– Где меч-то отцовский? Не забыл ли меч отцовский? Не будет меча, не сядешь на коня, не поедешь в земли, до которых отец не дошёл…
Шумно пустил ветры и засмеялся.
И вдруг руку в нору просунул и меня за ворот схватил. Так схватил, будто заранее знал, где я прячусь. И наружу поволок, точно лисёнка из логова.
Так, вместе с мечом Тарасмунда, и вытащил.
Это был Гупта. Я понял, что это Гупта, ещё не видя его. От меня пахло гарью – я думаю, от любого в нашем селе сейчас пахло гарью. А от Гупты пахло молоком.
У меня сразу отлегло от сердца. Гупта – святой. Гупта – это чуть-чуть меньше, чем Бог Единый. Он нарочно пришёл сюда, чтобы воскресить всех, кто нынче погиб. И снова будут живыми, побывав в руках у Гупты, и Сванхильда, и Тарасмунд, и другие – все.
Гупта нарочно пришёл сюда, поразмяться-повоскрешать. Где ещё найдёт он столько работы?..
Гупта тащил меня спиной вперёд. И только я оказался на воздухе, так сразу в страхе отпрянул и прижался к толстому гуптиному животу.
Прямо на меня, протянув ко мне руки, будто желая схватить, лежал мёртвый Хродомер. Казалось, ползёт Хродомер вниз по косогору. Остекленевшими глазами смотрел на курган за рекой. Две стрелы торчали в спине у Хродомера.
Я поднял глаза выше и косогор показался мне незнакомым, низким. И тут понял я, что нет больше хродомерова подворья, которое стояло здесь, сколько я себя помню. Ничего, Хродомер воскреснет – все отстроит заново. Ещё лучше будет, чем прежде.
В гуптиных медвежьих лапах я был как воск. Гупта оборотил меня к себе лицом, ткнул в меня своей пушистой мягкой бородой, где крошки с прошлой трапезы застряли, и запел по-новому. Пел он на каком-то странном наречии. То и дело мне начинало казаться, что я вот-вот пойму эти слова, но смысл их снова ускользал от меня. Гнусавое, распевно-протяжное было это наречие и одновременно с тем скворчащее, как сало на глиняной сковородке.
Гупта пел долго. Иной раз он путался в словах, но это его не смущало. Пел себе и пел, глаза прикрыв и бородой шевеля. Знал он, видать, немного, потому что повторял одни и те же созвучия.
Потом Гупта и вовсе слова выговаривать бросил – надоело, должно быть, – и гудеть пошёл, как громадный майский жук, то выше, то ниже.
Вдруг я резкую боль почувствовал, но в ушах так щекотало от этого гудения, что я даже вскрикнуть не смог. Лень охватила меня. Мне стало лень бояться, лень плакать…
Тут Гупта мне что-то в руки совать начал. Сперва я не понял, что он мне такое даёт, но взял. Это был обломок стрелы с наконечником, вытащенный из моей ноги.
Гупта гудеть перестал, за пазухой у себя покопался и вытащил маленький мешочек. Высыпал в горсть себе то, что в мешочке было, и в рот отправил, изрядно бороду усеяв. Долго сидел и жевал, на мёртвого Хродомера глядя. Я попытался было высвободиться, но Гупта хоть и не глядел на меня, а отпускать не отпускал.
Я решил уже, что трапезничать уселся блаженный, но Гупта выплюнул в грязную ладонь всё то, что жевал. Слюни потянулись по его бороде. Ухватив меня покрепче, начал свои слюни мне в рану втирать. Меня как огнём обожгло. Я извивался, как рыба на остроге, но вырваться не мог.
Когда жжение поутихло, Гупта меня освободил. Я увидел, что кровь остановилась. Вокруг раны всё было щедро измазано гуптиными слюнями и какой-то зеленоватой кашицей.
Гупта же встал и к Хродомеру направился. Подошёл, рубаху на нём разорвал и взял изрядный лоскут. Этим-то лоскутом мою ногу и обвязал. А Хродомер всё смотрел на курган, будто до нас с Гуптой ему и дела нет.
Гупта же сунулся в нору, где я прежде сидел, гавкнул туда пару раз, ветры испустил, выпростался из норы и, умильную рожу скроив, сделал мне «козу», после чего приглашающе засмеялся. Я тоже засмеялся. Я делал всё, что велел мне Гупта.
Гупта вернулся к мёртвому Хродомеру, сел перед ним на корточки, утыкаясь толстыми коленями Хродомеру в простёртые руки, и начал Хродомера ругать. Я подошёл ближе и сел рядом с Гуптой. Гупта бранился, словно пел, покачиваясь на корточках.
– Течёт река, у реки два берега, на одном берегу курган стоит, на тот курган село глядит, в селе старейшин двое. Каковы старейшины, таково и село. А каково село, коли ногу свело? Разума нет, так откуда ж свет? Один – гав-гав – по дружкам соскучал, из дома сбежал, в курган зарылся, от родных и домашних скрылся. Хорош! С Арбром-вутьей пивом напиться хотел, а Арбр-то безголовый! Сам ему голову срубил и про то забыл. А ты, Хродомер, куда ползёшь? В нору ползёшь? Экий озорник Хродомер! Что удумал! В норе сидеть, из норы глядеть, кто на реку пойдёт, того стращать! Старейшина!
Течёт река, в реке вода, у реки берега. На берегу село стоит, на село Бог Единый глядит. Недоволен Бог Единый. Бог Единый Гупту призывал, Бог Единый Гупте говорил, Бог Единый Гупте пальцем грозил, на село указывал.
Птички-то меня, Бога Единого, славят: чик-чирик! Козочки-то меня, Бога Единого, славят: ме-ме-ме! А Гупта по миру ходит, весть об этом носит: бу-бу-бу, люди добрые, бу-бу-бу!
Бог Единый Хродомеру разум дал, Бог Единый его у Хродомера взял. И глупый Хродомер стал. И без того был глупый, а сейчас ещё глупее.
Ступай, Гупта, от моего лица. Принеси мне, Гупта, три яйца: одно куриное, одно гусиное, одно от стельной коровы. Пошёл Гупта по селу, нашёл Гупта два яйца: куриное нашёл, гусиное нашёл, а от стельной коровы не нашёл.
Говори, Хродомер, где в селе вашем яйцо от стельной коровы?
Хродомер все глядел на курган остекленевшими глазами.
А Гупта вскричал торжествующе:
– Молчишь, Хродомер? Не знаешь? Только и горазд, что в норе сидеть, из норы глядеть. Глупый Хродомер.
Когда Гупта только начал Хродомера бранить, я не хотел его слушать, ибо поруганием звучали слова Гупты. Но Гупта не давал мне убежать. А потом вдруг понял я, что Гупта прав: да, Хродомер и есть тот самый старый озорник, который ползёт к норе, дабы шалости чинить. И легко мне стало.
Тут Гупта пошарил под своей необъятной рубахой и два яйца извлёк, одно побольше, другое поменьше. Разбил то, что поменьше, о свой лоб и мне протянул. Я стал пить и на Гупту глядеть во все глаза. Гупта второе яйцо тоже о свой лоб разбил и сам присосался. Сидели мы с ним над мёртвым Хродомером и пили сырые яйца. В меня словно новые силы вливались.
Гупта же вдруг захрюкал и с косогора на тропинку скатился, где Сванхильда лежала. Пошарил там, а после ко мне обратно залез. Горсть ко мне протянул, а в горсти у него козий горох лежал.
И закричал Гупта:
– Нашёл! Нашёл! Вот они, яйца от стельной коровы!
И начал одним катышем себя в лоб бить.
Меня хохот разобрал. Я отбросил яичную скорлупу и стал смеяться до слёз. Глядя на меня, и Гупта засмеялся. Хродомера толкнул и спросил его:
– Что, Хродомер, почему не смеёшься?
Поскольку же Хродомер молчал, сказал Гупта:
– Знаю, почему не смеёшься. Стыдно тебе, Хродомер. Стар ты уже в норе сидеть.
– Это не яйца, – сказал я, трясясь от смеха. – Это козье дерьмо.
– Понял, Хродомер? – сказал Гупта строго. – Это козье дерьмо. А ты говоришь, что это хоромы просторные. Какие же это хоромы? У девки дырка между ног – и та шире. Носила тебя эта гора долгие годы – и выродила. И медведя лелеяла в утробе своей – и проспал зиму медведь в утробе горы и вышел. Нет больше медведя. Псица свирепая выводок здесь вывела. И отлучилась псица – а Хродомер тут как тут. Шалун Хродомер! Всех щенков по одному повытаскал и в реку побросал. Экий глупый Хродомер! Слепые щенки плавать-то не умеют! Одного только оставил. Щенка-убийцу оставил. Прибегает псица в нору, а вместо щенков Хродомер сидит. Псица-то Хродомеру: гав-гав! А Хродомер псице в ответ: кхе-кхе…
Я уже изнемогал от смеха. А Гупта продолжал:
– Зачем в нору ползёшь, Хродомер? Нынче это чрево волчонка носило, да вытащил я волчонка с клыком железным. Нанялся я вам тут в повивальные бабки, помогать вашим горам волчатами разражаться?
Зачем в нору лезешь? Думаешь, старый влезешь, молодой вылезешь? В одном чреве дважды не высидишь.
В селе беспорядок и в доме у тебя упадок. Упала крыша-то, вот упадок и получился! А ты по косогору ползаешь. Иди домой, Хродомер.
После того поднялся Гупта на ноги, повернулся к Хродомеру спиной и на Сванхильду уставился. Я к Гупте подошёл поближе, Гупта взял меня за плечо своей медвежьей лапой, встряхнул слегка и промолвил с огорчением:
– Да что ж такое! Никто слушаться не хочет! Всяк делает, что в голову взбредёт. Оттого и упадок в селе. Вон и девка упала, как дом хродомеров. Хродомер-то старейшина-то хорош-то: гостей назвал, угощенья наобещал, а сам из дома сбежал, дом спалил и в норе укрыться думает. При таком старейшине и девка от рук отбилась. Ишь, нарядилась да в путь пустилась. Солнце садится, домой пора, матери помогать. Матери помогать, ложиться почивать.
И стал к Сванхильде спускаться. Цепляясь за Гупту, я пошёл следом. Гупта встал на тропинке, широко расставив ноги, и неодобрительно покачал головой.
– Бога Единого так не славят, – сказал он. – Не славят так Бога Единого. Нет, не нравится Богу Единому, когда его так славят. Плохо это. Бог Единый сердиться будет, Бог Единый будет ногами топать.
С этими словами Гупта ухватился за железный крест, который пригвоздил мою сестру к тропинке, и с силой выдернул его из живота Сванхильды. Сванхильда подалась было следом за крестом, но, освобождённая, упала на тропинку.
Я глянул на её лицо с широко раскрытым ртом и вытаращенными глазами. В углу рта запеклась кровь. Я вспомнил, что моя сестра мертва, и хотел было попросить Гупту воскресить её прямо сейчас. Но в этот миг Гупта повернулся к Хродомеру и, погрозив тому крестом, пугнул:
– У-у-у!
И размахнувшись широким движением, бросил крест в реку.
Подмигнул мне, скривив лицо на сторону, и пояснил громким шёпотом, что Бог Единый нарочно его, Гупту, попросил хорошенько Хродомера попугать. Чтобы неповадно Хродомеру было.
Я решил не мешать Гупте воскрешать. Ему виднее, как делать.
Гупта наклонился взял Сванхильду на руки и сказал неодобрительно:
– Ишь, набегалась, коза! Мать-то ждёт-пождет, проглядела все глаза! А эта спать улеглась! Что надумала – на берегу спать! Хорошо, Гупта мимо шёл. Гупта тебя и нашёл. А если бы недобрый человек нашёл?
И стал укачивать на руках Сванхильду. Длинные светлые косы Сванхильды раскачивались в такт гуптиным шагам. Всё-таки очень здоров был Гупта. Шёл без всяких усилий со Сванхильдой на руках вверх по косогору, да ещё напевал и приплясывал по дороге.
Он колыбельную пел. Вернее даже не пел, а орал на все село, и присвистывал, и причмокивал.
– Вырастешь большая, отдадим за вождя. Родишь ему сына. Пойдёт он в поход, привезёт тебе золотые серьги… – И снова: – Вырастешь большая, отдадим за вождя…
Я стал Гупте вторить, распевая во всю глотку:
– Родишь ему сына, пойдёт он в поход…
Гупта обернулся ко мне и улыбнулся, кивая головой: так, мол, так!..
Беспрестанно повторяя колыбельную, мы поднялись наверх и пошли тем путём, каким я прибежал сюда. Но с Гуптой я ничего не боялся. И я знал, что чужаков в селе нет.
Возле дома Аргаспа, где в меня попала стрела, Гупта вдруг остановился. Пение прервал и спросил меня строго:
– Где то, что я дал тебе?
Я вытащил два обломка стрелы: тот, что Гупта из моей раны добыл, и тот, что я ещё прежде под рубахой спрятал, когда стрелу обломал. Гупта не спеша уложил Сванхильду на землю, взял оба обломка, соединил их, покивал над ними, побормотал что-то себе под нос, а после выбросил.
Аргасп так и лежал у себя на дворе, и копьё торчало из его спины. Я увидел, что у Аргаспа перерезано горло.
Гупта в сторону Аргаспа мельком только глянул и проворчал:
– Ишь, разлёгся, бездельник! Все Богу Единому расскажу! Ужо вас всех Бог Единый!..
А я смотрел на Аргаспа – и хохотал, хохотал, хохотал… и никак не мог остановиться. Ужо тебя, Аргасп!.. Ты ведь в Бога Единого не веришь? Так будет тебе от Бога Единого, глупый Аргасп!
Я сказал об этом Гупте. И Гупта захохотал тоже, пальцем в сторону Аргаспа тыча. И толстый язык изо рта вывалил, чтобы Аргаспу обиднее было.
После опять Сванхильду на руки взял и дальше пошёл.
Почти все дома в селе сгорели и курились дымком. Гупта сопел и ворчал, что воздух в селе испортили. И что поправить бы воздух надо. При этом Гупта испускал ветры и шумно хохотал. И наклонившись, бородой щекотал Сванхильде щеку и спрашивал её:
– Что, коза, нравится?
А я смеялся.
Против дома Гизарны лежали трое – Оптила, сын хродомеров и двое рабов хродомеровых, Скадус и Хорн. Земля под ними была тёмная. Напротив них, прислонённые к плетням, сидели, скрестив ноги, трое мёртвых чужаков. У одного лицо было сплошь кровью залито. Перед каждым из мёртвых чужаков стоял горшок с кашей и пиво.
Оптила лежал на спине, одну руку широко откинув в сторону, другая примостилась на груди. Он будто спал, широко раскрыв во сне рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81