Но по счастью, Велемуда, родича нашего, на тинге и впрямь не было, потому сразу о деле заговорили, как только дядя Агигульф прыгать закончил и, отдуваясь, огляделся горделиво.
Заговорили же вот о чём. Кого с этой новостью к Теодобаду посылать.
Решили мужа степенного послать и красноречивого, чтобы до вождя сумел важную весть довести. Дело ведь нешуточное. Сколько лет село стоит, ни разу чужаков иноплеменных так близко от села не видели.
В походах – да, в походах много разного диковинного люда видели. Взять тех же гепидов… Что и говорить, странные они, гепиды. Но вот иноплеменные чужаки… Да ещё чтобы возле села – нет, такого не бывало…
Да и не гепид этот чужак, вроде.
Дядя Агигульф сказал: точно, не гепид. Нутром, мол, чую, что не гепид, ибо на гепидов у меня особенное чутьё.
Валамир сказал, что у него тоже на гепидов чутьё.
А Аргасп заговорил про то, что у него, Аргаспа, чутьё на герулов, так вот, чужак этот и не герул.
Тут раб аргаспов Снага откуда-то вывернулся и тоже про чутьё языком замолол. Дескать, пока скамарствовал – даже псоглавцев повидал. Так вот, чужак этот – не псоглавец, сразу видно.
Дедушка Рагнарис на Аргаспа заревел, чтоб раба своего брехливого утихомирил. Мол, и без Снаги видать всем, что не псоглавец. Голова-то не пёсья! Да и виданое ли дело, чтоб рабы всякие на тинге голос подавали. Воистину, мир к концу клонится.
Аргасп Снаге уйти велел и кулак ему показал, пригрозив скорой расправой.
Валамир начал в затылке чесать, о чём-то напряжённо думая, и изрёк наконец:
– А не ромей ли это?
И пояснил, что ромеи – они где-то на полдень живут. Земля у них на диво тучная и бескрайне обширная. У Теодобада кувшин есть ромейский, тот, что с гримой. Очень, мол, голова на гриму ту похожа. И не обратил ли внимание Агигульф – не было ли кувшина при чужаке? Ибо ведомо, что кувшины они изготавливают во множестве.
Тут дядя Агигульф за голову обиделся и сказал, что Валамир, видать, на плечах кувшин с гримой носит. Он, дядя Агигульф, такую вещь, как кувшин, всяко бы не просмотрел. Не было при чужаке кувшина.
Валамир задумался тяжко, после же молвил, что и впрямь, видать, чужак не ромей был.
Хродомер споры пресёк. Сказал степенно, что много разного люда по миру бродит. Не то важно, кто был этот чужак. То важно, отчего он в камышах таился. И сколько их там таилось. И для чего таились. Боялись ли нас или же что-то вынюхивали?
Дядя Агигульф сказал, что раз видал их уже, да только в селе у нас никто правдивому рассказу не поверил. А он, дядя Агигульф, ещё раз говорит: по всему видать – вынюхивают эти чужаки что-то.
– Тревожно мне, – сказал Хродомер. И замолчал надолго.
Говорили и спорили ещё немалое время. Уж и стоять-то все устали, переминались с ноги на ногу.
Все племена окрестные перебрали, все истории о них рассказали. И решено было-таки к Теодобаду посылать с недоброй вестью. И непременно голову и меч в дружине предъявить.
Дядя Агигульф сказал, что голову никому не доверит. Немало наслышан он о воинах, которые трофеи свои легкомысленно другим доверяли и через то немалый ущерб претерпевали. И вызвался сам в бург ехать, дабы с драгоценной головой не разлучаться. Да и с любимым вождём повидаться хотелось дяде Агигульфу.
Валамир сказал, что тоже в бург поедет. Валамир сказал, что Теодобад его, Валамира, очень уважает и к его советам прислушается.
Тут Хродомер закричал неожиданно, что, мол, зачем же Валамира с Агигульфом утруждать? Можно сразу Снагу брехливого с Ахмой-дурачком отправить. Уж их-то Теодобад послушает! Уж их-то Теодобад уважает!
Нет уж, добавил потом Хродомер, нужно мужа степенного посылать к Теодобаду. Чтоб дурацких выходок себе не позволял. Вот он бы, Хродомер, сам поехал, да село без присмотра как оставишь? Пускай Оптила, сын его, едет. Агигульф пускай мёртвую голову Оптиле передаст, а Оптила её отвезёт и Теодобаду предъявит. И все, как надо, объяснит.
Ибо Агигульфа только пусти в бург. Теодобад едва его завидит, так сразу и решит: не иначе как новое озорство затеяли молодцы. И на голову чужакову лишь как на озорство глядеть будет. А мы через то можем и своих голов лишиться. Пусть Оптила едет.
Так Хродомер сказал.
Дедушка Рагнарис тотчас же закричал: что значит – Хродомер село без присмотра оставить не может? Сказал бы прямо: из-за своего колодца с плохой водой от косогора с заветными лопухами отдалиться ему, Хродомеру, боязно. Всем ведь ведомо, что не любит Теодобад Оптилу. Ибо копание в навозе предпочёл Оптила подвигам ратным.
Неужто сам Оптила об этом забыл? Ведь неоднократно говаривал ему Теодобад при дружине своей. Дивился, как у отца, столь войнолюбивого, сын такой уродился. И много времени потратил в бурге Рагнарис, чтобы Теодобаду растолковать: в молодости, мол, да – войнолюбив был Хродомер, но как колодец выкопал, так к подворью и прикипел, точно каша к горшку. Не отскребёшь. И сына такого же выпестовал, той же колодезной водой выпоил.
Насчёт озорства – да, тут Хродомер прав. От Агигульфа с Валамиром озорство одно. Но это оттого, что кровь молодая в них играет.
Хродомер от злости аж побелел. А дядя Агигульф засмеялся обидно.
Неведомо, чем бы всё закончилось, если бы отец наш Тарасмунд не сказал вдруг:
– Пусть Агигульф, отец Фрумо, едет.
– Голову не отдам, – твёрдо сказал дядя Агигульф. – Я её в бою добыл.
– Ты бы себе на плечи ещё голову добыл, – заворчал дедушка Рагнарис. Палкой стукнул и громко заговорил, что во всём ему хродомеровы козни внятны. Не обмануть его Хродомеру. Не опутать Хродомеру его, Рагнариса, речами хитрыми. Не быть по-хродомерову. На алариховом холме тыну быть, а не на хродомеровом косогоре.
Потому пусть едет Агигульф, сын Рагнариса, вместе с Агигульфом-соседом. И пусть эти два славных Агигульфа голову чужака предъявят и меч предъявят и поведают, как всё было. Пусть, мол, дядя Агигульф говорит, а Агигульф-сосед пусть свидетельствует и подтверждает.
И пусть не забудут оба: голову и меч показывая, о тыне надлежит напоминать неустанно. Мол, ещё Аларих, отец Теодобада, людей обещал дать и помочь тын возвести. Вторым бургом наше село сделать намеревался. Да только пал геройски и кроваво, обещание своё исполнить не успев.
И, сказав сие, дедушка наш руки не груди скрестил и на Хродомера, бороду выпятив, вызывающе уставился.
Хродомер же лишь рукой устало махнул и проговорил:
– Ладно, пусть по-твоему будет, Рагнарис. Пусть оба Агигульфа едут. А только тын у меня на косогоре ставить надо. Место там сухое и просторное, общий амбар есть где возвести.
И снова гомон поднялся. Стали старейшины насчёт тына ругаться да пререкаться: где, мол, тын лучше ставить? Едва до драки не дошло.
Так всегда бывает, когда о тыне речь заходит.

КАК АХМА-ДУРАЧОК ХОЗЯЙНИЧАЛ

Когда доблестные Агигульфы уехали, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая Фрумо остались на хозяйстве.
Фрумо оказалась Ахме ровней и быстро сделалась такой же придурковатой, как и её муж, только на свой, на бабий, лад. Женщины у реки об этом судачили.
Нам с Гизульфом было интересно, кто у неё народится, ибо живот Фрумо уже заметён был. Дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто её обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так и не дознались. Так что отцом ахминого ребёнка и Вотан мог быть, Странник.
Годья Винитар говорит, что Вотан есть диавол, по весям рыщущий.
Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. Ждать оставалось уже недолго.
Фрумо же на все вопросы только глупо улыбалась, гладила себе живот и в рассказе о том, как её обрюхатили, поначалу долго и косноязычно про своё скучное бытьё в тот зимний день толковала – что видела, что ела – но только до того доходила, что смеркаться начало и к реке она пошла. А после хихикать принималась.
Наша мать Гизела, Ильдихо и хродомеровы дочери с племянницей то так, то эдак к ней подходили, но только всё без толку.
Когда Ильдихо ничего не добилась, Брустьо сказала, что сама все вызнать берётся. Ибо не умеет Ильдихо подход к Фрумо найти. А она, Брустьо, хоть к кому подходы сыщет. И пошла, да только у Брустьо тоже ничего не вышло. Фрумо вдруг кричать начала и из криков её так выходило, что Брустьо во всём виновата, и в позоре фрумином, и в животе её огромном.
Ильдихо сказывала, что после того, в тот же день, когда Брустьо к Фрумо дорожку мостила, Хродомер у себя на косогоре с сыном своим Оптилой лютовали, били всех и своим бабам настрого запретили к Агигульфу-соседу на двор соваться.
А дедушка Рагнарис у нас дома злорадствовал и говорил, что старый лис Хродомер следы заметает. Видать, чуял правду Велемуд, хоть и никудышный он мужик.
Агигульф-сосед уезжать не хотел. Боязно было ему хозяйство на Ахму да на Фрумо оставлять. Но в бурге, помимо прочего, у него свои надобы были.
Дедушка Рагнарис Агигульфу-соседу сказал, что за два дня ничего не случится – а мы, мол, за твоим домом приглядим.
В тот же день, как дядя Агигульф с Агигульфом-соседом уехали, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились – поглядеть, как он с хозяйством управляется. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам важно, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин.
Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.
Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах – неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме:
– Вот куры, вот куры!.. Курочки хочу, курочки!..
Стали они вдвоём за курицей бегать. Наконец Ахма на пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло её схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз, чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо:
– Поймал куру!.. Рубить буду, рубить буду!.. Ахма хороший! …А там и нет никого!..
Она знай себе кричит:
– Курочки хочу, курочки хочу! – и по животу руками водит.
Ахма с курицей в дом пошёл топор искать. Курица бьётся, вырывается, а он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить можно. Ахма секиру за собой волочит.
Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул её головой на плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал её с собой брать. Тут двух рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плаху глубоко ушла.
Стал Ахма секиру вызволять, плаху вместе с секирой повалил и сам упал. Фрумо кричать на него стала, сердясь. И все своё кричит:
– Курочки хочем, курочки хочем!
Ахма постоял столбом, а потом как заревёт в голос, давай сопли и слезы размазывать.
Тут с нашего двора донёсся рёв дедушки Рагнариса:
– Где они, бездельники? Где их носит?
Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он про нас. И убежали.
И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался. Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед проворчал что-то и удалился.
После снова рёв его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед всё время не в духе. Всем в доме достаётся, но Ильдихо – больше других.
К вечеру, когда солнце к Долгой Гряде уже низко склоняться стало, вбежал к нам в дом Од-пастух. Мы Ода увидели и испугались. Запыхавшийся был Од, бледен и всклокочен. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь царь-лягушка на село войной пошёл. Не то чужаки объявились. Иначе зачем Оду-пастуху так спешить?
У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать, говорил я вам! И сказывать Оду велел, потому что мы все молчали, ждали, пока дед распорядится.
А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа Агигульфа показывал. И вдруг с той стороны верещание пронзительное донеслось. Это Фаухо-лиска, племянница хродомерова, надрывалась.
Ясно стало – беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок, а всё же наш брат.
Мать наша Гизела дёрнулась было бежать туда, но Од-пастух на Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял его. Велел ей дома оставаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81