- Я думаю, что знаю об этой субстанции все. Такого запрета нет. Я бы
слышал.
Нет.
- У цыган много тайн от белых людей, - грустно улыбнулась Светлана. -
Садитесь, а то остынет:
Николай Степанович одеревенело сел.
- А что произойдет, если: молодая?
Светлана посмотрела на него, пожала плечами.
Стол был сервирован празднично: белые салфетки, хрусталь: Он взял
шампанское, откупорил деликатно, разлил.
- А ведь у меня послезавтра день рождения.
- Поздравляю, - улыбнулась Светлана.
- Спасибо.
- И сколько же?
Николай Степанович хотел соврать, но внезапно застыдился.
- Много, Света, - сказал он. - Больше, чем стоило бы. Чем имело бы смысл.
- Не понимаю.
- Я сам не очень понимаю: И все-таки - чего ты испугалась?
- Ах, Николай Степанович: не будем об этом.
- Как хочешь.
Он встал, вынул из шкафчика свечу - большой пакет свечей, запасенных
Коминтом, был еще наполовину полон - зажег и поставил на стол. Погасил
верхний свет. И напрягся: за окном небыстро пронеслась бесформенная тень. И
тут же грохнуло и затрещало на лоджии!
- Ветер, - сказал Николай Степанович, останавливая взметнувшуюся
Светлану. - Всего-навсего ветер.
Он взял автомат и вышел на лоджию. Коврик, сушившийся у соседей сверху,
зацепился за перила. Он освободил его и позволил падать дальше.
- Не магрибский, - сказал Николай Степанович. - А гости нам сегодня нужны
другие:
Ветер, особенно неровный вблизи дома, принес и бросил в лицо пригоршню
брызг. Николай Степанович тщательно закрыл дверь.
Светлана сидела на кухне, прямая и тихая.
- Пусть льет, - разрешил Николай Степанович. - По улицам нам сегодня не
бегать.
- Вы и дождь заговариваете?
- Умел в детстве. Теперь - балуюсь. Для забавы.
- У вас очень необычная рука.
- Да вот: так получилось.
- А саламандру вы вызывать не умеете?
- Умею. Только это не истинные саламандры. Для истинной нужно другое
пламя.
А так - на газовой плите или в костре: это для детей. Каждому в детстве
нужно обязательно показать хоть маленькое, но настоящее чудо, чтобы он не
вырос свиньей.
- А что показывали вам?
- Мне? О, многое. В пруду у нас жила настоящая русалка. Как мы ее,
бедную, донимали своими военными играми! Но она была добрая и так никого и
не утопила. Во всяком случае, всех откачивали. А в доме был домовой. Он
любил черный хлеб с гречишным медом. Если давали липовый или, не дай Бог,
цветочный - такое начиналось! А когда имение продали, он поехал с нами в
Тифлис в старом валенке:
- К-куда?
- В столицу Грузии, - сказал Николай Степанович, помедлив. - Мы жили там
некоторое время. Первое, что я сделал - выучился объясняться в любви
погрузински. Чемо гули, чемо сэкварули, чемо ламази, мэквархар: Красиво,
да?
- Помогало?
- Представь себе, нет. Я был страшный, как смертный грех. И от
застенчивости казался еще страшнее. А барышни в Тифлисе, пока не взошли в
возраст, чрезвычайно прелестны:
- А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?
Он проглотил комок.
- Да. Еще помню.
Грянул звонок.
Долгий, настойчивый.
Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа
автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок
грянул вновь, еще более требовательно.
- Ашхен! - закричали за дверью непонятно каким голосом. - Ашхен, это я,
Саша!
Открывай!
Николай Степанович ждал.
- Зараза, - сплюнули за дверью. - Тебе же хуже, первая бы узнала:
Зашлепали тапочки.
Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый - и только
тогда поставил автомат на предохранитель.
Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала
чтото в сумочку.
- Это не нас, - сказал Николай Степанович.
- Налейте мне еще, - сказала Светлана.
- "Да здравствуют музы, да здравствует разум!" - согласился Николай
Степанович.
- Скорее уж - "Не гадая, в ад или в рай:"
- Пусть так.
Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на
пальцы. Потом - провела пальцами по щеке. По губам.
- Николай Степанович:
- Да?
- Я: как была?
- Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.
- Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью
кровь употребит, тут же стариком станет.
- О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время - сидишь и ждешь?
- Сижу и жду:
Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука
сама изменила траекторию и опустилась на бутылку:

Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не
слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад,
когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках
брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся
повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а
также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно
три телевизора, демонстрируя футбол, "Мертвые долго не живут" и
"Санта-Барбару"; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не
размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы
великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите
чайник:
Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров - старого,
громоздкого, тяжелого, как сундук пирата - и щелкнула выключателем.
Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.
- Его надо не только гладить, но и бить иногда, - сказал Николай
Степанович. - Вон туда, где крестик нарисован.
Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались
изображение и звук.
- к этому часу, - сказал дребезжащий голос. - А сейчас я хочу представить
вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру - Михаила
Шемякина.
Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно
такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.
- Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с
вами.
Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было
подумать, что она совершенно спокойна.
- Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при
открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор,
что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь,
это памятник Петру Первому: Вы не ошибаетесь. В прошлом году:
- совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников
говорит.
Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.
Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.
Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене,
непроизвольно дернулась.
- Наконец, - сказала она. - Поняли. Кто он. Для нас...
- заслонила собственно поэтические заслуги его - а они неописуемо
громадны,
- громче, чем прежде, продолжил телевизор. - Знаете, не так давно на
радио анонсировали цикл передач о поэтах "серебряного века" - и вдруг в
перечне имен имени Гумилева не оказалось. Вначале я подумал, что это
инерционное умаление его роли, хотел возмутиться - а потом понял, что нет:
эти горесоставители оказались парадоксально правы, потому что Гумилев не
есть поэт "серебряного века", нет - он последний поэт века золотого, века
Пушкина и Лермонтова:
Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича
гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился
Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом - он же
в гусарской форме.
- ...орган для шестого чувства, - сказал телевизор совершенно гнусным
голосом.
Вновь возникли два собеседника.
- И кто же этот меценат?.. - ...русской душой. Средства были отпущены...
после чего: - То есть иностранцам есть дело до нашей поэзии, а собственное
правительство: - :Петербурга. Нет, я бы не выражался столь резко:
Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович
поспешил включить телевизор на кухне - но сюжет уже кончился, и Парфенов
рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще
минут пятнадцать.
Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.
- Вот вы давеча про Шишкиных спрашивали:- сказала она.
- Да.
- Так вот, у цыган память, во-первых, долгая, а во-вторых - общая:
- Я это уже понял.
- И я все поняла, Николай Степанович. Еще давно поняла, да поверить было
трудно.
- Вот видишь. Не стареют от этого.
- Еще ничего не значит. Может, пока вы на меня смотрите, я не старею. А
как только отвернетесь:
- Я не отвернусь.
- Когда-нибудь все равно отвернетесь. Не век же...
- Я не отвернусь. Я просто закрою глаза.
Николай Степанович действительно закрыл глаза и откинул голову. Светлана
обошла кресло и положила прохладную ладонь ему на лоб.
- Совсем как тогда, - сказал он. - Только гитары не хватает. И морковного
чая.
Хотя есть где-то у Коминта гитара, если только ее индейцы не
расколотили...
- Не надо гитары, - сказала она. - Не хочу. Ничего не хочу. Все тошно.
Еще никому судьба такой подлянки, как нам, не подкладывала. Предупреждала
меня бабка, а я над ней смеялась. Вот и досмеялась.
- Да, - сказал Николай Степанович. - Ты права. Не будем больше об этом.
Никогда.
- Вы хотите ехать в Петербург?
- Хочу? Не знаю. Боюсь. что придется. Не из тщеславия:
- А вдруг это: те же?
- Так ведь они-то мне и нужны. Я ничего другого и не добиваюсь, как
только встретиться с ними.
- Их может оказаться больше.
- Может. Сколько раз случалось, что врагов оказывалось больше. И, как
говорил один мой знакомый барон, где они теперь?
Зазвучала музычка "Информ-TV".
- Кроме того, есть и личный интерес, - сказал Николай Степанович. - Если
памятник мне не понравится, можно будет тут же примерно наказать
скульптора.
Ладно еще, что Шемякин. Могли Неизвестному заказать, тот бы изобразил
меня раздирающим самому себе пасть. Или Габриадзе. Батоно Реваз усадил бы
меня верхом на жирафа, и стоял бы этот жираф на крыше Кунсткамеры:
- Вы придираетесь, - с нервным смешком сказала Светлана. - Из поэтов
памятник при жизни ставили разве что Нерону.
- Вот именно, - подтвердил Николай Степанович. - Тем более
проконтролировать надо.
Из сообщения стало ясно: открытие состоится завтра в одиннадцать часов в
Спасском саду:
- Спи, макагавка. Завтра первым самолетом - в Питер.
- Кто такая макагавка?
- Дева-воительница племени сахо. Ох: мне же теперь о приданом тебе
думать:
Светлана сверкнула на него глазами, и он подмигнул в ответ.

Николай Степанович сидел в кресле, положив автомат на колени, и смотрел,
как гаснут окна в доме напротив. Светлана спала на диване, укрывшись
пледом. Во сне она тихонько бормотала. Телевизор оставался включенным, лишь
звук был убран. На экране отряд командос прорубался сквозь джунгли. Судя по
растительности, это были болота Флориды. Оттуда, из Майами, Николай
Степанович отплыл в сорок шестом на геодезическом судне "Генерал Грант",
самом маленьком из судов экспедиции адмирала Бэрда. Атсон с дочерьми
провожал его. От недавнего здоровяка осталось меньше половины. Теперь я
точно знаю, что дьявол на свободе, сказал он на прощание. В сорок
четвертом, в Сочельник, японский летчик-смертник таранил его эсминец. Через
двое суток оставшихся в живых сняли с плота японские рыбаки. Сначала их
держали на Окинаве, потом перевезли в Нагасаки. Атсон был единственный, кто
выжил девятого августа. Сейчас он выглядел семидесятилетним. На лысой
голове проступали красноватые веснушки. Дочери его выходили замуж: старшая
за Хью Моррисона, того, кого готовили первым ступить на Луну, но фон Браун
сказал:
пророчество должно исполниться, - и полетел Армстронг. А может быть, и не
полетел. Темная история. Младшая же - за Натаниэля Хиггинса-младшего...
Николай Степанович тряхнул головой. Ерунда какая-то. В сорок шестом
дочерям Атсона было пять лет и шесть. Их не было на причале, были только
Атсон и Марлен, точно, Атсон с тростью, Марлен с букетами, только что с
концерта...
хотя нет, это был Париж, шестьдесят восьмой, все так хорошо начиналось...
Засыпаешь, часовой?
Засыпаю...
Он встал, стараясь не брякнуть оружием. Чувство повторности происходящего
вдруг овладело им. Как тогда, в Будапеште. А может быть, это и есть
Будапешт?
За разбитыми стеклами кромешная тьма и далекое мерцание зарниц. Зубчатый
силуэт города. Как в планетарии. Тонкий свист был единственным звуком,
который остался в мире. Все превращалось в тонкий свист. Или это падают
бомбы? Дом качнуло, взлетело облако пыли - все это в мерном тонком свисте -
и стена с окном обвалилась. Не было за нею никакого города, а были
выложенные мохнатыми целлюлозными кирпичами коридоры подледного города в
Антарктиде. Все уже кончилось, убитые эсэсовцы лежали в неудобных позах,
испачкав своей кровью желтоватые стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76