Плат… Плат Веро­ники.
Всего лишь час назад он говорил Доре:
– Тринадцатый век! И он действительно прекра­сен, поверь! Ради всего святого, Дора, прими его. Ведь если я не могу оставить все эти вещи те6е.
Так вот какой подарок хотел он преподнести доче­ри! Лик Христа!
– Я больше ничего не возьму у тебя, папа, я же говорила. Я не хочу…
Но он настаивал, мотивируя свою просьбу тем, что в будущем она сможет выставлять его новый подарок на обозрение публики – равно как и все прочие со­кровища – и таким образом зарабатывать неплохие деньги для церкви.
Дора в ответ лишь расплакалась. Да, именно так все происходило в отеле, в то время как они с Дэви­дом сидели в двух шагах от них, в баре.
– А если, предположим, эти ублюдки действи­тельно заловят меня на чем-нибудь и предъявят обви­нение, которое я не смогу опровергнуть… Ты хочешь сказать, что и тогда не возьмешь эти вещи? Ты допус­тишь, чтобы они достались совершенно чужим людям?
– Они ворованные, папа! – сквозь слезы твердила Дора. – Они ворованные! Все эти сокровища грязные!
Он действительно не понимал свою дочь. Сам он был вором едва ли не с младенческого возраста. Ему вспомнился Новый Орлеан. Пансион… Причудливое смешение нищеты и элегантности. Вечно пьяная мать, Старый Капитан, управляющий в антикварном мага­зине… Перед его мысленным взором проносились ви­дения прошлого. Он, моя нынешняя жертва, а тогда еще мальчишка, каждый день перед школой прино­сил Старому Капитану, занимавшему передние ком­наты в доме, поднос с завтраком. Пансион… служба… элегантные старики… Сент-Чарльз-авеню… Времена, когда мужчины по вечерам проводили время на тер­расах, а рядом с ними сидели пожилые леди в шля­пах… И дневной свет, который мне никогда больше не суждено увидеть.
Прекрасные воспоминания… Нет, Доре эта статуя определенно не понравилась бы. Более того, он и сам уже не был уверен, что хотел бы иметь ее у себя в кол­лекции. У него давно сформировались некоторые стандарты и представления, которые зачастую труд­но было объяснить посторонним. Мысленно, словно беседуя с торговцем, он уже выдвигал аргументы, оправдывающие его нежелание приобрести этот ше­девр: «Статуя восхитительна, не спорю… Однако она чересчур барочна, я бы сказал, и лишена того элемента как бы это выразиться… искажения, что ли, кото­рый я очень ценю».
Я улыбнулся. Мне нравился образ мыслей этого че­ловека. А еще больше мне нравился запах его крови. Я глубоко вдохнул, и ее аромат пронзил меня на­сквозь, мгновенно превратив в хищника. «Не спеши, Лестат, – приказал я себе. – Ты ждал этого момента несколько месяцев. Не торопи события». Он тоже чу­довище. Он стрелял в головы людей, он безжалостно убивал их ножом. Однажды он хладнокровно застре­лил не только своего врага – владельца маленькой бакалейной лавки, но и его жену. Женщина просто оказалась на его пути. А потом спокойно вышел на улицу. Это случилось в Нью-Йорке, давно, еще до то­го, как он стал вести дела в Майами и Южной Амери­ке. Тем не менее он помнил об этом случае, и потому я тоже знаю о нем.
Он вообще часто вспоминал о совершенных в про­шлом убийствах – а их было немало, – и, естествен­но, о них известно и мне.
Он внимательно рассматривал ноги ангела – или демона, или дьявола, как вам будет угодно, – и копы­та, которыми они заканчивались. А мне вдруг показа­лось, что крылья этого существа едва ли не упираются в потолок, и меня вновь чуть не пробрала дрожь. Однако я сдержался и успокоил себя тем, что стою на твердой земле и что ничего сверхъестественного не происходит.
Тем временем он успел снять пальто, под которым не было пиджака – только рубашка. Нет, это уже слишком! В распахнутом вороте рубашки я отчетливо видел его великолепную шею и то восхитительное место на ней, чуть ниже мочки уха, которое служит для многих одним из мерил мужской красоты.
Черт побери, не я это придумал! Всем известно, ка­кое значение придается пропорциям шеи у мужчин. Мне нравился он весь, целиком, но больше всего, ко­нечно, я ценил его ум и интеллект. Черт с ней, с азиат­ской красотой, и тому подобными глупостями, и да­же с его тщеславием, которое явно бросалось в глаза. Разум, вот что важно, разум, который был сейчас со­средоточен только на одном: на статуе, заставившей мою жертву на время забыть даже о Доре.
Он протянул руку к еще одной галогенной лампе и, не обращая внимания на то, что металл почти рас­кален, повернул ее так, чтобы луч был направлен пря­мо на то крыло демона, что располагалось ближе ко мне. Это позволило мне увидеть то, о чем он в тот мо­мент размышлял, и полностью согласиться с ним, ибо крыло было действительно совершенно и выполнено в свойственной стилю барокко любовью к каждой детали. Нет. Он не коллекционирует такие вещи. Он отдает предпочтение гротеску, а эта статуя лишь слу­чайно выглядит таковой. Господи, она действительно ужасна! Нечто в стиле Уильяма Блейка: огромная гри­ва волос, злобное выражение лица, большие круглые глаза. И эти глаза, казалось, с ненавистью устремлены прямо на мою жертву.
– Блейк. Да, Блейк! – неожиданно воскликнул он и обернулся. – Блейк! Эта проклятая статуя как будто сошла с одного из рисунков Блейка!
Я вдруг понял, что он смотрит прямо на меня. Я, должно быть, неосторожно направил ему свое мысленное послание – и связь осуществилась! К мо­ему великому удивлению, между нами установился контакт. Он видел меня! Возможно, он уловил отблеск света в стеклах моих очков или сияние волос.
Держа руки опущенными, я медленно выступил из тени. Меньше всего мне хотелось, чтобы он выхва­тил свой пистолет. Но он и не думал этого делать. Он просто смотрел на меня. Быть может, его слепил яркий свет стоявших совсем близко галогенных ламп, в лучах которых на потолке четко вырисовывалась тень крыла. Я подошел ближе.
Он не произнес ни слова. Он был испуган. Точнее, я бы сказал – встревожен. Нет, все же более чем встревожен. Вероятно, он чувствовал, что эта встреча может стать последней в его жизни. Кому-то все-таки удалось до него добраться. И уже слишком поздно хвататься за оружие или пытаться сделать что-то еще. Тем не менее страха передо мной я в нем не ощущал.
Будь я проклят, если он в первый же миг не понял, что перед ним не человеческое существо.
Быстро преодолев разделявшее нас расстояние, я взял в ладони его лицо. Он сразу же задрожал и по­крылся потом, однако мгновенным движением руки сдернул с меня очки, которые тут же упали на пол.
– О, как восхитительно оказаться наконец ря­дом с тобой – прошептал я.
Он был не в силах выдавить из себя хоть слово. Ни один смертный, попав в мои объятия, не мог – да и не должен был – произнести ничего, кроме молитв. А этот человек не умел молиться. Чувствуя, как креп­ко держат его лицо ледяные руки, и не смея пошеве­литься, он взглянул мне прямо в глаза и долго всматривался в них, пока наконец не понял, кто перед ним стоит… Не человек!
Меня поразила его реакция. Конечно, мне и рань­ше приходилось попадать в аналогичные ситуации – меня, точнее то, чем я, по сути, являюсь, узнавали во многих местах по всему миру. Однако такое узна­вание всегда сопровождалось молитвами, утратой способности разумно мыслить или иным издревле присущим человеку поведением в подобных обстоя­тельствах. Даже в старой доброй Европе, где верили в существование носферату, люди успевали выкрик­нуть хотя бы несколько слов молитвы, прежде чем я вонзал в них зубы.
Но как, скажите, следует расценить вот это? Что означает его пристальный взгляд и напускная сме­лость закоренелого преступника?
– Хочешь умереть так же, как и жил? – шепотом спросил я.
Мысль о Доре словно вдохнула в него новые силы и заставила действовать. Он яростно вцепился в мои ру­ки, мертвой хваткой державшие его за лицо, однако, почувствовав их поистине каменную крепость, попы­тался действовать по-другому: принялся извиваться и конвульсивно дергаться, стараясь выскользнуть из мо­их ладоней. Бесполезно. Он зашипел от бессилия.
Меня вдруг охватила необъяснимая жалость к это­му человеку. Я решил, что должен проявить мило­сердие и перестать мучить его столь безжалостно. В конце концов, он так много знает и понимает. «Ты наблюдал за ним в течение стольких месяцев, – уго­варивал я себя, – и теперь не должен затягивать раз­вязку. Но, с другой стороны, где и когда тебе пред­ставится возможность отыскать еще одну такую жертву?»
Итак, голод одержал победу над тягой к справед­ливости. Я обхватил ладонью его затылок, прижался лбом к шее, позволив ему почувствовать прикоснове­ние и ощутить запах моих волос. Услышав, как он су­дорожно втянул в себя воздух, я начал пить…
Он мой! Вместе со струёй крови в меня потоком полились видения. Вот он вместе со Старым Капита­ном в одной из передних комнат дома. За окном с шумом проносятся машины… Я слышу его слова, об­ращенные к Старому Капитану: «Если вы еще раз по­кажете его мне или заставите его трогать, я никогда больше и близко к вам не подойду…» И Старый Ка­питан клянется, что ничего подобного не повторится. Старый Капитан водит его в кино, а потом обедать в ресторан «Монтелеоне»; они вместе летят в Атланту… И Старый Капитан снова и снова обещает, что не ста­нет так больше делать: «Ты только позволь мне быть рядом с тобой, сынок, только быть рядом… Я клянусь… Я никогда…» Мать, как всегда пьяная, появляется в дверях, на ходу расчесывая волосы… «Мне известно, чем вы там с ним занимаетесь… Я все знаю о ваших играх со стариком… все знаю… Ведь это он купил тебе эту одежду? Думаешь, я не понимаю?..» А вот Терри с дыркой от пули прямо посередине лица… Молодая женщина со светлыми волосами как-то неловко, бо­ком, падает на пол. Это уже пятое убийство, и жерт­вой его должна стать ты, Терри, именно ты… Они с Дорой в автофургоне… И Дора знает. Ей было всего шесть лет, но она знала. Она знала, что он застрелил ее мать, Терри. Но они никогда и словом не обмолвились между собой об этом! Тело Терри лежит в пластико­вом мешке. Господи, как ужасен этот пластиковый мешок! И его голос: «Мамочка умерла…» Дора не зада­ла ни единого вопроса. В свои шесть лет она уже все понимала. Терри кричит «Ты что, сукин сын, хочешь отнять у меня дочь? Думаешь, у тебя получится? На­деешься лишить меня ребенка? Я сегодня же уезжаю с Джейком, и дочь едет вместе со мной!» Выстрел. Женщина мертва. «Все кончено, радость моя. Я боль­ше не в силах тебя терпеть…» Бесформенная куча на полу… Безвкусно одетая, вульгарная, но при этом очень симпатичная молодая женщина с овальной фор­мы ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком, с накрашенными, всегда такими свежими губками и соломенного цвета волосами… Ярко-розовые шорты, стройные 6едра.
Они с Дорой едут всю ночь – ни словом не упоми­ная о происшедшем…
«Что ты со мной делаешь? Ты же убиваешь меня! Ты отбираешь у меня кровь, но не душу! Ты вор, ты… Ради Бога, в чем…»
– Ты разговариваешь со мной? – Я отпрянул от него, кровь еще текла по губам. Господи, да он и вправду говорил со мной! Я вновь вонзил в него зубы и на этот раз все же сломал ему шею.
Однако он не замолчал.
«Да, я к тебе обращаюсь! Кто ты такой? Почему? Почему ты пьешь мою кровь? Скажи! Будь ты проклят! Проклят!»
Я переломал все кости в его руках, вывернул плече­вые суставы. Мне нужна была вся его кровь, вся, до капли. Я буквально вылизал языком его раны. «Дай мне… дай мне… дай мне…» – мысленно твердил я.
«Но как? Как тебя зовут? Бога ради! Кто ты?»
Он умер. Я уронил его на пол и отступил назад. Он со мной говорил! Говорил в самый момент убийства! И он осмелился спрашивать меня, кто я? Испортить мне все удовольствие?
– О, ты не перестаешь преподносить мне сюр­призы, – прошептал я, стараясь прийти в себя и со­браться с мыслями.
Кровь заполнила сосуды и согрела меня. Я не спе­шил проглотить последние оставшиеся во рту капли. Мне хотелось поднять его с пола, вскрыть вены на за­пястьях и высосать то, что еще, возможно, осталось, но это было бы так отвратительно, да и, по правде го­воря, у меня не было никакого желания прикасаться к нему еще раз. Сглотнув, я провел языком по зубам, стараясь ощутить послевкусие… Он и Дора в фургоне, ей всего шесть лет, а мамочка умерла от выстрела в голову… Они с папочкой теперь всегда будут вместе.
– Это было пятое убийство, – услышал я вдруг его голос. – Кто ты такой?
– Ты опять говоришь со мной, ублюдок? Я опустил на него взгляд. О-о-о, как чудесно! Кровь наконец достигла самых кончиков пальцев на руках и теперь растекалась по сосудам ног. Я закрыл глаза. Ра­ди этого я и живу – ради этого вкуса, ради этого ощу­щения… И вдруг мне на память пришли слова, сказанные им Доре тогда, в баре: «Я готов душу продать за такие уголки, как этот».
– Черт возьми, да сдохни же ты наконец! – вос­кликнул я. Мне хотелось, чтобы его горячая кровь как можно дольше пульсировала в моих венах, но сам он был мне больше не нужен. К дьяволу! Для романа между вампиром и смертным шести месяцев более чем достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71