- Моего старшего брата?- я сделал масонский знак.
Гонец молча с достоинством поклонился.
- Что ж, полковник, давайте пакет.
Я нетерпеливо сорвал бандероль с синего конверта.
Барклай де Толли предлагал мне демонстрировать отступление левым флангом,
дабы самому ударить во фланг и тыл принцу Оранскому.
У меня была минута на принятие решения.
- Полковник! Летите обратно и передайте на словах князю: ровно в три часа
Рейль изобразит отступление от высоты Сен-Жан. Я буду ждать удара моих
русских союзников не позже четырех часов.
- Да, Ваше величество.
- Стойте, полковник. Ваше лицо мне очень знакомо. У меня прекрасная
память на лица. Где мы могли встретиться? В России?
- Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали
вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?
- Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы
вновь встретились: Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке,
полковник!
Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал.
Я смотрел ему вслед.
- Сульт,- позвал я. - Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.
:Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами.
Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но
не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на
упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни
среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь
стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и
русские - все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной
грязью полей:
Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть
часа боя Блюхер запросил пощады.
- Пруссия тоже будет с нами,- сказал я Барклаю де Толли. - И коварная
Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.
- Это был дурной союзник,- согласился князь.
- А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?
- Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних
сил доскакал и передал ваши слова. "Вы ранены?" - спросил я. "Нет, я убит",
- ответил он. И просил вас принять вот это:- князь подал мне тяжелое черное
кольцо с черным камнем. - Найдено им в одной из древних африканских
гробниц.
Это кольцо вдесятеро старше пирамид.
С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.
- Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза,- сказал я. И как бы в
ответ тучи раздвинулись, и все вокруг залило отчаянным сиянием.
Князь перекрестился.
- Это Божие знамение,- сказал он.
Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом,
сквозь сияние - смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо.
Это и правда было сиянием. Оно что-то сотворило с моим миром, и я видел
одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка
игрушечного солдатика, и полету кобчика над далеким лугом, и красноватому
солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям
моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и
слышному по ночам гудению далекого поезда, и упрекам маменьки, и выспренным
словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому,
что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна: и с каким-то сладостным страданием
я по-настоящему ощутил себя металлическим гренадером, идущим в огонь ради
прихоти заоблачного мальчика.
И потом, когда сияние погасло и все стало таким, как раньше, я
разочарованно увидел истоптаный мною песок, вырытые канавки и воткнутые
палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные
пушечки, облупленую краску на солдатиках: и стал тихо и медленно складывать
все в ящик. Потом мне долго хотелось кому-то (да кому же? маменьке,
конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как
начать разговор:
Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.
Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною:

8.
Ученики ощупью, шаг за шагом, поднимались вверх по витой лестнице.
Густав Мейринк
В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться
ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь,
и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя
свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться,
становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на
спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.
Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец.
Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки
размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой
правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх:
осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было:
Лестница вывела на узкий выступ.
- Куда-то пришли, - сказал Коминт.
- Да, похоже.
Пути с выступа не было никакого.
- Включи-ка фонарь - сказал Николай Степанович.
Но и в свете фонаря картина не изменилась.
- Не может же так быть - лестница никуда:- Коминт заозирался. - Что-то же
должно:- он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа - далеко-далеко.
- Каждый тупик куда-то ведет, - сказал Николай Степанович. - Только надо
подумать: Гусар, что скажешь?
Гусар молча смотрел в стену.
- Беспросвет:- Николай Степанович положил руки на стену. - Коминт,
погаси.
Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.
- Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней:
Брюс его фамилия: хороший человек: с Петром Первым в конфидентах состоял:
механик страстный и многознатец:
- Разыгрываешь, Степаныч? - сказал Коминт.
- Не имею привычки: Ага, вот:- под рукой его подался кирпич, и тут же
где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. - Ты
был прав: пришли.
- Остроумно, - сказал Коминт. - Значит, со светом сюда не войдешь, а без
света чужие не ходят.
- Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком.
Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо,
покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный,
почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами,
ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и
каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась
на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы
неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель
из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с
сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты
Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару
богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого
стекла штофе:
- Кто же свечку зажег? - страшным шепотом сказал Коминт.
- Да Брюс, наверное, и зажег, - сказал Николай Степанович. - Это вечная
свечка.
Коминт шумно выдохнул:
- Никогда я к этому не привыкну:
- Я тоже так думал в свое время.
Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
- Что там?
Но Гусар последовал дальше.
- Ни пыли, ни плесени, - сказал Коминт подозрительно. - Будто каждый день
уборщица приходит.
- Умели строить, - сказал Николай Степанович. - Хозяин не был здесь с
двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить:
Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке - жестом въедливого
боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на
плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к
глазам. Понюхал.
- Что это, Бэрримор? - спросил Николай Степанович. - Сюда залетают чайки?
- Стиморол, - сказал, озираясь, Коминт. - Непоправимо испорченный вкус:
Неужели Каин?
- Не знаю: Гусар, Каин был здесь?
Молчание.
- Тогда не понимаю: Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И
почему ничего не утащили?
- Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
- И все равно: ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала
ватага современной молодежи?
- Не похоже, - честно сказал Коминт.
- Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать - может
быть, знак оставил, а может:
- Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
- Это было бы не самое обидное: Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай
займемся вон тем, - Николай Степанович показал на сундуки. - Сдается мне,
что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича:

Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел,
чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести
с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была
Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была
"Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в
два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман
четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары
Америго Веспуччи.
Там был четвертый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева
"Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение".
Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое
поганство, или Посрамленный тёмник Булгак". Был там и свиток желтого шелка
с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла
Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И еще, и
еще, и еще: И, наконец, были там три черные тетради: кожаные,
прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и
самого Николая Степановича Гумилева:

Красный идол на белом камне.
(Техас, 1936, июнь)
"Дорогой Николас!
Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга
Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть
серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я
просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас
определенный интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только
"может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю
понастоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в
Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как
верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном
существовании.
Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела
(которое я уже начинаю считать - слишком поздно, не так ли? - нашим общим
делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного
стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем
не менее, я - повторюсь - обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело
принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных
кореспондентов, приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард,
проживающий ныне в городе Кросс-Плэйнс, штат Техас, располагает сведениями,
которые я после той нашей памятной беседы счел совершенно секретными,
сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их
достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул все это, но
то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, что я не пишу. Он выпускает
книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может
принимать всерьез, но некоторые детали, которые Вы мне в свое время собщили
(так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их
чрезвычайна), говорят сами за себя. И я очень боюсь, что он уже взят на
прицел.
Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, он весьма умен, неравномерно, но
глубоко образован и пользуется в своем городке заслуженным уважением.
Может быть, Вам имело бы смысл побеседовать с ним и предупредить его,
чтобы не писал лишнего? Боюсь, кроме Вас, сделать это некому, а мое
болезненное (и обострившееся за последний год) чутье подсказывает мне, что
речь идет о нешуточных проблемах. Как вы знаете, мое представление о
сокрытом мире сформировалось из ночей кошмаров и проведенных в библиотеке
дней - и так всю жизнь; мистер же Говард пользуется, как мне кажется, одной
только интуицией. Мы оба чувствуем опасность, угрожающую всему
человечеству, и понимаем, что исходит она не от людей - во всяком случае,
не только от людей. Наивными представлениями о том, что человечеству присущ
инстинкт самоубийства, нам только затуманивают разум.
Надеюсь, что письмо найдет Вас, а Вы найдете меня - разумеется, после
того, как повидаетесь с мистером Говардом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76