Наш разговор окончен. С завтрашнего дня выводим длинношерстных коров-мериносок.
Стендаль распрощался и покинул комнату в состоянии преклонения перед концентратом изобретательского гения, обитавшим в тугом теле профессора.
Да, рассуждал Стендаль, пересекая двор, полчаса мышления - и перед нами замечательный прибор. Но изобретателю прибор замечательным не кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235