Я, говорит, ему говорю, хоть ты святой и блаженный, а дело неблагое вовсе творишь, постыдное. Да когда это видано было, чтобы мужики, на которых и пахать-то не зазорно, коровью сиську сосали наподобие телёнка!
Гупта же, Агигульфа-соседа увидев, возликовал: засмеялся радостно и, из-под коровы выпроставшись, к Агигульфу бросился, в объятья заключил, братом именуя, так что затрещали у соседа все кости и едва дух не испустил Агигульф. После на себе поискался под лохмотьями и вошь сыскал богатырскую, под стать хозяину, кою, на ноготь положив, соседу предъявил и сказал:
– То хворь твоя.
И с этими словами вошь казнил. После же, Агигульфа-соседа за плечи взяв, из хлева его вывел, приговаривая:
– Ступай, брат мой названный, ступай.
Так сказав, снова под корову полез.
В этом месте Арегунда-вандалка оборвала соседа:
– А что, была в тебе хворь?
Агигульф-сосед подтвердил хмуро: да, мол, была. Седмицу уж как зубами мучался.
Спросила тогда Арегунда: прошла, мол, хворь-то?
Ещё более насупился Агигульф-сосед и вдруг изумился, рот раскрыл. И захохотал от радости неожиданной. А ведь и правда, прошла боль!
Арегунда сказала:
– У нас в селе тоже блаженный был, который исцелять мог, меньшой брат матери моей. – И вдруг, себя оборвав, помрачнела и прочь пошла.
Агигульф-сосед спросил нас:
– Что это с ней?
Мать моя Гизела и Ильдихо отмолчались, а я сказал:
– Видать, те чужаки убили дядьку-то Арегундиного, вот и грустно ей.
Так и пошла по нашему селу слава о Гупте, что хвори он целить может. И пошли на двор к Агигульфу-соседу за исцелением – кто с царапиной, кто с чирьем, кто с ломотой в костях.
Гупта-блаженный всех целил одинаково: палец в слюне обильно мочил и крест на болящем рисовал – кому на лбу, кому на щеке, как подвернётся. В иные дни целил так же, как Агигульфа-соседа и вшей на себе истребил множество, но много и осталось.
О вшах Гупта так говорил: «Грехи по миру нашему ползают подобно вшам, ползающим по человеку». И многие толковали по селу, что во вшах гуптиных большая сила и норовили завладеть трупами казнённых вшей, чтобы в ладанки вложить, но Гупта не давал.
Иным болящим целение гуптино сразу помогало и избавлялись от всех хворей. Ходили по селу радостные и Гупту славили.
Другим же это лечение и вовсе не помогло. Одвульф, к примеру, так от своих чирьев и не избавился. И ходили те болящие мрачными и Гупту бранили. Но Агигульф-сосед их на двор к себе не пускал, зорко следя, чтобы больше единого раза никто у Гупты не побывал. А недовольным говорил, что не в Гупте дело – что целил, мол, плохо, не от души, – а в маловерии неисцелившихся. Одвульф же по селу бегал и со слезой кричал, что святости его Гупта завидует и нарочно чирьев на него, Одвульфа, напустил.
Гупта, когда в хлеву у Агигульфа-соседа не сидел, бродил по окрестностям; целил же только в хлеву на рассвете, пока петухи не отпели.
По селу Гупта тоже бродил. Заходил в дома. Разглядывал в домах то, это; иной раз брал мелкую утварь и нёс её в другие дома, где оставлял. И запрещал назад возвращать. Говорил: «Так надо». В хозяйках эти деяния блаженного порождали глубокое недоумение.
Раз зашёл Гупта в храм Бога Единого. По сторонам огляделся, заулыбался, головой завертел: понравился Гупте храм. Годья хорошо украсил храм, везде цветная ткань повешена, светильники стояли. И крест железный кованый с рукоятью, вроде той, что для мечей делают, перед алтарем стоял.
Как увидел Гупта этот крест, так пал ниц и возопил:
– Чудо, чудо!
На крик годья Винитар вышел и к Гупте приблизился, спросив того ласково, почему кричит блаженный.
Гупта на полу завозился и засопел, а потом выговорил невнятно, что счастье-то какое, чудо, мол, в храме увидел. И на нём, годье Винитаре, сияние видит. Венец ему, годье Винитару, предстоит мученический. Видит это Гупта собственными глазами, вот этими.
С такими словами поднёс Гупта свои толстые пальцы к глазам, будто выковырять их захотел. И испугался годья Винитар, не сделал бы себе Гупта худого. Велел ему подняться.
Гупта, охая, поднялся и, все ещё о чуде и венце мученическом бормоча, совсем годью смутил: маленький светильник глиняный взял и понёс его на вытянутых руках прочь из храма.
Винитар за ним следом вышел, чтобы поглядеть, куда Гупта направится с этим светильником.
Гупта же прямиком к Хродомеру на подворье зашёл (прежде обходил стороной, будто стерёгся чего-то). По дороге Гупта во весь голос распевал колыбельную, какую в нашем народе всякому младенцу поют, так что пока старший сын в семье вырастет, она у него на зубах уже вязнет. Мать-то её каждому новому братишке по году, а то и по полтора бубнит в колыбель.
Гупта же её горланил, будто пива тёмного напился, и в то же время восторг и благоговение в голосе его звучали, словно священный гимн то был.
И когда уже близок был дом хродомеров, Гупта аж выплясывать начал, точно рикс Давид, в бург, от врагов отбитый, входя (про то нам годья в храме рассказывал).
И так, распевая и ликуя, взошёл к Хродомеру и светильник, из храма Бога Единого взятый, прямо на стол поставил, у Хродомера перед носом. И возгласил Гупта да так громко, что даже вне подворья хродомерова слыхать было: мол, темнота у Хродомера, свет, мол, Хродомеру надобен. После, задом пятясь, к стене отступил, руки крестом раскинул, бороду выставил, глаза выпучил и на Хродомера уставился, осклабясь.
Хродомер же неподвижно сидел и только тяжёлым взором на Гупту из-под бровей кустистых глядел. Не убить старался. Да только плохо у него это получалось.
Я-то не видел, а Гизульф видел (он осмелился следом за Гуптой в дом к Хродомеру сунуться), что Хродомер ласково поглаживал тяжёлое навершие своей палки, будто примериваясь раскроить Гупте череп. Только такой череп, как у Гупты, благодарение Богу Единому, не вдруг раскроишь.
Долго они так друг на друга смотрели. Потом Гупта засмеялся, от стены отлепился и Хродомера сочно поцеловал. И с тем прочь из его дома двинулся, напевая на ходу и приплясывая.
Хродомер в новой беленой рубахе был. Обтёрся он после гуптиного поцелуя и вдруг увидел, как по рукаву крупная вошь ползёт. Такие вши только у блаженного водились. Заревел от злости и придавил эту вошь – Гизульф говорит, с таким хрустом, будто орех расколол. Видать, застарелую хворь какую-то губил.
Когда рёв хродомеров до Гупты донёсся, блаженный даже не повернулся. Будто знал заранее, что заревёт Хродомер.
Хродомер плюнул, руки о порты отёр, Гизульфа, брата моего, который в доме замешкался, ловко зацепил крючковатой палкой за шею и, бездельником никудышным обозвав, велел тот светильник обратно отнести, откуда взяли.
Как вышел Гизульф со светильником, я за ним следом увязался. И пошли мы вместе с братом моим к храму Бога Единого, Гупту изображая, напевая да приплясывая.
Гизульф, конечно, Гуптой был и живот пытался выпячивать. А я – я тоже Гуптой был. Так пели мы с ним на два голоса, кто во что горазд.
Повстречали Марду-замарашку и остановили её. Гизульф строго вопросил, Гупте подражая и слова по-гуптиному напевно выговаривая:
– Какая хворь в тебе, девица неумытая?
Марда сразу поняла, что мы в Гупту играем, и отвечала разумно, что есть в ней хворь неизлечимая.
– А я на то и Гупта-блаженный, чтобы всякую хворь из человека гнать, – объявил Гизульф.
– А коли тот Гупта не справится, так я тоже Гупта, – сказал я. – Такой я святой, что спасу нет. Поняла?
И так мы возле Марды-рабыни с обеих сторон кривлялись и приплясывали.
Марда же сказала, что хворь её такова, что вшами её не выгнать. И что по прошествии полугода сама она исторгнет из себя такую вошь, какую одним пальцем не придавишь.
Тогда мы велели ей с нами идти в храм. И пошла с нами Марда, тоже напевая на ходу.
Несколько шагов успели мы вместе сделать, несколько слов пропеть – Валамир навстречу идёт, хозяин мардин. Поглядел на нас Валамир (Марда песней подавилась) и спросил:
– Неужто все беременные нынче бесноваты, не одна только Фрумо? Вот, гляжу, и рабыня моя последнего ума лишилась.
Я растерялся, Марда перепугалась, а Гизульф – на то и самый старший среди нас был – сразу нашёлся. Носом шмыгнул, чтобы голос был яснее, поднял светильник повыше и закричал:
– Темно у Валамира! Свет Валамиру нужен!
Валамир осерчал и бить нас хотел, но тут Гизульф объяснил ему, как равный равному, как ходил Гупта к Хродомеру и как светильник из храма Бога Единого носил. Вот этот самый светильник и приносил. Теперь мы его обратно несём, в храм Бога Единого.
Сперва Валамир долго ничего не понимал, после, как понял, долго хохотал, себя кулаком по колену бил от восторга, а под конец палку подобрал и Хродомера изображать начал. Бранил нас на чём свет стоит и все хродомеровыми словами, любо-дорого послушать.
Так мы веселились, покуда не увидели, что навстречу нам Гупта идёт собственной блаженной персоной. Увидел нас Гупта, остановился, поглядел, по-птичьему голову набок склонив, как мы кривляемся кто во что горазд, – и вдруг очень похоже стал годью Винитара передразнивать. Хоть и не сходен был обличием Гупта с Винитаром, а иной миг и не отличить было. Так же брови озабоченно супил, ступал так же тяжело и за нижнюю губу себя подёргивал точь-в-точь как Винитар, когда задумается.
И пошёл Гупта впереди.
Так и двинулись по селу: сперва Гупта-Винитар, за ним мы с Гизульфом – оба как Гупта, следом Марда приплясывает, последним, согнувшись и за поясницу держась, Валамир-Хродомер гонится и палкой грозит, ругаясь отчаянно. За нами дворовые собаки увязались, лай подняли. Гупта на миг повернулся и молвил умилённо:
– И собачки-то Бога Единого хвалят, гав-гав…
Пыль до небес поднялась.
На шум Одвульф вышел. Поглядел хмуро. Гупта же палец на Одвульфа устремил и закричал басом, будто бык:
– Поди сюда, святости алкающий! Ибо допьяна напою ныне тебя истиной!
И мы тоже наперебой кричать стали. Мы с Гизульфом вопили: «Собачки гав-гав!» Валамир грозил: «Ужо я вас палкой-то достану!» Марда верещала невразумительное, потому что больше от хохота давилась.
Одвульф сразу Гупте во всём поверил и пошёл за ним. А Гупта-Винитар кричать стал:
– Крест мой – меч мой, и вера моя нерушима! Крест кузнец-то ковал, а веру-то – Отец мой небесный! Грозы-то над вами гремели? То-то! То Отец мой Небесный молотом бьёт, веру куёт, в тучи сует, в громах закаляет, в дожде остужает, с небес кидает – кто её поймает, того благодать осияет. – И вдруг к Одвульфу повернулся и, брови свирепо нахмурив, заорал: – А соха-то где? Дома, поди, забыл, бездельник?
Одвульф споткнулся от неожиданности.
– Какая соха?
На то Гупта рявкнул: «Сохатая!» А Валамир на миг перестал Хродомером быть, показал Одвульфу кулак здоровенный и велел делать, что святой велит. Сказано – соху тащить, стало быть, иди домой и тащи соху.
Одвульф стал ныть, что сохи-то у него и нет. И лошади у него нет. И коровы у него нет. И собаки у него нет. Портков приличных – и то нет.
Слыша то, зарыдал Гупта, и покатились по щекам его крупные слёзы. И Одвульф зарыдал и к груди гуптиной приник, содрогаясь. Обхватил его Гупта здоровенными своими ручищами, грязным рукавом лицо Одвульфу утёр, точно младенцу, и пробасил:
– Это ничего. Все у тебя будет. Иди за мной. Научу, как делать.
А Валамир, на то глядя, так расчувствовался, что к себе домой, благо рядом было, и соху приволок. И дал Одвульфу соху, строго наказав после забавы вернуть.
Пока Валамир за сохой бегал, к нам народ все подходил и подходил. И всем мы с Гизульфом историю со светильником рассказывали и светильник показывали, а после снова петь принимались.
И повёл нас всех Гупта прямиком на Сейино пепелище.
Там никто не строился с тех пор, как все родные Сейи от чумы вымерли, а дом их сожгли вместе со всеми постройками.
Впряг Гупта Одвульфа в соху, а сам пахать наладился. И распевал при том песню о добром сеятеле, который зерна свои бросал куда ни попадя, то на дорогу, то на каменистую почву.
Кричал Одвульф, что тяжко ему. Гупта кричал, что и ему, Гупте, тяжко. Всем, братец, тяжко. Время нынче такое, что всем тяжко.
Вокруг же все со смеху мёрли.
Провели первую борозду, тут и пал Одвульф в изнеможении. На Одвульфа соха навалилась, а сверху Гупта рухнул, крича, что стоять не может более.
Наконец поднялся Гупта, соху с Одвульфа снял и самого Одвульфа из земли выковырял. И сказал Одвульфу, что если долго яму копать, колодцем станет. Не ямы копай, колодцы копай. А лучше вообще ничего не копай.
После, ко всем оборотясь, закричал:
– Место чистое, стройтесь здесь! Журавли весной вернутся, гнездо вить станут, птенчиков выведут! Бога Единого хвалить станут: курлык-курлык!
И убежал, размахивая руками, громко топоча и курлыча, журавлям перелётным подражая. За ним собаки радостно побежали, подняв хвосты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81