Голова была так близко, что я, кажется, мог бы поцеловать её в синие губы. Над головой кружили вороны.
И отпрянул я в ужасе и сразу увидел весь бург – так, как птицы видят его. И не было больше бурга, только мёртвое пепелище. У стены лежали дружинники, около дюжины числом, со стрелами в груди, зарубленные мечом. Это были лучшие дружинники теодобадовы. И боялись их чужаки. Чужаки боялись их даже мёртвых и потому постарались избежать мести: отрезали у трупов головы, сложив их в другое место и отворотив лица их от бурга. И ноги у мертвецов были перебиты.
И увидел я дорогу, ведущую из бурга в то село, откуда родом мать наша Гизела. Навалив трупы наших из бурга на телегу, двигались к тому селу чужаки. В том селе жителей не было, они в бург ушли и в бурге погибли. Дома же сохранились целые.
Добравшись до уцелевших домов, загнали чужаки в один из них телегу с мёртвыми телами и подожгли дом…
…И видел я, как хоронят они своих убитых. Иной обычай у них, не похож на наш. В яму, камнями выложенную, сажают убитого со скрещёнными ногами, и оружие ему кладут. После же сверху закрывают яму настилом и землю насыпают. Так хоронят чужаки…
…И увидел я, что нет уже и того села, откуда вышли дедушка Рагнарис с Хродомером. Не было того села уже в тот день, когда к нам Снутрс приехал, ибо чужаки пришли туда раньше…
…И увидел я вождя чужаков. Он был уже немолод. Будто великую ношу нёс на плечах, такая усталость была в его глазах…
…И увидел я, как отряды чужаков разливаются с юга по нашей земле, точно река во время половодья, и не остановить этот поток…
Теперь я знал, что чужаков согнали с их места люди нашего языка, а тех встревожили и погнали прочь другие люди, о которых я не ведал…
И вдруг увидел я свайную деревню, ту, что на озере стоит. И не была та деревня брошенной, а дома её ещё не обвалились и не почернели. Там жили люди. И увидел я воинов, выходящих из леса и сеющих смерть. Хотели эти воины забрать себе эти земли и истребляли тех, кто жил в свайной деревне. И видел я среди тех воинов их вождя. Я знал его имя. Это был Рекила, отец Ариариха, отца Алариха, отца Теодобада. И открылось мне, что не от богатырства пришли в эти края люди нашего языка – страх и голод гнали их, как нынче гонят они чужаков.
Чужаки пришли в эти края, как некогда пришли сюда мы. И не было чужакам здесь места, как не было здесь места и нам. И не смогут навек сесть здесь чужаки, как не смогли здесь сесть навек мы. Ибо следопыты Огана, вождя гепидского, что отобрал у Афары солеварни, уже выведали, где ядро этого племени – где их женщины и потомство. И изгонит их отсюда Оган, но сам падёт под ударами тех, кто идёт за чужаками вослед. И то люди нашего языка. Но нет во мне радости при мысли о том, что мы будем отомщены.
Ибо ведал я судьбу чужаков, а они её не ведали.
И видел я Фрумо, которая чужакам кашу варила. И как пиво доставала Фрумо, чтобы посмертное угощение приготовить. И как чужаки мёртвых своих рассаживают возле плетней и ставят им угощение. И знал, почему они это делают, – не жить здесь никому; мёртвым отдают они это место. Ибо тяжело далось им наше село, недобрым мнится им это место.
А тот чужак, которого Сванхильда убила, возле реки сидеть остался и смотрел он на курган. И стояло возле него подношение, а на коленях у него меч лежал. И положил тот меч чужак с разрисованным лицом, что убил Сванхильду, ибо тот убитый был ему братом единокровным. А иных родичей у него не было.
Видел я, как из хижины Ода-пастуха щенки выползли и стали в труп Айно тыкаться, думая молока добыть из мёртвых сосцов. И брали щенков чужаки и ласкали их. И смеялись, теребя им уши и давая кусать пальцы. И с собой уносили их, радуясь.
Видел я и то, как после уходят чужаки из нашего села – стоит полдень, догорают за их спинами дома, остаются истлевать тела убитых. Чужаки идут к броду, гонят наш скот. Сегодня они заснут сытыми.
И знаю я, что никогда больше не будет на этом месте села. Чужаки захотят ставить новое село ниже по течению реки. Недолго жить им в том селе, только они о том не знают.
И стал я прощаться с нашим селом. Раскинулось передо мной оно, обгоревшее, осквернённое, обагрённое кровью. И мёртвым увидел я наше село – было оно мертво, как Тарасмунд, тело которого оставалось ещё рядом со мной, но уже исчезло то главное, что и было Тарасмундом.
Течёт река, неся на своей спине золото солнца. И роет нору Хродомер – но не молодой Хродомер, которого я не знал; нет, старик Хродомер, который был мне привычен. И нет ещё нашего села, и нет ещё в селе дедушки Рагнариса, и не родился ещё Тарасмунд. Желтеют сжатые поля. Скрипят телеги чужаков, увозя наше зерно. Уходят за курган вражеские воины, угоняя наш скот. Едет, изнывая от позора, воин Агигульф, едет на маленькой вражеской лошадке, отлягиваясь от ноющего Одвульфа – клянёт наследство, которое оставила ему родная земля. Едет прочь от позора, прочь от старика Хродомера, который копает нору. Едет воин Ульф, и беда сидит за ним в седле и направляет его руку. В берестяной личине идёт прочь от села брюхатая Фрумо, идёт и напевает, идёт и пританцовывает. Среди окровавленного полотна нестерпимо блестит золотой браслет на руке Агигульфа-соседа.
Спи, Агигульф, спи. Спи, мой сын… Вырастешь большой, куплю тебе коня, сядешь на коня, поедешь в далёкие земли…
…Мать повторяет и повторяет эту колыбельную, бесконечно напевая её сыну, пока они прячутся от чужаков. А чужаки хозяйничают по всему селу, поджигая дома, забирая скарб, угоняя женщин, убивая мужчин. А мать поёт еле слышно. И прилетает стрела. Мать замолкает, изо рта у неё течёт кровь. Мать наваливается на мальчика, тяжёлая, как мешок с зерном. Мальчик задыхается, но не смеет выбраться из-под матери. День сменяется ночью, мать остывает.
Ночью в селе становится тихо. Мальчик догадывается, что чужаки ушли. Он освобождается и выходит на дорогу. Не глядя по сторонам идёт прочь из сгоревшего села.
Мальчик приходит в другое село, но ему кажется, что он вернулся к себе домой. Ему дают новое имя, но ему кажется, что это его имя. Потом он уходит и отсюда. Он боится чужаков.
И в какое бы село он ни пришёл, ему чудится, что он пришёл в своё село. И какое бы имя ему ни дали, ему чудится, что это его имя.
И увидел я долгую дорогу, которой он прошёл. И увидел долгие годы, которые он прожил.
И увидел я – это тот, кого я называю Гуптой.
И узнал я, что нет для него ни мёртвых, ни живых и потому никого не станет он воскрешать. Но я не знал, умеет ли он воскрешать из мёртвых.
И знал я также, что настоящий Гупта – тот святой из старого села – погиб у гепидов, как о том и говорилось.
И увидел я чёрных богов – и понял, что дом наш сгорел.
И услышал я запах палёной плоти – и понял, что родные мои мертвы.
И донеслось до меня бормотание Гупты – и понял я, что Гупта безумен.
И поднял я глаза – и увидел я небо. Оно было затянуто низкими тучами, прорванными во множестве мест, будто плащ, прохудившийся от старости, будто шкура медвежья, изодранная вутьей. И показалось мне, будто небо глядит на меня в тысячу глаз. То были большие глаза и малые, и узкие, как у страхолюдин, и удивлённые и насмешливые, и крошечные, прищуренные, и широко расставленные, отважные, и любопытные, и злобные.
Я стоял на пепелище, а небо глядело, безмолвно глядело на меня в тысячу глаз.
И проклял я Бога Единого.
ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИЙ
КАК СОЧИНЯЛАСЬ ЭТА КНИГА
Для чистых радостей открытый детства рай,
Он дальше сказочных Голконды и Китая,
Его не возвратишь, хоть плачь, хоть заклинай,
На звонкой дудочке серебряной играя, —
Для чистых радостей открытый детства рай.
Шарль Бодлер."Цветы Зла"
Слава Хаецкий, которому посвящена эта книга, погиб в июле 1993 года.
Его смерть была огромным потрясением для всех, кто с ней соприкоснулся. Казалось – Вселенная распахнулась в эти дни, раскрыв необъятные просторы времени в обе стороны. Мы словно оказались в эпицентре какого-то грандиозного процесса, который БЫЛ И ЕСТЬ ВСЕГДА.
На этой земле всегда жили богатыри, такие, как Слава. В нём было много от наших героев – он был могуч и простодушен. Он был геологом, по полгода проводил в поле, понимал и ценил одиночество, природу, путь, дом и очаг, товарищество – те вечные ценности, наедине с которыми современный человек подчас чувствует себя неуютно.
В нём было мало сиюминутного, суетного, сегодняшнего. Слава Хаецкий был нетороплив, эпичен – вечен. Когда мы предавали огню его тело, нас не оставляло ощущение, будто любая великая тризна по великому вождю могла стать той тризной, которую мы справляли по нашему другу.
Это исступлённое существование вне конкретной эпохи, в мире голых архетипов – сколь бы мало оно ни продлилось – властно развернуло нас лицом к более древним эпохам. Там, у истоков средневековья, мы обнаружили все то же самое.
Мы глубоко убеждены в том, что сейчас в принципе во всём обществе происходит своего рода архаизация сознания. Все громче заявляют о себе люди с родовым, а не индивидуалистическим, сознанием. И сам современный человек, потеряв шаткую опору в своём индивидуализме, начинает судорожно искать свои корни, свой род.
Тем легче оказалось для нас ощутить своё несомненное родство с людьми раннего средневековья.
Из этого чувства несомненного родства с ними, из потребности выговорить это чувство и зародился замысел, который поначалу носил название «Меровинги».
Собственно, с этого и начинается история романа как таковая.
Эпоха Великого Переселения Народов. Что о ней известно? Ну, во-первых, вандалы, проявляя вандализм, разграбили Рим, на чём и завершилась история Римской империи. Во-вторых, народы долго переселялись, производя пыль и шум за окном, пока Карл Великий не гаркнул: «Ша!» После чего началось уже Высокое Средневековье с трубадурами, инквизицией и собором Парижской Богоматери.
То есть, история раннего средневековья, странным скачком переходящая в историю Средневековья Высокого, всегда подаётся как история ФРАНКОВ.
Между тем, задавшись совершенно безнадёжной целью разобраться, кто куда переселялся, мы неожиданно для себя набрели на одно потрясающее открытие. Кроме франков, были и другие народы. В частности, мы нашли готов.
О готах поначалу нам было известно очень мало. Расхожее мнение состоит в том, что готы изобрели фашизм, пьянство и страдания молодого Вертера (В. Беньковский, подводя итог всему прочитанному о готах из россыпей в советских и современных российских книгах).
В нашей стране готы находятся в полном небрежении. Ими практически никто не занимается. Если Уважаемый Читатель посетит экспозицию Государственного Эрмитажа, ту самую, «скучную», часть, где выставлены черепки и наконечники, то он на обширной карте 3-6 вв. не обнаружит никаких готов. И вообще ни одного упоминания о них не найдёт.
Те культуры, в создании которых не могли не принимать участие готы (Черняховская и др.) у нас считаются однозначно славянскими. Хотя более пристальное изучение древних историков приводит к мысли, что славяне и готы сидели рядом, соседствовали, воевали и роднились между собой. О том же, кстати, свидетельствуют и данные языка (но о языке ниже).
Соавторы пользуются случаем выразить благодарность археологу Дм. Бугрову (Казань) за подробный рассказ о раскопках германского городища и экскурсию в запасники музея. Именно ему соавторы обязаны очень подробным описанием взятия села. По рассказу археолога, ему довелось раскапывать городище, которое, судя по расположению трупов, по местонахождению наконечников стрел, состоянию домов, было некогда взято штурмом, а жители его беспощадно истреблены. Данными этого рассказа, фотографиями раскопок авторы в основном и воспользовались при описании гибели родного села Атаульфа.
Итак, мы установили, что 4-6 века были временем могущества готских племён.
Установили мы это случайно и вовсе не благодаря экспозиции Гос. Эрмитажа или трудам советских историков, в том числе наиболее популярного из них – академика Рыбакова.
Для лучшего проникновения в эпоху было решено изучить какой-нибудь из мёртвых языков того времени. А языка франков не сохранилось, несмотря на то, что история раннего средневековья обычно подаётся именно как история франков.
Сохранился совершенно другой язык. Готский.
Он и был избран для изучения.
Ничто лучше не соответствовало нраву обоих соавторов. Готский язык а) весьма труден для изучения в силу большого количества исключений из правил – здесь он может потягаться с русским; б) совершенно бесполезен, ибо на нём уже тысячу лет как никто не разговаривает.
Все материалы по готскому языку мы черпали в Национальной Публичной библиотеке. Необходимо здесь выразить нашу огромную признательность Н.Ю.Рыжиковой, сотруднику библиотеки, за помощь. Её консультации оказали нам неоценимую помощь в работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
И отпрянул я в ужасе и сразу увидел весь бург – так, как птицы видят его. И не было больше бурга, только мёртвое пепелище. У стены лежали дружинники, около дюжины числом, со стрелами в груди, зарубленные мечом. Это были лучшие дружинники теодобадовы. И боялись их чужаки. Чужаки боялись их даже мёртвых и потому постарались избежать мести: отрезали у трупов головы, сложив их в другое место и отворотив лица их от бурга. И ноги у мертвецов были перебиты.
И увидел я дорогу, ведущую из бурга в то село, откуда родом мать наша Гизела. Навалив трупы наших из бурга на телегу, двигались к тому селу чужаки. В том селе жителей не было, они в бург ушли и в бурге погибли. Дома же сохранились целые.
Добравшись до уцелевших домов, загнали чужаки в один из них телегу с мёртвыми телами и подожгли дом…
…И видел я, как хоронят они своих убитых. Иной обычай у них, не похож на наш. В яму, камнями выложенную, сажают убитого со скрещёнными ногами, и оружие ему кладут. После же сверху закрывают яму настилом и землю насыпают. Так хоронят чужаки…
…И увидел я, что нет уже и того села, откуда вышли дедушка Рагнарис с Хродомером. Не было того села уже в тот день, когда к нам Снутрс приехал, ибо чужаки пришли туда раньше…
…И увидел я вождя чужаков. Он был уже немолод. Будто великую ношу нёс на плечах, такая усталость была в его глазах…
…И увидел я, как отряды чужаков разливаются с юга по нашей земле, точно река во время половодья, и не остановить этот поток…
Теперь я знал, что чужаков согнали с их места люди нашего языка, а тех встревожили и погнали прочь другие люди, о которых я не ведал…
И вдруг увидел я свайную деревню, ту, что на озере стоит. И не была та деревня брошенной, а дома её ещё не обвалились и не почернели. Там жили люди. И увидел я воинов, выходящих из леса и сеющих смерть. Хотели эти воины забрать себе эти земли и истребляли тех, кто жил в свайной деревне. И видел я среди тех воинов их вождя. Я знал его имя. Это был Рекила, отец Ариариха, отца Алариха, отца Теодобада. И открылось мне, что не от богатырства пришли в эти края люди нашего языка – страх и голод гнали их, как нынче гонят они чужаков.
Чужаки пришли в эти края, как некогда пришли сюда мы. И не было чужакам здесь места, как не было здесь места и нам. И не смогут навек сесть здесь чужаки, как не смогли здесь сесть навек мы. Ибо следопыты Огана, вождя гепидского, что отобрал у Афары солеварни, уже выведали, где ядро этого племени – где их женщины и потомство. И изгонит их отсюда Оган, но сам падёт под ударами тех, кто идёт за чужаками вослед. И то люди нашего языка. Но нет во мне радости при мысли о том, что мы будем отомщены.
Ибо ведал я судьбу чужаков, а они её не ведали.
И видел я Фрумо, которая чужакам кашу варила. И как пиво доставала Фрумо, чтобы посмертное угощение приготовить. И как чужаки мёртвых своих рассаживают возле плетней и ставят им угощение. И знал, почему они это делают, – не жить здесь никому; мёртвым отдают они это место. Ибо тяжело далось им наше село, недобрым мнится им это место.
А тот чужак, которого Сванхильда убила, возле реки сидеть остался и смотрел он на курган. И стояло возле него подношение, а на коленях у него меч лежал. И положил тот меч чужак с разрисованным лицом, что убил Сванхильду, ибо тот убитый был ему братом единокровным. А иных родичей у него не было.
Видел я, как из хижины Ода-пастуха щенки выползли и стали в труп Айно тыкаться, думая молока добыть из мёртвых сосцов. И брали щенков чужаки и ласкали их. И смеялись, теребя им уши и давая кусать пальцы. И с собой уносили их, радуясь.
Видел я и то, как после уходят чужаки из нашего села – стоит полдень, догорают за их спинами дома, остаются истлевать тела убитых. Чужаки идут к броду, гонят наш скот. Сегодня они заснут сытыми.
И знаю я, что никогда больше не будет на этом месте села. Чужаки захотят ставить новое село ниже по течению реки. Недолго жить им в том селе, только они о том не знают.
И стал я прощаться с нашим селом. Раскинулось передо мной оно, обгоревшее, осквернённое, обагрённое кровью. И мёртвым увидел я наше село – было оно мертво, как Тарасмунд, тело которого оставалось ещё рядом со мной, но уже исчезло то главное, что и было Тарасмундом.
Течёт река, неся на своей спине золото солнца. И роет нору Хродомер – но не молодой Хродомер, которого я не знал; нет, старик Хродомер, который был мне привычен. И нет ещё нашего села, и нет ещё в селе дедушки Рагнариса, и не родился ещё Тарасмунд. Желтеют сжатые поля. Скрипят телеги чужаков, увозя наше зерно. Уходят за курган вражеские воины, угоняя наш скот. Едет, изнывая от позора, воин Агигульф, едет на маленькой вражеской лошадке, отлягиваясь от ноющего Одвульфа – клянёт наследство, которое оставила ему родная земля. Едет прочь от позора, прочь от старика Хродомера, который копает нору. Едет воин Ульф, и беда сидит за ним в седле и направляет его руку. В берестяной личине идёт прочь от села брюхатая Фрумо, идёт и напевает, идёт и пританцовывает. Среди окровавленного полотна нестерпимо блестит золотой браслет на руке Агигульфа-соседа.
Спи, Агигульф, спи. Спи, мой сын… Вырастешь большой, куплю тебе коня, сядешь на коня, поедешь в далёкие земли…
…Мать повторяет и повторяет эту колыбельную, бесконечно напевая её сыну, пока они прячутся от чужаков. А чужаки хозяйничают по всему селу, поджигая дома, забирая скарб, угоняя женщин, убивая мужчин. А мать поёт еле слышно. И прилетает стрела. Мать замолкает, изо рта у неё течёт кровь. Мать наваливается на мальчика, тяжёлая, как мешок с зерном. Мальчик задыхается, но не смеет выбраться из-под матери. День сменяется ночью, мать остывает.
Ночью в селе становится тихо. Мальчик догадывается, что чужаки ушли. Он освобождается и выходит на дорогу. Не глядя по сторонам идёт прочь из сгоревшего села.
Мальчик приходит в другое село, но ему кажется, что он вернулся к себе домой. Ему дают новое имя, но ему кажется, что это его имя. Потом он уходит и отсюда. Он боится чужаков.
И в какое бы село он ни пришёл, ему чудится, что он пришёл в своё село. И какое бы имя ему ни дали, ему чудится, что это его имя.
И увидел я долгую дорогу, которой он прошёл. И увидел долгие годы, которые он прожил.
И увидел я – это тот, кого я называю Гуптой.
И узнал я, что нет для него ни мёртвых, ни живых и потому никого не станет он воскрешать. Но я не знал, умеет ли он воскрешать из мёртвых.
И знал я также, что настоящий Гупта – тот святой из старого села – погиб у гепидов, как о том и говорилось.
И увидел я чёрных богов – и понял, что дом наш сгорел.
И услышал я запах палёной плоти – и понял, что родные мои мертвы.
И донеслось до меня бормотание Гупты – и понял я, что Гупта безумен.
И поднял я глаза – и увидел я небо. Оно было затянуто низкими тучами, прорванными во множестве мест, будто плащ, прохудившийся от старости, будто шкура медвежья, изодранная вутьей. И показалось мне, будто небо глядит на меня в тысячу глаз. То были большие глаза и малые, и узкие, как у страхолюдин, и удивлённые и насмешливые, и крошечные, прищуренные, и широко расставленные, отважные, и любопытные, и злобные.
Я стоял на пепелище, а небо глядело, безмолвно глядело на меня в тысячу глаз.
И проклял я Бога Единого.
ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИЙ
КАК СОЧИНЯЛАСЬ ЭТА КНИГА
Для чистых радостей открытый детства рай,
Он дальше сказочных Голконды и Китая,
Его не возвратишь, хоть плачь, хоть заклинай,
На звонкой дудочке серебряной играя, —
Для чистых радостей открытый детства рай.
Шарль Бодлер."Цветы Зла"
Слава Хаецкий, которому посвящена эта книга, погиб в июле 1993 года.
Его смерть была огромным потрясением для всех, кто с ней соприкоснулся. Казалось – Вселенная распахнулась в эти дни, раскрыв необъятные просторы времени в обе стороны. Мы словно оказались в эпицентре какого-то грандиозного процесса, который БЫЛ И ЕСТЬ ВСЕГДА.
На этой земле всегда жили богатыри, такие, как Слава. В нём было много от наших героев – он был могуч и простодушен. Он был геологом, по полгода проводил в поле, понимал и ценил одиночество, природу, путь, дом и очаг, товарищество – те вечные ценности, наедине с которыми современный человек подчас чувствует себя неуютно.
В нём было мало сиюминутного, суетного, сегодняшнего. Слава Хаецкий был нетороплив, эпичен – вечен. Когда мы предавали огню его тело, нас не оставляло ощущение, будто любая великая тризна по великому вождю могла стать той тризной, которую мы справляли по нашему другу.
Это исступлённое существование вне конкретной эпохи, в мире голых архетипов – сколь бы мало оно ни продлилось – властно развернуло нас лицом к более древним эпохам. Там, у истоков средневековья, мы обнаружили все то же самое.
Мы глубоко убеждены в том, что сейчас в принципе во всём обществе происходит своего рода архаизация сознания. Все громче заявляют о себе люди с родовым, а не индивидуалистическим, сознанием. И сам современный человек, потеряв шаткую опору в своём индивидуализме, начинает судорожно искать свои корни, свой род.
Тем легче оказалось для нас ощутить своё несомненное родство с людьми раннего средневековья.
Из этого чувства несомненного родства с ними, из потребности выговорить это чувство и зародился замысел, который поначалу носил название «Меровинги».
Собственно, с этого и начинается история романа как таковая.
Эпоха Великого Переселения Народов. Что о ней известно? Ну, во-первых, вандалы, проявляя вандализм, разграбили Рим, на чём и завершилась история Римской империи. Во-вторых, народы долго переселялись, производя пыль и шум за окном, пока Карл Великий не гаркнул: «Ша!» После чего началось уже Высокое Средневековье с трубадурами, инквизицией и собором Парижской Богоматери.
То есть, история раннего средневековья, странным скачком переходящая в историю Средневековья Высокого, всегда подаётся как история ФРАНКОВ.
Между тем, задавшись совершенно безнадёжной целью разобраться, кто куда переселялся, мы неожиданно для себя набрели на одно потрясающее открытие. Кроме франков, были и другие народы. В частности, мы нашли готов.
О готах поначалу нам было известно очень мало. Расхожее мнение состоит в том, что готы изобрели фашизм, пьянство и страдания молодого Вертера (В. Беньковский, подводя итог всему прочитанному о готах из россыпей в советских и современных российских книгах).
В нашей стране готы находятся в полном небрежении. Ими практически никто не занимается. Если Уважаемый Читатель посетит экспозицию Государственного Эрмитажа, ту самую, «скучную», часть, где выставлены черепки и наконечники, то он на обширной карте 3-6 вв. не обнаружит никаких готов. И вообще ни одного упоминания о них не найдёт.
Те культуры, в создании которых не могли не принимать участие готы (Черняховская и др.) у нас считаются однозначно славянскими. Хотя более пристальное изучение древних историков приводит к мысли, что славяне и готы сидели рядом, соседствовали, воевали и роднились между собой. О том же, кстати, свидетельствуют и данные языка (но о языке ниже).
Соавторы пользуются случаем выразить благодарность археологу Дм. Бугрову (Казань) за подробный рассказ о раскопках германского городища и экскурсию в запасники музея. Именно ему соавторы обязаны очень подробным описанием взятия села. По рассказу археолога, ему довелось раскапывать городище, которое, судя по расположению трупов, по местонахождению наконечников стрел, состоянию домов, было некогда взято штурмом, а жители его беспощадно истреблены. Данными этого рассказа, фотографиями раскопок авторы в основном и воспользовались при описании гибели родного села Атаульфа.
Итак, мы установили, что 4-6 века были временем могущества готских племён.
Установили мы это случайно и вовсе не благодаря экспозиции Гос. Эрмитажа или трудам советских историков, в том числе наиболее популярного из них – академика Рыбакова.
Для лучшего проникновения в эпоху было решено изучить какой-нибудь из мёртвых языков того времени. А языка франков не сохранилось, несмотря на то, что история раннего средневековья обычно подаётся именно как история франков.
Сохранился совершенно другой язык. Готский.
Он и был избран для изучения.
Ничто лучше не соответствовало нраву обоих соавторов. Готский язык а) весьма труден для изучения в силу большого количества исключений из правил – здесь он может потягаться с русским; б) совершенно бесполезен, ибо на нём уже тысячу лет как никто не разговаривает.
Все материалы по готскому языку мы черпали в Национальной Публичной библиотеке. Необходимо здесь выразить нашу огромную признательность Н.Ю.Рыжиковой, сотруднику библиотеки, за помощь. Её консультации оказали нам неоценимую помощь в работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81