Каза­лось, сама тишина посылает мне неясные импульсы, некие смутные образы, но настолько слабые, что они не способны были затронуть ни мое сердце, ни мой разум. Да, я понимал, что где-то здесь бродят призра­ки… но я не ощущал никакого бесплотного возбуж­дения, никаких отголосков трагических событий или проявлений несправедливости… Напротив, окружаю­щая атмосфера была словно насыщена душевным покоем и твердостью веры.
Здание оставалось неподвластным времени.
Мне казалось, что оно радовалось возвращению того облика, какой имело в девятнадцатом столетии; даже обнаженные тяжелые балки потолков, которые на самом деле изначально не предназначались для все­общего обозрения, выглядели великолепно: очищен­ное от штукатурки потемневшее дерево было ров­ным и гладким, ибо плотники той эпохи обращались с ним бережно и работали на совесть. Лестница тоже сохранилась в первозданном виде. Здесь, в Новом Ор­леане, мне довелось пользоваться не менее чем тыся­чью ей подобных. В этом здании их было как мини­мум пять. Мне был знаком каждый поворот, каждая ступенька, исхоженная неисчислимым множеством детских ножек, знакомо шелковистое ощущение глад­ких, отполированных за столетие перил. Я видел ты­сячи таких площадок: расположенные точно против середины наружного окна – независимо от его фор­мы и размера, – они словно рассекали надвое потоки струящегося в это окно уличного света.
Дойдя до второго этажа, я оказался перед входом в часовню. Снаружи она не показалась мне такой прос­торной, какой была в действительности.
Фактически часовня по своим размерам не уступа­ла многим церквям, в которых мне пришлось побы­вать за свою жизнь. В центральном нефе по обе стороны от прохода ровными шеренгами стояли скамьи – не менее чем по двадцать в каждом ряду. Сводчатый по­толок украшала великолепная лепнина. Старинные медальоны по-прежнему прочно удерживались на сво­их местах. Когда-то оттуда, несомненно, свисали ке­росиновые лампы. Витражи в окнах прекрасно сохра­нились и сейчас, на фоне света уличных фонарей было отчетливо видно, с каким мастерством и любовью вы­полнены их рисунки, правда без человеческих фигур. В нижней части каждого окна красивыми буквами были выведены имена небесных покровителей. Ал­тарь освещался только свечами, укрепленными на подставке перед гипсовой статуей Царицы Небес­ной – Святой Девы Марии с изысканно украшенной короной на голове.
Судя по всему, часовня сохранилась в том виде, в каком ее оставили сестры-монахини, когда здание продали. Уцелел даже сосуд со святой водой. Однако его не держал в своих руках гигантский ангел – со­суд представлял собой простой формы мраморную чашу на небольшом постаменте.
При входе в часовню я обратил внимание на хоры над головой, и меня поразила скромность и в то же время гармоничная величавость их архитектурного решения. Интересно, каково это, жить в доме с соб­ственной часовней? Две сотни лет назад я тоже пре­клонял колени в личной часовне моего отца. Но в на­шем замке это была всего лишь крохотная комната с каменными стенами. А здесь передо мной прости­ралось огромное помещение, оснащенное даже ста­ринными электрическими вентиляторами в виде ко­леблющихся вееров, которые предназначались для охлаждения воздуха в периоды летнего зноя. И, тем не менее, оно не в меньшей степени казалось проникну­тым искренностью веры, чем скромная отцовская ча­совня.
Эта часовня поистине достойна быть королевской, подумалось мне, и вдруг сам монастырь перестал вос­приниматься как обыкновенное культовое соору­жение и превратился в моем воображении в вели­чественный дворец. Мне представилось, что я сам поселился в нем, но следую не тому образу жизни, ка­кой одобрила бы Дора, а тому, какой всегда привле­кал меня самого; то есть купаюсь в роскоши и каж­дый день прохожу по отполированным до сияющего блеска полам в великолепно убранное святилище, чтобы прочесть свои молитвы.
О, я просто влюбился в этот монастырь! Он вос­пламенил мой разум. Подумать только! Купить такое здание в тихом квартале большого современного го­рода и обустроить в нем свое жилище, величествен­ное, роскошное и безопасное! Я вдруг позавидовал Доре… Нет, вернее будет сказать, что мое уважение к ней многократно возросло.
В Европе очень многие живут в таких многоэтаж­ных особняках с ухоженными внутренними двори­ками, огражденными боковыми крыльями строений. В Париже, например, немало подобных домов. Но в Америке возможность поселиться в столь великолеп­ном месте приобретает особую привлекательность.
Однако Дора мечтала совсем о другом. Она хотела обучать здесь женщин, делать из них искусных про­поведниц, способных нести людям Слово Божие с не меньшим пылом и такой же самоотверженностью, как делали это святой Франциск или Бонавентура.
Что ж, если смерть Роджера внезапно и навсегда разрушит ее веру, Дора сможет жить здесь с поисти­не королевской пышностью.
Каким образом я могу повлиять на Дору – хватит ли у меня сил? Соответствует ли это ее желаниям, ес­ли я все же каким-то образом смогу убедить ее в не­обходимости принять огромное наследство и превра­титься в принцессу, живущую в этом дворце? Станет ли она счастливым созданием, спасенным от нищеты и горя, в которые столь часто и с легкостью ввергает людей религия?
Сама по себе идея в целом неплоха. Игра стоит свеч. Ах, как это свойственно мне: мечтать о рае на земле, рисуя в своем воображении картины роскоши, оснащенной к тому же всеми благами цивилизации! Ужасно, Лестат! Стыдно!
Кто я такой, чтобы лелеять в душе подобные мыс­ли? А что? Мы могли бы жить здесь, например, как Красавица и Чудовище. Дора и я. Я громко рассмеял­ся. По спине вдруг пошел холодок, однако шагов я не слышал.
Я вновь оказался в полном одиночестве и насторо­женно прислушался.
– Попробуй только осмелиться приблизиться ко мне сейчас, – прошептал я, обращаясь к своему пре­следователю, хотя знал, что его нет рядом. – Я здесь, в часовне! И я в абсолютной безопасности. Не в мень­шей, чем если бы стоял сейчас посреди собора».
Интересно… А что, если преследователь сейчас сме­ется надо мной: «Лестат, все это не более чем плод твоего воображения!»
Не важно. Сейчас я пройду по мраморному полу придела к ограждению, возле которого прихожане когда-то приобщались святых тайн, – надо же, оно сохранилось практически в первозданном виде! – обращусь взглядом к алтарю и не стану больше ни о чем думать.
Настойчивый голос Роджера по-прежнему звучал в моих ушах. Я не забыл его просьбу. Но ведь я уже успел полюбить Дору, не так ли? Я пришел сюда. И я непременно сделаю что-нибудь. Но не следует спе­шить, мне необходимо время.
Мои шаги гулким эхом отдавались в часовне. Меня это не смущало. Маленькие рельефные вехи остано­вок крестного хода по-прежнему оставались на своих местах – в простенках между витражными окнами по периметру стен, но алтарь исчез. Вместо алтаря в предназначенной для него нише стояло гигантское распятие.
Распятия всегда привлекали и восхищали меня. Существует неисчислимое множество способов передачи разнообразных деталей, и искусные произведе­ния мастеров, изображавших распятого Христа, бук­вально заполняют художественные сокровищницы всего мира и те храмы и базилики, которые тоже пре­вращены в музеи. Но это распятие даже на меня про­извело колоссальное впечатление. Выполненное в реалистической манере, характерной для конца де­вятнадцатого столетия, оно было поистине огромным и, несомненно, старинным. Короткая набедренная по­вязка Христа как будто трепетала на ветру, а его лицо с глубоко запавшими щеками было исполнено неиз­бывной печали.
Этот шедевр, безусловно, принадлежал к числу находок Роджера. Во-первых, распятие было несораз­мерно велико для ниши алтаря, а во-вторых, по мас­терству исполнения резко выделялось на фоне всего остального убранства часовни. Уцелевшие гипсовые статуи миловидной, но ничем не примечательной Те­резы из Лизье в ее неизменном наряде монахини-кармелитки с распятием и букетом роз в руке, свято­го Иосифа с лилией и даже статую самой Царицы Небесной с короной на голове, стоявшую в предна­значенном ей святилище сбоку от алтаря, никак нель­зя было назвать великими произведениями искус­ства. Да, они были выполнены в человеческий рост, аккуратно раскрашены, но не более.
В противоположность им распятый Христос вы­зывал в душе бурю эмоций, заставлял человека заду­маться, принять в душе какое-то решение. Глядя на него, кто-то, быть может, говорил себе: «Я ненавижу христианство за допущенное кровопролитие»… А кто-то, возможно, с болью вспоминал и словно заново пе­реживал те муки, которые испытывал во времена да­лекой юности, воображая, как эти же острые гвозди вновь и вновь пронзают его руки. Великий пост… Раз­мышления и созерцание… Церковь… Голос священни­ка, заученным тоном произносящий одни и те же слова: «Господь наш Христос»…
Сам я одновременно испытывал оба чувства: и не­нависть, и боль. Стоя перед распятием в состоянии полной растерянности и неопределенного ожидания, я краем глаза бессознательно следил за мельканием уличных огней в цветных стеклах витражей и мыслен­но уносился в прошлое, в эпоху собственного детства… Потом я вспомнил о Роджере, о его любви к дочери, и мои собственные переживания померкли перед этой любовью. Поднявшись по ступеням, которые некогда вели к алтарю и дарохранительнице, я коснулся ступ­ни распятого Господа. Старое дерево… В ушах моих зазвучали древние песнопения, непонятные и таин­ственные. Я всмотрелся в лицо Христа и увидел, что оно вовсе не искажено мукой, а, напротив, исполнено мудрости и спокойствия – вероятно, в последние се­кунды перед смертью.
Донесшийся откуда-то громкий звук заставил ме­ня резко отпрянуть назад, я оступился, едва не поте­ряв равновесие, и повернулся спиной к алтарю. В зда­нии кто-то был, кто-то тихими шагами шел по первому этажу, приближаясь к той самой лестнице, по которой я недавно поднялся.
Я бросился к выходу из часовни. Я не слышал голо­сов и не ощущал никакого запаха. Никакого запаха! Сердце у меня упало.
– Я больше не вынесу, – прошептал я, дрожа с ног до головы. Но ведь иногда человеческий запах уда­ется уловить не сразу – следует принимать во внима­ние и ветер, а точнее, довольно сильные сквозняки, гу­ляющие по зданию.
Кто-то уже поднимался по ступеням.
Я прислонился спиной к стене за дверью часов­ни – так, чтобы увидеть неизвестного посетителя, как только он достигнет площадки лестницы. Если же это Дора, я намеревался немедленно спрятаться.
Это была не Дора. Человек легко и быстро взбежал вверх по лестнице – так быстро, что я сумел рас­смотреть его, только когда он оказался прямо передо мной.
Это был тот самый мужчина!
Я буквально застыл на месте, не в силах отвести от него взгляд. Ростом и фигурой он мало походил на ме­ня, но сложен был очень пропорционально. В том, что он не издавал запаха, я ошибся. Однако запах пока­зался мне необычным – смесь крови, пота и соли. До моего слуха доносилось тихое сердцебиение…
– Перестань мучить себя, – произнес он вполне обычным голосом. – Я весь в раздумьях и еще не ре­шил, стоит ли делать тебе предложение сейчас, или подождать, пока ты встретишься с Дорой. Просто не знаю, что лучше.
Он стоял всего в каких-нибудь четырех футах от меня.
С надменным видом я оперся плечом о косяк две­ри и сложил на груди руки. В часовне за моей спиной мерцали огоньки. Интересно, было ли заметно, до ка­кой степени я испуган? А ведь я буквально умирал от страха.
– Кто ты? И что тебе от меня нужно? – спросил я. – Расскажешь сам, или мне придется задавать во­просы и вытаскивать из тебя информацию?
– Тебе прекрасно известно, кто я, – все так же сдержанно и спокойно ответил он.
Неожиданно в глаза мне бросилась одна весьма важная деталь: безукоризненные пропорции его лица и фигуры, почти абсолютная правильность черт. Он был совершенно лишен каких-либо особых примет.
– Ты прав, – произнес он с улыбкой. – Во все вре­мена и где бы я ни оказался, предпочитаю принимать именно такой вид – он привлекает меньше всего внимания. – Тон его по-прежнему оставался добро­желательным. – Знаешь, не слишком удобно разгу­ливать с черными крыльями за спиной и козлиными копытами. Да и смертных они почему-то мгновенно приводят в ужас.
– Советую тебе убраться отсюда к чертовой ма­тери, да поживее, пока Дора не вернулась, – неожи­данно вспылил я, брызгая слюной от ярости.
В ответ он хлопнул себя руками по бедрам и рас­хохотался.
– Нет, ты действительно паршивец, Лестат. – В голосе его не ощущалось ни злобы, ни высокоме­рия. – Правильно прозвали тебя собратья. Ты не име­ешь права мне приказывать.
– С чего это вдруг? А что, если я просто возьму и вышвырну тебя отсюда?
– Желаешь рискнуть? Быть может, мне стоит принять иной облик?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71