.. И представляете, - он понизил голос, - ничем иным я не
занимался!
Сидел в своем отделе и...
- Представляю, - сказал Николай Степанович. - Анфан пердю, забытый
часовой...
- Именно, - вздохнул Иван Трофимович. - Именно что пердю. Сам-то я
деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел... Косятся
на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки шуршу... А тут
война.
Стыдиться мне нечего - отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой первые
друзья, Колю Кузнецова знал... Но только каждый год вытаскивали меня на
Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в эвакуации
пребывал... А после Победы снова началось. "Я и за свою судьбу не поручусь
в случае, если отворятся некоторые из бронзовых дверей, ибо за ними -
бездна. В каждой из базальтовых пещер, расположенных вокруг этого чертога,
таятся все бедствия, все бичи, все недуги, все ужасы, все катастрофы, все
тайны, испокон веков омрачающие жизнь Человека..."
- Боюсь, что старуха Ночь была права, - сказал Николай Степанович.
- Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой - все гуляют, театры
переполнены, но мое место всегда за мной. Люди, правда, с детьми ходят, а я
все один.
Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом. Придали мне
в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас ведь и лилипуты
служили, и глухонемые, и слепые - а что ты думал? Подобрали ему школьную
форму, пионерский галстук повязали... Так и публика, и администрация опять
косятся - чего, мол, ваш сынок в буфете пиво с коньяком мешает? Вот мы в
школу напишем, чтобы из пионеров выгнали к чертовой матери! Намаялся я с
ним, с Шаробайкой: то казенные деньги на букеты тратит, то у соседки
телефончик выспрашивает... Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и
театральными критиками аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот,
паразит, вовсе не еврей оказался, а бельгиец - я потом все про него узнал,
все тексты проштудировал.
И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю, кончилась
моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И что? Спрашивает
меня этот впоследствии английский шпион, много ли во МХАТе хорошеньких
актрис? Нету, говорю, товарищ министр государственной безопасности, ото
всех, говорю, уже с души воротит... Он меня и отпустил с миром - продолжай,
мол, нести вахту.
Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке - и в Артек,
пионером работать.
Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию Павловичу
капут - а я каждую осень детей в охапку - и в Театральный проезд. Поверишь
ли - дети по ночам плачут после спектакля, это надо же, каких ужасов
товарищ Метерлинк нагородил!
Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве числюсь. Ну, тут мне
Метерлинк маленько помог - прочитал я его "Язык цветов" да "Жизнь пчел",
купил дачу в Малеевке, завел пасеку. Живи и радуйся!
Нет, как подходит во МХАТе театральный сезон - достаю свой бостоновый
костюм, из Германии еще привезенный, а все как новый, и на "Синюю птицу".
Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть я так ни одного не поймал
своими руками... Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер...
Николай Степанович внезапно понял, что его собственная судьба после
шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика -
бессмысленные звонки, безнадежные встречи... И вдруг - сегодняшний сигнал.
- Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку, - сказал он
отставному майору и сходил еще разок за "русским йогуртом". - Ты, главное,
надежды не теряй. Самое главное - не потерять надежды.
- "Нам осталось всего шестьсот двенадцать секунд... - сказал старик. -
Уже плещут паруса на корабле Зари - это знак, что вас там ждут... Опоздаете
- тогда уже не родитесь... Скорей, скорей на корабль!".
- А вот это правильно замечено, товарищ майор, - откликнулся Николай
Степанович. -Хоть и не ждут нас там, но идти надо.
Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.

Красный идол на белом камне.
(Провиденс, штат Род-Айленд. 1930, май.)
Хранителем ключа от здешнего рума был школьный учитель Натаниэль Хиггинс,
средних лет человек, чем-то неуловимо напоминающий Есенина, но Есенина,
выросшего в сытой спокойной провинциальной Америке, дожившего до годов
зрелости и благополучно миновавшего все соблазны. Он носил круглые очки в
золотой оправе и приглаживал не слишком послушные светлые волосы.
Я сказал ему об этом сходстве, и уже через пять минут мы погрузились с
головой в обсуждение изящной словесности. Давно у меня не было такого
прекрасного собеседника:
- Знаете, Ник,- доверительно наклонившись, говорил он,- когда мисс Дункан
привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживется на этом свете.
Будто на лбу его светящимися буквами написано было: "мертвец". В нашем
веке таким не житье. Уж на что был крепок Джек Лондон. Помяните мое слово:
сейчас наши писатели держатся за подол старушки Европы. Возьмите Хемингуэя,
возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели, просто родились они здесь.
Но это последние могикане. Растет что-то новое, простое, сильное и хищное.
Я не берусь сказать, нравится оно мне или нет - скорее нет, чем да,- но не
считаться с этим нельзя. Лет через пятьдесят, вот увидите, они выжрут все
кругом здесь и накинутся на Старый Свет - и очень быстро и легко уничтожат
вскормившую их культуру. И тогда ваша Москва не будет принципиально
отличаться от Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как здесь,
так и там будут только гамбургеры, кока-кола и дешевое чтиво. Я уже молчу
про кинематограф. Это воистину лучи смерти. С их помощью Великая
Американская Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его,
чему я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь:
- Ну, не так уж все мрачно,- сказал я. - Русская культура. например,
прошла и через онемечивание, и через офранцуживание - и все обратила себе
на пользу.
В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики, думаю,
не смогут все затоптать - а это, поверьте, саранча пострашнее библейской.
- Вообще-то я социалист, Ник,- сказал учитель.
- Когда мне было четырнадцать лет, - сказал я, - я тоже был социалистом
и, начитавшись Маркса, однажды сел на коня и поехал пропагандировать среди
рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились увещеванием. А потом дурь
прошла, и я с удовольствием сменил Карла Маркса на Карла Мая.
- Ну, настоящие индейцы далеки от образа Виннету,- сказал Нат.- Нет, вы
не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить и умерить. Они
довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно мы живем. Моего недельного
учительского жалования хватает на три дня, и если бы я не подрабатывал
хранителем ключа, то просто не знаю, как бы кормил семью. У многих уже
вынуждены работать жены. Куда мы идем?
- В советской России работают практически все женщины. А там капиталистов
уж так приструнили и умерили:
- Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь все, самую великую идею,
можно довести до абсурда. Бросаться в крайности - это, согласитесь, в
русском обычае.
А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.
- Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел все это своими глазами и испытал
на своей шкуре, а вы еще нет. Взять, к примеру, вот этот ваш дом.
Представьте, что во имя торжества справедливости вашу семью загоняют в
каморку под лестницей, а в остальных комнатах селятся человек тридцать:
Он огляделся. Потом посмотрел на меня.
- А зачем?
- Во имя торжества справедливости,- повторил я.- Чтоб всем.
- Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых эти люди
жили раньше, останутся пустыми?
- А это вы будете объяснять негру-комиссару.
- Дом вообще-то не мой,- на всякий случай отрекся Нат. - Это наследство
жены.
Она у меня, знаете ли, из семьи с традициями. Чуть ли не на "Мэйфлауэре"
приплыл ее пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник,- он еще раз огляделся,- мне
иногда кажется, что "Мэйфлауэр" был посудиной покрупнее "Титаника". Жаль
вот, айсберга ему не подвернулось под скулу:
- Вы так не любите свою жену? - удивился я.
- Упаси Бог. Пат - ангел. Но вот ее родня.
- А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не везло
с женами. Так вы, Нат, получается. не потомственный хранитель?
- Как сказать: Мой дед был ключарем в Сан-Франциско. Но после великого
землетрясения мы остались как бы не у дел. А у старого Эбнера, здешнего
хранителя, сыновей не было, вот и пришлось ему смириться с безродным
зятем:- он засмеялся. - Впрочем, Пат не в претензии, а больше мне ничего не
надо. Вот и возникает у нас своя особая знать. Где вы еще найдете семью, в
которой сошлись бы вместе две линии хранителей?
Я подумал и пожал плечами:
- Пожалуй, таких я больше не знаю.
- Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят, именно
тогда он посетил Россию и встретился в вашим Пушкиным. Правда, что Пушкин
тоже крупный поэт?
- М-м: Да. На мой взгляд, он сделал для русской литературы примерно то
же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним Эдгар Аллан, я не знаю.
Но пребывание мистера По в Петербурге отмечено полицейским протоколом:
- Опять пил,- сокрушенно вздохнул Нат.- Почему все поэты такие пьяницы,
Ник?
- Не все, - сказал я.
- Тогда бабники.
- Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне
запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам
помогает писать стихи? - честно ответил: хорошее вино и женщины.
- Так вы писали стихи?
- Был грех.
- Прочтите что-нибудь.
- Я не смогу перевести на ходу.
- Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе:
- Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковер:
чем больше его топчут, тем ярче узор.
Он посмотрел на меня. Снял очки.
- Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал бы:
неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?
- Американского? - подковырнул я.
- Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного "Бурбона":
Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя
лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром:
- Знаете, Ник, - говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на треть,-
стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не колыбель
мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А по-настоящему
поговорить, пожалуй, и не с кем: - он задумался.- Так вот, Ник. Есть у нас
в Провиденсе редкостно образованый человек, но тревожит меня одно
обстоятельство: как раз его образованность. Зовут его Говард Филлипс
Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные рассказы для дешевых
журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах. Пишет по ночам.
Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории Провиденса он знает
все. Понимаете: все. И об истории Старого города в особености. Вплоть до
даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.
Все сплетни, все легенды:
- И что? - спросил я.
- Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.
Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей
непосвященных так называемые "автогены", что значит "самородки". Те, кто
своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых, а иной
раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо свет
наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника:
- И что вы предлагаете?
- Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как русского
мистика.
Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если дело зашло
действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но я бы не хотел
решать это единолично.
- А почему вы не обратитесь к своим?
- Честно?
- Разумеется.
- Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы
разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза?
После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо поглядывать: но
и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они смахнут этого Лавкрафта,
как муху, просто так, чтобы не беспокоиться потом. Что им какой-то
бумагомарака, если они и самого: Извините, Ник, разболтался. Это все виски.
Правда, достойный напиток?
- Более чем достойный. Превосходный.
- Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может
быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и не
кладоискатель:
- Ладно,- сказал я, вставая. - Есть немецкое слово, которое на любой
другой язык переведется только так: любое дело следует делать немедленно,
если обстоятельства не требуют прямо противоположного.
- Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу,- с одобрением
сказал Нат. - Так, значит, идем?
- Да. И захватим то, что осталось в бутылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76