– Есть и другие. Но Роджер… Роджер пришел ко мне в облике призрака, чтобы открыть свою душу. Чтобы погово­рить о вас.
Она вдруг задрожала и расплакалась. Но это от­нюдь не походило на истерику. Ее полные слез глаза сделались совсем маленькими, лицо сморщилось, ис­каженное болью и горем.
– Дора, клянусь, я не причиню вам вреда! Ни за что на свете! Я вас не обижу…
– Мой отец действительно мертв? Это правда? – Нервы Доры в конце концов не выдержали. Ее сотря­сали рыдания. – Боже! Помоги мне! – всхлипывая, шептала она, а потом вдруг закричала во весь голос: – Роджер! Роджер!..
Забыв о прежних опасениях, она осенила себя крестным знамением и долго сидела, не произнося больше ни слова и только судорожно всхлипывая. Од­нако страха в ней по-прежнему не было.
Я ждал. Но она плакала все горше и горше, а потом упала ничком и зарыдала с еще большим отчаянием. На меня она вообще не обращала внимание.
Я медленно выбрался из угла и выпрямился. Высо­та мансарды в центре позволяла стоять во весь рост. Обойдя лежащую на полу Дору, я наклонился и неж­но обнял ее за плечи.
Она не сопротивлялась. Словно опьянев от неиз­бывного горя, она лишь мотала головой из стороны в сторону, судорожно всхлипывала и нервно скребла ру­ками по полу, как будто в поисках опоры, чтобы под­няться.
– Боже мой… Боже мой… Роджер! Роджер! Боже мой… – только эти слова без конца срывались с ее губ.
Я взял ее на руки – легкую, почти невесомую, как пушинка, хотя для того, кто обладает такой силой, какой обладал я, вес не имеет значения – и понес к вы­ходу из мансарды.
– Я знала… знала… я все поняла еще тогда, когда он поцеловал меня, – сквозь слезы шептала Дора, прижимаясь к моей груди. – Я была уверена, что ви­жу его в последний раз. Я знала…
Речь ее была бессвязной и неразборчивой, а вся она казалась такой маленькой и хрупкой, что я ста­рался не прижимать ее к себе слишком сильно. Го­лова Доры откинулась назад, и беспомощное выра­жение на этом побледневшем заплаканном личике могло в тот момент заставить разрыдаться самого дья­вола.
Я понес Дору вниз. Она лежала на моих руках, как тряпичная кукла, безвольная, лишенная способности сопротивляться. Остановившись перед входом в ее комнату, я почувствовал исходящее изнутри тепло и толкнул дверь.
Когда-то здесь, наверное, располагалась классная комната или общая спальня. В просторном угловом помещении с высокими окнами, выходившими на две стороны, было довольно светло благодаря уличным фонарям и фарам проносящихся мимо здания ма­шин.
У дальней стены стояла узкая старая металличе­ская кровать с высокой прямоугольной рамой над ней, предназначенной для крепления противомоскит­ной сетки, хотя никакой сетки не было. Скорее всего, эта кровать досталась Доре в наследство от монасты­ря. Белая краска, которой некогда были выкрашены тонкие металлические прутья, кое-где облупилась. Я увидел множество книг – они стояли на полках, стопки их располагались повсюду, многие с закладка­ми лежали раскрытыми на самодельных пюпитрах; и сотни реликвий и всевозможных ценных предметов, принадлежащих Доре. Возможно, часть из них она получила в подарок от Роджера – до того момента, когда узнала о нем правду. На деревянных рамах окон и дверных косяках я заметил какие-то записи, сделанные черными чернилами.
Я положил Дору на кровать, и она уткнулась ли­цом в подушку. Все постельные принадлежности бы­ли такими чистыми, тщательно выстиранными и вы­глаженными, что казались новыми.
Когда я протянул Доре свой шелковый носовой платок, она чуть повернула голову, взяла его, но тут же захотела отдать обратно.
– Он слишком красив, – объяснила она.
– Нет-нет, возьмите, – настоятельно попросил я. – Это пустяк. У меня таких сотни.
В нос мне снова ударил аромат менструальной крови. Ну да, конечно, у нее же месячные, и кровь скопилась внутри мягкой хлопковой прокладки меж­ду ног. Запах казался мне восхитительным – мысль о том, с каким наслаждением я стал бы сейчас сли­зывать эту кровь, была неимоверно мучительной. Ко­нечно, это не кровь в чистом виде, но она составляет основу менструальных выделений, и я с трудом сдер­живал себя от искушения сделать то, что мы, вампи­ры, делаем довольно часто. Вы понимаете, о чем речь? Мы слизываем кровь с губ, что расположены у жен­щины между ног. Таким образом я мог бы напить­ся крови Доры, не причинив ей при этом никакого вреда.
Однако сейчас, в таких обстоятельствах, подобный поступок был бы непростительным – мне казалось кощунственным даже думать об этом.
В комнате повисла долгая тишина.
Я устроился на деревянном стуле с прямой спин­кой. Дора наконец поднялась и села на кровати, скрес­тив ноги. Она успела достать откуда-то коробку с но­совыми платками и теперь без конца сморкалась и вытирала глаза. Мой шелковый платок она по-преж­нему сжимала в руке.
Ее крайне взволновало мое присутствие, однако страха она не испытывала и была слишком погруже­на в собственное горе, чтобы по достоинству оценить тот факт, что рядом с ней сидит живое доказательство справедливости верований в существование сверхъ­естественных созданий – мертвец, в груди которою бьется сердце и который способен действовать как обыкновенный человек. У нее не было сил, чтобы осмыслить это сейчас, однако и забыть об этом она не могла. Ее бесстрашие было проявлением истинной смелости и отваги. Дору отнюдь нельзя было обви­нить в глупости. Все дело в том, что в некоторых во­просах она оказывалась настолько выше страха, что никакой трус просто не способен был это осознать.
Люди недалекие, возможно, назвали бы ее фатали­сткой. Но это неверно. Она обладала способностью видеть далеко вперед – способностью, которая по­зволяла ей никогда не впадать в панику. Кое-кому только перед самой кончиной – когда игра окончена и родственники уже успели сказать последнее «про­сти» – удается постичь идею неизбежности собствен­ной смерти. А Дора всегда и все воспринимала имен­но с такой трагической, роковой и в то же время совершенно правильной точки зрения.
Я старательно смотрел в пол. Нет, я не должен по­зволить себе влюбиться в Дору.
Желтоватые – цвета янтаря – сосновые доски были тщательно отшлифованы, покрыты лаком и на­терты. Очень красиво. Со временем весь дом, должно быть, будет выглядеть именно так. Красавица и Чу­довище… А уж что касается чудовищ – я имею в ви­ду настоящих, – то я действительно потрясающий экземпляр.
Мне было очень стыдно за то, что в минуты горя и страданий я способен думать о том, как хорошо было бы танцевать с Дорой здесь, в просторных залах и ко­ридорах. Мысли о Роджере и пришедшие следом за ними воспоминания о преследователе, о твари, кото­рая меня ждет, быстро вернули меня к действитель­ности.
Я бросил взгляд на рабочий стол Доры. Два телефо­на, компьютер, стопки книг, на самом уголке – ма­ленький телевизор с экраном не более четырех-пяти дюймов, предназначенный исключительно для рабо­ты, то есть для связи с остальным миром с помощью присоединенного к задней панели толстого черного кабеля.
В комнате, совершенно не похожей на монаше­скую келью, было и множество других современных электронных приборов и приспособлений. А надписи на белых рамах и косяках сообщали нечто вроде: «Мистика противостоит теологии»…
Да, мистика противостоит теологии – об этом го­ворил Роджер, пытаясь объяснить, что Доре никак не удавалось гармонично совместить в себе эти два на­чала, а она обладала и тем и другим, хотя неустанно называла себя исключительно теологом. Свою же коллекцию церковных сокровищ Роджер считал ис­ключительно мистической, связанной с церковными таинствами. Впрочем, таковой она и была в действи­тельности.
Мне вдруг вспомнился еще один эпизод из далеко­го детства в Оверни. Увидев в церкви распятие, я был потрясен видом нарисованной краской крови, струившейся из-под ногтей. Наверное, тогда я был еще совсем маленьким. Позже, лет примерно в пятна­дцать, в темных углах той самой церкви я совокуплял­ся с деревенскими девушками – непростительный грех, и в те времена это было своего рода геройством; к тому же сын землевладельца и хозяина замка в на­шей деревне рассматривался как нечто вроде желан­ного быка-производителя. А мои братья в нарушение всех традиций вели себя на удивление целомудренно. Странно, что от их жалкой добродетели не страдал урожай на полях. Впрочем, я с легкостью отдувался за всех. Мысль об этом вызвала у меня улыбку. Но все это, повторяю, было позже, а распятие я увидел лет в шесть-семь. «Какая ужасная смерть!» – необдуманно воскликнул я. Услышав столь кощунственное, хотя и совершенно искреннее высказывание, мать рассмея­лась и долго не могла успокоиться, а отец был вне себя от гнева и стыда за своего отпрыска.
Негромкий шум машин, проносившихся по На­полеон-авеню, действовал успокаивающе.
Во всяком случае, на меня.
Дора тяжело вздохнула. И вдруг я почувствовал ее ладонь на своей руке – прикосновение было мягким и мгновенным, но я отчетливо ощутил, как ее пальцы прижались к рукаву, словно пытаясь определить, что за плоть скрывается под толстой шерстяной тканью.
А потом те же пальцы скользнули по моему лицу.
Не знаю почему, но этот жест очень характерен для смертных. Как будто стараясь понять, что мы со­бой представляем, они сгибают пальцы и костяшка­ми проводят по нашим лицам. Возможно, такой жест кажется им более безопасным – создает иллюзию, что они касаются кого-то, если можно так выразить­ся, опосредованно, в то время как прикосновение подушечками пальцев слишком интимно.
Я не шелохнулся, позволяя ей сделать это, как буд­то она слепая, желающая оказать мне знаки внима­ния. Рука ее медленно двинулась к моим волосам. В комнате достаточно света, чтобы она могла увидеть, как они густы и красивы. А в том, что они именно та­ковы, я не сомневался, по-прежнему оставаясь все тем же бесстыдным, тщеславным, самодовольным су­ществом, лишь временно и случайно утратившим уве­ренность в себе.
Дора опять перекрестилась. Но сделала она это не оттого, что боялась меня, а, как я полагал, просто же­лая еще раз убедиться в чем-то, подтвердить правиль­ность своих выводов. Она безмолвно прочла молитву. – Я тоже могу это сделать, – сказал я. И начал; – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа..
Когда я закончил, прочитав всю молитву от пер­вого до последнего слова по-латыни, Дора изумленно посмотрела на меня, и вдруг с губ ее сорвался корот­кий тихий смешок.
Я улыбнулся в ответ. Кровать и стул, на которых мы сидели, стояли в самом углу комнаты. За спиной у Доры было окно, за моей спиной – тоже. Окна, окна, окна… Не дом, а дворец, словно состоявший из одних окон. Я взглянул вверх. Потемневшее от времени де­рево потолка в пятнадцати футах над нашими голова­ми не утратило своей прелести. Как здорово, что стро­ители монастыря следовали европейским стандартам и не поддались соблазну уменьшить его высоту в уго­ду моде своего времени.
– Знаете, – заговорил я, – когда я в первый раз вошел в Нотр-Дам, после того как меня сделали тем, кто я есть, – вампиром… Должен вам сказать, что я стал таким отнюдь не по своей воле и до момента пе­рерождения был обыкновенным смертным, таким же, как вы, только моложе. Обряд был совершен надо мной насильно, и я сейчас не помню всех подробнос­тей, не помню даже, молился ли, когда все это проис­ходило. Но одно знаю точно и даже описал это в сво­ем романе: я боролся, изо всех сил, до последнего… Так вот, когда я вошел под своды Нотр-Дам, первое, о чем я подумал, – это почему Господь не покарал меня смертью…
– Должно быть, таково было ваше предназначе­ние. В общем порядке вещей каждому отведено свое место.
– Вы так думаете? И действительно в это верите?
– Да. Я не думала, что когда-нибудь мне доведет­ся лицом к лицу столкнуться с таким существом, как вы, однако я никогда не считала подобную встречу невозможной или невероятной. Все эти годы я жила в ожидании знака, какого-то доказательства Я могла умереть, так и не дождавшись его, но почему-то все­гда чувствовала, что этого не случится… что он… знак… непременно будет мне явлен.
Типично женский по тембру голосок Доры звучал негромко, но в нем было столько уверенности и чув­ства собственного достоинства, что каждое слово при­обретало особую значимость и убедительность, кото­рым мог бы позавидовать и мужчина
– И вот появляетесь вы, – продолжала она, – и сообщаете, что убили моего отца, а потом утверждае­те, что он приходил и беседовал с вами. Нет, я не из числа людей, способных просто отмахнуться от таких заявлений. Ваши речи не лишены определенного шар­ма и витиеватой изысканности. Кстати, знаете, что в первую очередь привлекло меня в Библии? Еще в ран­нем детстве меня заворожила ее витиеватая изыскан­ность. Она помогла мне узнать и постичь совершенно иной образ жизни. Открою вам один секрет. Однаж­ды я пожелала смерти собственной матери, и в тот же день, не прошло и часа, она навсегда исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71