Все тихо было и спокойно. Один раз только Од говорил, что на дальнем холме вниз по течению всадника видел. Постоял на гребне и исчез. А может, и померещился всадник.
Да и не до всадника этого было, потому что жатва начиналась.
Гизульф уже почти взрослый. Поэтому дедушка решил: пора Гизульфу не только воинское умение постигать, но и к премудростям хозяйствования на земле привычку обретать. Ибо быть ему, Гизульфу, главой славного нашего рода, а то и старейшиной.
Часто говаривал дедушка Гизульфу: мол, на меня смотри да запоминай хорошенько, что и как делать надлежит. Настанет час, не будет уж ни меня, ни отца твоего Тарасмунда; станешь ты, Гизульф, главою рода.
И дабы не посрамил Гизульф впоследствии рода рагнарисова, нещадно гонял его дед – наставлял.
Оттого в первый день, как на поле выходили, самолично отправился брата моего Гизульфа от сна пробуждать. Нашёл дед Гизульфа на сеновале, где тот спал в обнимку с валамировой рабыней, с замарашкой.
Дедушка как увидел Гизульфа с этой Мардой – сразу страшно осерчал. Палкой Гизульфа огрел. Гизульф подскочил и скуксился. Дедушка его с сеновала согнал и пинок присовокупил вдогонку. После Марду за волосы взял, велел в рощу бежать и бездельника этого, сына его Агигульфа, от дружка да от кувшина с пивом оторвать и домой позвать. Отец, мол, кличет.
Или в Вальхалле Агигульф себя представляет и не ведает там, в райском блаженстве, что страда началась?
Добавил, чтоб без Агигульфа в селе не появлялась. Пригрозил: мы, мол, с Хродомером люди старой закалки, дурных баб конями размётывать привыкли.
А Марда знай только ресницами белыми моргает и улыбается дедушке Рагнарису. Ругань ей не в диковину. Привыкла, чтоб на неё кричали. Гизульф говорит, что Марда очень ласковая.
Дедушка её пониже спины ловко хлопнул – звонко, от души. И побежала Марда-замарашка в рощу – нашего Агигульфа от ратных трудов отрывать.
Хмыкнул дед да и пошёл на Гизульфа с Тарасмундом орать. Дожили!.. Скоро, мол, с сопляком Валамиром судиться начнём из-за гизульфова потомства. Ещё выкупать, упаси боги, замарашку с ублюдком её придётся – не в рабстве же нашему правнуку маяться.
Гизульфу крикнул: иди, мол, на потомство своё работай.
А на Тарасмунда, отца нашего, напустился, точно пёс бешеный: куда, мол, глядишь! Совсем одурел со своим Богом Единым! Сыновей распустил! Прежде-то, при отеческом богопочитании, семя своё налево-направо не разбрасывали. Все в дом!.. Рачительны были, чужих рабынь не брюхатили.
Тарасмунд тихим голосом спросил, с чего, мол, батюшка взял, что Марда брюхата?
Дедушка Рагнарис заревел, как бык, что по таким, как эта Марда, никогда не видать, что брюхата, пока младенец не запищит.
Я поближе подошёл, любопытно мне было. Неужто Гизульф уже род свой продолжать начал? А что, неплохо. Я тогда буду дядей, как наш дядя Агигульф, и сынка гизульфова всему обучу, чему нас дядя Агигульф обучить успел. А Гизульф будет как отец наш Тарасмунд. И возмечтал я об этом.
Но тут дедушка Рагнарис развернулся и очень ловко меня за ухо ухватил и на поле повёл.
Так началась страда.
День был очень жаркий, на небе ни облачка. Дед торопил нас, распекал, ко всему придирался. Послушать деда – не лето стоит, а вот-вот метели завьюжат, зерно из колоса на радость птицам в снег выбивать начнут. Неподалёку, с хродомерова поля, брань Хродомера слышалась. Он тоже своих домочадцев хозяйничанью обучал.
Особенно же негодовал дед на Валамира – его поле поблизости от нашего было. Деда послушать – Валамир ещё затемно должен был из рощи прибежать и за работу схватиться. Хорош Валамир, коли дядька-раб у него сам за хозяина. Стыдно, видать, рабу за хозяина стало. Видя, что старейшины на поле вышли, сам на поле хозяйское вышел и жатву начал самочинно.
Да дедушке Рагнарису до Валамира и дела нет. Пусть пропадает Валамир, коли нравится ему, Валамиру, пропадать. Ну и пропадал бы в одиночку. Так нет! Он ведь на род рагнарисов посягает! Он Агигульфа, любимца богов, с правильного пути сбивает! Всяк-то норовит род рагнарисов изрушить. Столь велика слава рода этого, что зависть людей до самой белой косточки изглодала.
А Теодобад тоже хорош…
Солнце медленно карабкалось вверх по небосводу. К тому времени, когда тени совсем короткими стали, извёл дед всех своими придирками. Особенно доставалось мне и брату моему Гизульфу. И серп-то мы держим, будто корове хвост крутим. И колосьями-то трясём, как девка подолом, – вон сколько зерна доброго по нашей милости осыпалось!.. И жнём-то нечисто. После нас хоть по второму разу иди. А все из-за чего? Все из-за веры вашей глупой, в которую отец вас втравил. Слыхал, слыхал, что вам Винитар вдалбливает. Птички, мол, не сеют не жнут, а все сыты бывают. Ясное дело, сыты, коли так жать, что половина зерна на поле остаётся.
Сейчас я хорошо понимал, почему дядя Агигульф предпочитает в роще кровь проливать. Спина у меня с отвычки болела, пот глаза выедал. Дед поучал без устали. Наконец, когда совсем невмоготу стало, как раз Ильдихо пришла с корзиной. Принесла хлеба и холодного молока. Я поел раньше всех. Отец мой Тарасмунд отпустил меня на реку искупаться, наказав вернуться побыстрее. Дед хотел было запретить мне идти на реку, но Тарасмунд настоял, и дедушка Рагнарис отступился. Сказал: ладно, пусть уж идёт. Заодно велел мне в опустевший кувшин из-под молока воды набрать.
– Да прежде вымой кувшин-то, – добавил дедушка.
Зол был дедушка Рагнарис, что дяди Агигульфа нет. Наказал мне гнать его сюда, ежели у брода встречу. А если дядя Агигульф неподчинение явит и приказа дедова ослушается, – доложить. Он, дедушка Рагнарис, дядю Агигульфа хоть в Скандзе достанет. Руки-то у дедушки длинные.
А Гизульфа со мной на реку не отпустили.
У реки я быстро скинул одежду и в воду рухнул. Поплескался немного и скоро выскочил, потому что вода была уже холодная. Река наша с полуночи вытекает. Дедушка говорит, вода холодной становится, когда в краях полночных льдистые великаны купаться начинают.
Тут в кустах на берегу вдруг зашевелилось что-то, застонало. Поначалу я испугался, но потом разглядел, что это Двала, хродомеров раб. Он спал, оказывается, в кустах. А утром сегодня Хродомер говорил нашему дедушке Рагнарису, будто посылал куда-то Двалу по делам.
Вспомнив об этом, я подобрался к кусту и вылил на сонного Двалу кувшин холодной воды.
Двала страшно закричал, будто его ножом полоснули. Вскочил – борода и волосы клочьями, рожа сонная, глаза недовольные. Не понравилось ему, что разбудил его.
Я подбоченился, как сделал бы дядя Агигульф, и рявкнул на раба:
– Эй, ты! Давай, к хозяину ступай! Не то все Хродомеру расскажу!
Мне завидно было смотреть, как Двала сладко спит в кустах, в то время как я на поле надрываюсь.
И поплёлся раб, только взором меня наградил сердитым.
А я на его место в кустах устроился и стал о гизульфовом сынке мечтать. Удобно там, в кустах, лежать было. Двала себе там гнездо свил и нагрел, травы натащил. Лежать мягко.
Мечтал я о том, как мы пугать этого сынка будем. Все ему покажем – и кузницу, и озеро с деревней брошенной, и царя-лягушку, и порты раба-меза. Многому дядя Агигульф нас научил.
Потом смотрю – Марда идёт. Как мимо проходила, я её за юбку ухватил и рядом сесть понудил. Марда в куст полезла охотно, а после почему-то так на меня поглядела, будто обманул её кто. Будто не меня там увидеть ожидала.
Я и говорю ей:
– Марда! Как есть мы с тобой теперь родичи, хочу тебе имя предложить для сынка твоего.
Марда удивилась, глаза раскрыла. Я ей имя сказал, что вымечталось мне:
– Вультрогота!
Марда от хохота на меня повалилась. Вся затряслась. Я из-под Марды выбрался – и что в ней Гизульф нашёл? Тяжёлая, как мешок с камнями, и костлявая, одни локти да коленки. Рассердился, что так дерзко с родичем своим хихикает.
– Не смей, – говорю, – Марда, хихикать!
Она из кустов выбралась и так, со смехом, убежала. Дура.
Я ей вслед крикнул:
– Фанило!
Это прозвище такое у Марды было – «Грязнулька».
Сидел я, сидел – отдыхал для последующих трудов. И сморило меня. Зарылся я в гнездо, ещё Двалой до меня свитое, и сам не заметил, как заснул сладко.
Проснулся, когда солнце сместилось и в лицо стало бить сквозь листву. Сел я в кустах, от сонной мути отряхнулся. На брод поглядел.
И обомлел.
К броду с того берега трое всадников спускалось. Двое с копьями, наконечники издалека блестят. По правую руку от себя курган Аларихов оставили. А с кургана никто в село не мчится предупреждать о беде. Видать, заснул дозорный.
Сердце у меня ёкнуло: чужаки!
Бежать надо, предупреждать. Вскочил в кустах – ноги как ватные. Отлежал ноги, пока спал.
Заковылял сперва, а потом, прыть обретя, помчался что было духу. Сразу на поля побежал, потому что там все были. Бегу и кричу:
– Чужаки, чужаки!
И мнится мне топот копыт за спиной и острие копья, вонзающегося в спину.
Меня Хродомер остановил. Спросил строго, что, мол, блажу? Что за чужаки? Кого это я видел?
Я сказал:
– Трое на конях. Двое с копьями. Прямо к броду шли.
Тут Хродомер на своих кричать стал, дедушка Рагнарис – на своих. Человек десять вооружённых навстречу тем чужакам вышли. Я жалел, что дяди Агигульфа нет, что он всё ещё в роще засадничает. Уж дядя Агигульф один бы со всеми троими справился!.. А может, дядя Агигульф бьётся сейчас с полчищами чужаков. Только эти трое и прорвались, прочие же полегли. И Валамир, небось, пал. Валамир не такой герой, как дядя Агигульф. Валамира и убить могут… Тогда мы Марду к себе возьмём… А дядьку-раба валамирова хорошо бы не брать, не то они с дедушкой Рагнарисом на нас в один голос ворчать начнут…
Когда я спохватился от мыслей своих, то припустил за остальными – бежали все с полей, чтобы чужаков в село не допустить. Успели. На околице вышли им навстречу, встали стеной.
Чужаков не трое, а четверо оказалось – двое на одном коне ехали. Тот, четвёртый, мальчиком был, зим семь или восемь ему, по росту судя.
Тот, что с мальцом на одном коне сидел, на землю соскочил и вперёд вышел, чтобы с нашими говорить.
И тут мы увидели, что это Ульф.
Сильно изменился Ульф. Поджар всегда был, а стал тощий, будто облезлый. Лицо серое, волосы серые, не то седые, не то пыльные. Когда с лошади слезал, за бок держался и морщился. Глядел мрачнее обыкновенного. И всегда Ульф невесёлым был, а тут будто с того света возвратился.
Мальца с коня снял и Рагнарису передал. Это Филимер был, несносный сын моей сестры Хильдегунды. Я его сразу признал и невзлюбил за то Ульфа, что Филимера притащил. Мало нам, что ли, Ахмы-дурачка, что в доме, смердя, помирал?
Рагнарис Филимера принял и сразу на ноги его поставил, на руках держать не стал. Сильно подрос Филимер, тяжёлым стал. И глядит зверёнышем, а прежде с любопытством глядел и без всякого страха.
Ульф сказал, что беда большая случилась. И поговорить о том нужно ему со всем селом, чтобы все знали. Дескать, тинг собрать надо.
Дедушка Рагнарис отозвался, что где Ульф – там и беда, так что удивляться нечему. И добавил ехидно: понимает он, конечно, невдомёк великому воину Ульфу, из рабства вандальского бежавшему, что у достойных людей страда в разгаре. Все бы ему, великому воину, будущему скамару Ульфу, по тингам глотку драть да в одной шайке с вандалами бродяжничать. Или до того поистаскался Ульф, что забыл – хлебушек-то с хрустящей корочкой на деревьях не растёт, а в речках пиво не плещется. Все это трудом достигается, напомнил Ульфу дедушка Рагнарис.
Ульф только зыркнул злобно, но смолчал.
Тогда дедушка Рагнарис на спутников ульфовых головой мотнул. Спросил: мол, эти тоже с тобой?
Ульф сказал дерзко:
– Со мной!
Дедушка Рагнарис проворчал:
– Небось, такие же бедоносцы, как ты.
На то Ульф сказал, что насчёт бедоносцев не знает, но один из них кузнец.
Тем временем спутники ульфовы спешились и ближе подошли, коней в поводу ведя.
Который из двоих кузнец, я сразу понял. Лицо у него тёмное, с копотью въевшейся, и руки такие, что вовек не отмоешь. Оттого и волосы снежно-белыми казались, и густые, сросшиеся брови. Нос у того кузнеца с широкими ноздрями, будто не то принюхивается, не то гневается. Грудь бочкой, ноги кривые. На прокопчённом лице диковатые глаза посверкивают. Я сразу эти глаза запомнил, потому что они покрасневшие были, как будто кровь близко подступает.
Впрочем, кузнеца из двоих угадать – семи пядей во лбу не нужно было быть, потому что второй из спутников ульфовых девкой оказался. Я таких прежде и не видывал.
Дюжая девица, ростом с воина, одетая как воин и вооружённая как воин. Сама белобрыса, глаза серые, холодные, рот будто мечом прочеркнули – тонкий и прямой. На кой она такая Ульфу сдалась?
У девицы на щеках углём руны начерчены. Потом уж я узнал – мстить она хотела и о том богов оповещала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81