Вели они с собой страшного вутью прозванием Гиба. Был этот Гиба столь свиреп, что водили его на цепях, а осерчав, в такую силу входил, что волочил по земле тех воинов, которые на цепях его висели, Гибу удерживая. Отряхнув же цепи от воинов, этими же цепями имел обыкновение биться, часто иной одежды и иного оружия на теле не имея. И побеждал Гиба. Все бежали перед ним, как скот перед собакой пастушьей.
С теми вандалами шёл и отец Гибы Сигисбарн и двое других сыновей его. Гордился Сигисбарн Гибой чрезмерно. И имея такого сына за спиной, столь великую мощь в себе ощутил, что часть племени от вождя его отколол и на север повёл для лучшей жизни, ибо с помощью Гибы чаял согнать нас с наших земель. Крепко верил Сигисбарн, что на Гибе и на нём, Сигисбарне, и на всех, кто с ними идёт, благосклонность Вотана пребывает. На самом же деле, как оказалось, благосклонность Вотана с Арбром пребывала и теми, кто в бурге был.
С Сигисбарном, Гибой и сыновьями Сигисбарна иные шли; всего же было их пять дюжин.
Про Гибу же вот что говорили. В неистовстве своём мизинец себе отрубил и Локи его посвятил, за что наградил его Локи ловкостью и хитростью; после же, в раж войдя, сам себе глаз выколол, чтобы на Вотана походить. Ходил в шлеме ромейском с личиной; личину эту сам ярко раскрасил.
Многое из того, что поведано сейчас о Гибе, прокричал из-под стены Сигисбарн, когда к бургу вандалы те подступились, Алариха и дружину его устрашить желая. И вывел тогда же Гибу перед очи осаждённых, и бесновался на растянутых цепях Гиба, рыча престрашно.
Дрожь скрывая, твёрдо встретили мы врага. Только Арбр, немного в стороне стоя, странно на этого Гибу глядел – грустно, едва ли не с любовью. И понял я тогда, что из всех нас один Арбр понимает этого Гибу-вутью. А значит, и одолеть его может.
В те давние времена все честь по чести делалось. Поэтому прежде чем на штурм бурга идти, распаляли себя перебранкой и так в том преуспели, что некоторых воинов удерживать пришлось, чтобы со стены сразу не бросились на врагов. Столь велика была ярость.
Гиба же, пребывая в священной ярости, повернулся спиной к бургу, презирая копья и камни, что в него градом летели, и испражнился на глазах у противоборствующих воинственных сторон. И взяв в горсть смрадные испражнения свои, с могучей силой метнул их на стену, где Аларих и дружина его стояли. И попали испражнения вутьи прямо на грудь нашему военному вождю и так прилипли. И измарали железный нагрудник его.
Аларих в неистовой злобе чуть в одиночку со стены не бросился. Гибельно было бы для нас такое решение. Оттого удержали мы вождя нашего от столь безрассудного геройства.
Рагнарис же, покуда пять воинов с Аларихом боролись, иное надумал. Многое знал Рагнарис и об Аларихе, и об Арбре, ибо с обоими бывал близок. Сдёрнул Рагнарис с плеч Арбра медвежью шкуру и вниз её бросил, под ноги беснующемуся вутье. Схватил Гиба медвежью шкуру, потом Арбра пропитанную, зубами в неё вцепился и, рыча свирепо, головой тряс. И порвал он шкуру медвежью.
Увидев это, со страшным криком низвергся с тына Арбр. Тяжко пал он на Гибу, терзая его когтями и зубами. Сплелись два вутьи, как два лютых зверя. И отступили от сражающихся вандалы, чтя Вотана.
Кричал, рычал и смеялся от радости Гиба, медвежью шкуру и Арбра терзая, ибо, видать, впервые равного себе встретил. И оторвал он Арбру ухо. Арбр же перегрыз ему горло.
Тут воины Алариха возвеселились и устремились на врага, прыгая с тына. И сеча была кровавая, и одолели вандалов. Что до Сигисбарна, то недолго сокрушался он о сыне своём и скоро встретился с ним в чертогах Вотана. Ибо Рагнарис, метко метнув фрамею, насмерть Сигисбарна поразил.
Из тех, кто с Сигисбарном к стенам бурга пришёл, ни один в живых не остался.
Эту-то сечу и вспоминал наш дедушка Рагнарис, когда сетовал, что мир испортился и говорил, что в былые времена воины не добычей и барахлом похвалялись, а славой воинской. И ничего, кроме славы, в битвах и походах добыть себе было невозможно, ибо враг был столь же наг и суров, сколь и воины готские.
Когда сеча закончилась и последнего врага добили, Арбра хватились. И увидели Арбра подле телы Гибы, рыдающего. Сперва думали, что по славному Гибе рыдает вутья, но нет! Клочья шкуры медвежьей, Гибой изодранной, в руках баюкал и плакал над ними, как дитя по матери. С тем и оставили Арбра, ибо близко подходить к нему опасались. Зарычал Арбр, когда людей увидел. А когда оттащили от него тело Гибы, за цепь издалека потянув, не заметил этого Арбр.
Цепи с тела вутьи страшного повелел Аларих снять. И стали цепи эти достоянием всей дружины: на этих цепях теперь котёл с варевом для всей дружины вешали над очагом. И все, кто в дружине был, эти цепи видели.
В этом месте рассказа хродомерова дядя Агигульф ликом затуманился и головой покивал. Видел и не раз эти исполинские цепи, только, видать, не знал прежде, откуда они происходят.
А наутро исчез Арбр. Весь бург вверх дном перевернул Аларих – нет Арбра! И тосковал по нему Аларих, и ничто не могло его в печали этой утешить.
После той великой битвы Рагнарис, отец нашего дедушки Рагнариса женить сына своего надумал. И для той цели из бурга ему велел домой явиться. Повиновался отцу своему Рагнарис и Алариха оставил. Братьев у Рагнариса не было, одни только сестры, поэтому так пёкся отец его о том, чтобы род свой славный продолжить.
Долго искал ему невесту, пока не сыскал девушку рода доброго, именем Мидьо, вторая дочь Кунимунда. Из того села она была, которое незадолго до смерти Алариха аланы дотла спалили, народ же тамошний угнали, а куда – неведомо. Когда потом аланы вернулись и наши готы торговлю с ними вели, то о пленных из того села спрашивали. Хотели родичей своих выкупить. Но то были другие аланы и ничего о селе сожжённом не ведали. А может, только вид делали, что ничего не знают, а сами знали, да говорить не хотели. Кто их, аланов, разберёт, все как один на конях да в полушубках.
Но то все потом случилось. А тогда род Кунимунда был не менее славен, чем род Рагнариса. И оттого охотно отдали за Рагнариса свою дочь Мидьо. Долго возили из села в село взаимные дары, стремясь на горшок ответить горшком и на холст холстом же в грязь лицом не ударить. И то сказать, знатные то были подарки. К Рагнарису отошли две козы, гривна золотая, горшков дюжина, два больших медных кувшина, шуба, холста на пять одежд, два пояса, правда, с пряжками ношеными, и меч – в сечах великих иззубренный донельзя, но его перековать можно было. И много иных даров, всего не упомнишь. Одни дары для хозяйства необходимые, другие же служили к чести.
Несколько дней свадьбу гуляли и несколько человек упились до смерти. Ибо в прежние времена и веселье было богатырское, пили, себя не жалеючи. Не то что ныне – полкувшина выпьют, треть сблюют. В ту пору о себе так не пеклись.
Хродомер же дружкой жениха на свадьбе той был. Пир свадебный ещё окончиться не успел, как уже омрачился дружка Хродомер, для себя недоброе во всём этом деле усматривая. И уже тогда тоска его одолела. Ибо понимал Хродомер: подвиги, что на пиру этом богатырском они с Рагнарисом совместно совершали, последними для них были. Не быть больше Рагнарису товарищем Хродомера в потехах богатырских, не портить рабынь им отцовских да соседских, не веселиться на молодеческий лад по всей округе. Все это в прошлом, ибо ныне женился Рагнарис и иные заботы отяготят его. Хродомер же один остаётся.
Пир же свадебный Хродомер с удовольствием расписывал в рассказе своём. Мол, такова была богатырская мощь того пира, что силы людей будто бы удесятерялись. Коров и свиней столько съедено было, сколько аланы по осени на зимнее становище перегоняют. Оленятины же такое количество нажарили, что и несколько лет спустя возле того села оленя в лесу и не увидишь. А уж как ели! На одном, помнится Хродомеру, рубаха была из двух шкур сшитая, бычьей жилой стянутая, – так лопнула та бычья жила, столь крепко набил себе живот тот богатырь. Пива же столько было, что один раб помер от разрыва пупа, покуда корчаги с питьём таскал. И такое густое, что собака крупная, в пиво упавши, не тонула, на поверхности плавала. А уж брага какая была! Пока варили эту брагу, птицы, если доведётся над котлом пролететь, валились с небес замертво. И все блохи, что в соломе водились в изобилии, после того пира повымирали и долго ещё хозяев беспокоить не смели.
Под стать раздолью и гости. В те времена люди вообще крупнее были. Балки в доме из столетнего дуба срублены – так ломали эти балки, разгулявшись, будто соломинки. Одним ударом кулака столы пополам переламывали. Такова была сила людей в те времена. И пир завершился лишь тогда, когда ломать в доме молодых уже стало нечего.
Что нынешние, Агигульф да Валамир, сетовал, рассказывая, Хродомер и губами жевал неодобрительно. Их потехи да удаль рядом с теми потехами и той удалью, что в пору молодости Хродомера и Рагнариса души воинов тешили, – всё равно что возня мальцов трёхлетних в луже против сечи богатырской.
А как кончился свадебный пир, навалилась на Хродомера чёрная тоска. Ибо зима близилась. Мидьо вскорости понесла, и Рагнарис дом обустраивать стал, а прежнее их с Хродомером веселье позабыл.
Зима была тоскливая да вьюжная. Едва до весны дотянул, чуть не помер Хродомер. Ибо сердце воина потехой сыто. А как лёд стаял и ручьи побежали, беспокойство душой Хродомера овладело. И был ему глас богов. И сказал этот глас Хродомеру, когда приблизился он к богам, священного напитка вкусив, чтобы уходил с прежнего места и в ином месте жилище ставил. И с того нового жилища великие дела пойдут. Так глас богов Хродомеру сказал.
Но не поверил сперва Хродомер.
Настала уже весна и зацвели яблони, когда бродил в тоске лютой молодой Хродомер по селу, будто медведь-шатун. И злоба одолевала его. И разбегались люди, когда на улицу выходил – так свиреп был в печали своей Хродомер, когда молод был и полон сил.
В такой неурочный час попалась на глаза ему одна рабыня. И взял её за косу и утащил в сарай, будто волк, добычу пожирающий. Грозно рычал над ней Хродомер-удалец, и не смела ему слова супротив сказать.
После же вдруг померещилось Хродомеру, будто не девка-рабыня то вовсе была, а иная какая-то женщина, вся в сиянии и в поясе предивном. И понял тогда Хродомер, что Фрея то была. И сказала Фрея Хродомеру: уходить, мол, Хродомер тебе теперь из села надо. И не мешкая. Ступай же, Хродомер, как можно быстрее, ибо такова воля богов. В противном же случае гнев мой тебя постигнет и бесплоден будешь, как кустарник сухостойный.
Ужас обуял Хродомера и прочь от сияющего лика Фреи бежал он.
Тут дядя Агигульф спросил Хродомера:
– А что Одвульф брехал, как из ТОГО села вернулся, будто ты наложницу отцовскую попортил и ублюдка ей сделал и оттого, мол, отец тебя из дому выгнал?
Хродомер отвечал, что Одвульф на то и дурак, чтобы глупости брехать без всякого понятия. Боги хотели, чтобы он, Хродомер, из родного села ушёл и новое село основал, и волю свою посредством Фреи изъявили. А дабы и прочие в селе ему, Хродомеру, помех не чинили, и в первую очередь – дабы отец властью своей его не удержал, боги на все село морок навели и враждебность к нему, Хродомеру, в сердцах сельчан возбудили. Вот и почудилось им невесть что.
Что до наложницы той, то глаза бы Хродомеровы на ту наложницу не глядели, такая вредина да страхолюдина. Да и старая.
Сказав то, замолчал Хродомер и долго так молчал, неподвижно в землю глядя. Мы уж думали, что, притомившись, заснул Хродомер. Но неожиданно снова он заговорил.
И бежал Хродомер по сельской улице прочь от сияющего лика Фреи, спотыкаясь и поминутно на плетни заваливаясь, столь велик был его ужас. Совсем уже к дому своему подбежал, как услышал призывное ржанье конское. И узнал голос своего боевого коня. Рокс было его имя. И не пошёл в дом Хродомер, а пошёл к своему коню Роксу.
Тут снова воля богов была ему явлена. Ибо стоял конь Рокс уже взнузданный. Рядом же бурдюки со священным напитком богов, брагой, обнаружил Хродомер, усмотрев и в этом добрый знак.
Вошёл тогда Хродомер в дом. Там же все спали непробудно – не иначе, боги сон на них навели. Хоть и не удалось Хродомеру по дому бесшумно пробраться – за оружием своим шёл Хродомер – и не раз и не два ронял он то щит, то меч, то шлем, но не проснулся никто из домашних и беспрепятственно выбрался Хродомер из духоты родного дома.
Конь же непрестанно ржал, призывая в дорогу.
Стал Хродомер подпругу подтягивать, но конь всячески препятствовал ему в том: то укусить норовил, то лягнуть, то брюхо нарочно надувал. И внял Хродомер коню своему Роксу: приторочил бурдюки и повёл коня в поводу. Так пределы родного села покинул, ни с кем не простившись. Ибо того требовали боги.
Потому ушёл из-под родительского крова без сожаления. Лишь проходя мимо того дома, где друг его Рагнарис с женой молодой Мидьо почивали, не смог удержаться от слёз Хродомер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81