Обритая голова и шрамы. Как поле битвы. Душевной и телесной.
Потеря родителей не отвратила её от моря. Скорее наоборот. Эта тёмная глубина влекла, зазывала – на дно, туда, где её ждали родители. Зов был так силён, что однажды ночью, добравшись автостопом до Брайтона, она уплыла в темноту, и когда маслянисто-чёрная, освещённая луной вода перестала отражать огни этого курортного города, она опустилась под воду и попыталась уйти на дно.
Но это оказалось не так-то просто.
Она зависла в тёмной воде Ла-Манша, перестав дышать, и слушала удары сердца, пока они не загремели у неё в ушах. Вместо того чтобы поглотить её жизненные силы, море словно говорило ей: видишь, какое сильное сердце! Оно отчаянно сопротивлялось холодным объятиям, и вдруг она не смогла сдержать свой дыхательный рефлекс и набрала воды в лёгкие. О том, что при этом бывает, она не раз слышала от отца. В лёгких образуется пена, филигранная паутина ткани рушится. Через две минуты – судорога диафрагмы, блокирующая возможность вдоха. Через пять минут – остановка сердца.
Её вытолкнуло наверх – из кошмара, который начался в десять лет и закончился в шестнадцать, – и она очутилась рядом с проплывавшим мимо катером. С тяжёлым переохлаждением она поступила в больницу, где у неё было время собрать остатки мужества и выстроить план жизни. После выписки она час провела перед зеркалом, разглядывая своё тело, и решила, что больше себя такой не увидит. Она вынула весь пирсинг, перестала брить череп, попыталась отжаться десять раз – и рухнула.
Через неделю смогла уже двадцать.
Она бросилась навёрстывать упущенное. В школу её взяли назад лишь с условием, что она будет лечиться в наркологической клинике. Она оказалась способной и организованной. С людьми была приветлива. Читала всё, что попадало под руку, предпочтение оказывая теме моря и экосистем. Без тренировки не проходило и дня. После того, как Ла-Манш отверг её, она бегала, плавала, занималась боксом и скалолазанием – пока от прежней хилой девочки с пустыми глазами не осталось и следа. Когда в девятнадцать – с опозданием на год – она блестяще окончила колледж и поступила в университет изучать биологию и спорт, тело у неё было, как у античного атлета.
Карен Уивер стала другим человеком.
Чтобы понять мир и его устройство, она дополнительно изучала информатику. Её восхищала возможность изображать на компьютере сложные взаимосвязи, и она научилась сама моделировать атмосферные и океанические процессы. Первая её работа воссоздавала картину морских течений и хотя не добавляла ничего нового в эту область знаний, зато была достоверной. Это была дань памяти родителей, которых она любила и которых так рано лишилась. Она основала своё рекламное бюро «Deep Blue Sea», писала статьи для «Science» и «National Geographic», вела колонки в других научно-популярных журналах, и скоро институты стали приглашать её в экспедиции, нуждаясь в человеке, который умел внятно озвучивать их идеи. Она спускалась на «Мире» к «Титанику», «Альбин» доставлял её к гидротермальным шлотам атлантических глубоководных хребтов, на «Полярной звезде» она ходила на зимовку в Антарктиду. Она везде успевала и всё, что делала, делала хорошо, потому что после той ночи в Ла-Манше уже ничего не боялась.
Кроме одиночества. Временами.
Она увидела своё отражение в зеркале бара: мокрая, в махровом халате, немного растерянная.
Она быстро допила свой «Бейли» и ушла спать.
14 мая
Эневек
Гул моторов постепенно усыпил его.
Решившись ехать, Эневек думал, что Ли не захочет его отпустить, но она поддержала его:
– Когда кто-то умирает, надо быть с семьёй. Семья – это главное в жизни. Единственная опора человека. Только оставайтесь на связи.
В самолёте Эневек спросил себя, а есть ли семья у самой Ли?
А у него? У него есть?
Абсурд: один одинокий поёт другому одинокому гимн семье.
Эневек выглянул в окно. Он уже давно не был наедине со своими мыслями – и не был уверен, что ему так уж хочется остаться с ними наедине. «Боинг» Канадских международных авиалиний вначале доставил его из Ванкувера в Торонто, потом с двухчасовым опозданием вылетели в Монреаль.
Там он переночевал в отеле и с утра снова сидел в зале ожидания, отмечая признаки другого мира. У панорамного окна стояла группа мужчин с эмблемами нефтяной фирмы на куртках, и у двоих лица были такие же, как у него: широкоскулые и темнокожие, с монголоидным разрезом глаз. А к самолёту их повели пешком, по старинке.
И вот уже больше двух часов они в воздухе. Незадолго до Гудзонова пролива тучи под ними раздвинулись, и показалась тундра, в пятнах нестаявшего снега, испещрённая озёрами, по которым плавали льдины. Потом полетели над проливом, и Эневек почувствовал, что пересёк последний рубеж. В нём даже взметнулась паника, прогнав всякую дремоту. В каждом процессе есть точка невозврата. Строго говоря, для него этой точкой был Монреаль, но черта Гудзонова пролива была символом. По ту сторону начинался мир, куда он больше никогда не хотел возвращаться.
Эневек летел на свою родину у Полярного круга, в Нунавут.
Через полчаса они пересекли сверкающую ледяную поверхность – Фробишер-Бей на юго-востоке Баффиновой Земли. Машина стала снижаться. Жёлтое здание аэровокзала посреди тёмного, холмистого ландшафта казалось форпостом человека на чужой планете, но это был Иквалуит – столица Нунавута.
Ждать багажа пришлось недолго, Эневек взял свой рюкзак и побрёл по залу, украшенному предметами местного искусства – настенными коврами и фигурками из стеатита. Посреди зала стояла скульптура мужчины в традиционном одеянии, поющего под бубен, вознесённый над головой. Певец излучал энергию и уверенность в себе. Эневек прочитал надпись: «Собираясь вместе, жители Арктики всегда пляшут с бубном и поют горловые песни».
Потом он подошёл к окошку местных авиалиний и зарегистрировался на Кейп-Дорсет. Женщина, принявшая багаж, предупредила, что самолёт вылетит с опозданием на час.
– Ещё успеете какие-то дела сделать в городе, – с улыбкой сказала она.
– Какие дела, я и города толком не знаю.
Она взглянула с удивлением: чтобы человек с такой внешностью не знал своей столицы?..
– В Иквалуите есть что посмотреть. Сходите в музей, ещё успеете.
– О, да. Конечно.
– Или в торговый центр. И загляните в англиканскую Церковь. Она построена в виде иглу, единственная в мире Церковь в виде иглу!
Эневек посмотрел на женщину. Она была местная – низкорослая, чёрные волосы, чёлка. Глаза поблёскивают в щёлочках, когда улыбается.
– А я была уверена, что вы из Иквалуита.
– Нет. – Он чуть не сказал, что он из Кейп-Дорсета. – Я из Ванкувера.
– Ой, я так люблю Ванкувер! – воскликнула она. Эневек оглянулся, боясь, что задерживает очередь, но он был пока единственный пассажир.
– Вы там уже бывали?
– Нет, я ещё нигде не бывала. Но в интернете видела. Красивый город. – Она засмеялась: – Побольше, чем Иквалуит, да?
Он улыбнулся в ответ:
– Да, пожалуй, побольше.
– Ну, и мы не маленькие. В Иквалуите уже шесть тысяч жителей.
К окошку подошла супружеская пара. Значит, он полетит не один.
Он вышел наружу. Иквалуит. Светило солнце, температура была не ниже десяти градусов. Он снял пуховик, обвязал вокруг пояса и потопал по пыльной дороге к центру. Уличное движение было на удивление оживлённым. Раньше здесь не было столько машин. По обе стороны улицы стояли типовые деревянные дома, из-за вечной мерзлоты построенные на сваях. Если поставить дом на землю, она растает от его тепла – и фундамент «поплывёт».
Дома были рассыпаны пригоршнями, без особого порядка. Среди традиционных бараков поднимались колоссы, которые могли встретиться в любом западном городе, если не считать те же сваи и высокое крыльцо. Школа была похожа на приземлившийся НЛО.
Эневек старался не подпускать к себе сильные впечатления, но с момента спасения из тонущего гидроплана он утратил способность глушить себя равнодушием.
Архитектурная мешанина создавала беззаботное, почти радостное впечатление, которому он недоверчиво противился. Это был уже не тот депрессивный Иквалуит семидесятых годов. Встречные приветливо здоровались с ним на инуктитуте – языке эскимосов, называвших себя «инуит». Он сдержанно отвечал. Заглянул в торговый центр, где увидел более крупную копию плясуна с бубном.
Плясун с бубном. Когда он был маленький, тоже часто отплясывал с бубном. Давно, когда всё в мире ещё стояло на своём месте.
Что за чушь! Когда в нём хоть что-нибудь стояло на своём месте?
Он вернулся к аэровокзалу. Кроме него и супружеской пары, пассажиров на рейс не было. Их отвели на лётное поле к двухмоторному пропеллерному самолётику типа «Piper» на шесть мест. Перегородки между кабиной пилота и салоном не было.
Они летели над оледенелыми горами на запад. По левую руку солнце сверкало на поверхности Гудзонова пролива, справа – на поверхности озера, название которого Эневек вспомнил спонтанно: Амаджуак-Лейк.
Многое вернулось, нахлынуло на него. Воспоминания увлекали его в прошлое, но он не хотел туда.
Потом они летели над морем, потом снова замаячила гористая суша. Показалась бухта Телик-Инлет с семью её островами. По одному из них тянулась посадочная полоса Кейп-Дорсета.
Сердце Эневека рвалось из груди. Он дома. Где никогда больше не собирался быть.
Кейп-Дорсет: северный Нью-Йорк, как полушутя-полугордясь называли этот посёлок тысяча двести его жителей, один из признанных центров искусства «инуит».
Это теперь.
А тогда было иначе.
Кейп-Дорсет: Кингаит на местном наречии, «Высокие горы». Там был крошечный островок – Малликджуак, природный заповедник, с лисьими капканами девятнадцатого века, легендарными захоронениями и романтическим озером, на котором они часто разбивали лагерь. Он увидел в своих воспоминаниях отца и мать и снова вспомнил о том, что вытеснило его из страны, которая тогда ещё звалась не Нунавут, а Северо-Западные Территории.
Он забрал свой рюкзак и выбрался из самолёта.
На супружескую пару обрушился с приветствиями встречавший их друг. Так уж принято у народа инуит: в его языке множество слов для приветствия и ни одного – для прощания. Вот и Эневеку 19 лет назад никто не сказал прощального слова, в том числе и тот мужчина, что растерянно стоял теперь на лётном поле. Эневек с трудом его узнал – Иджитциак Экезак сильно постарел и носил седые усы, которых раньше не было. Он побежал навстречу Эневеку и обнял его вместе с рюкзаком. Из него извергся поток слов на инуктитуте, но потом он опомнился и перешёл на английский:
– Леон. Мальчик мой. Какой видный молодой доктор!
Эневек нехотя похлопал Экезака по спине:
– Дядя Иджи. Как дела?
– Какие дела, сам видишь, что творится. Как ты долетел? Такие расстояния!..
– Да, несколько пересадок.
– Торонто? Монреаль? – Экезак выпустил его из объятий, но не из улыбки. Эневек увидел у него во рту типичные для инуит провалы выпавших зубов. – Где ты только не бывал. Я рад за тебя. Ты должен мне многое рассказать. Жить, конечно, будешь у меня, мальчик, всё уже приготовлено.
– Эм-м, дядя Иджи…
– Иджи, просто Иджи, оставь уже этого дядю. Ты слишком взрослый, чтобы звать меня дядей.
– Я забронировал комнату в отеле.
Экезак даже отступил на шаг:
– И в каком?
– В «Полярном домике».
Старик огорчился. Потом снова просиял:
– Мы снимем бронь. У меня администратор знакомый. Здесь все друг друга знают. Никаких проблем.
– Я не хочу тебя стеснять, – сказал Леон.
Я здесь для того, чтобы закопать моего отца в мерзлоту, подумал он. И потом как можно скорее слинять.
– Ты меня нисколько не стеснишь, – сказал Экезак. – Ты мой племянник. На сколько ты забронировал?
– На две ночи. Я думаю, этого достаточно, а?
Экезак наморщил лоб и оглядел его с головы до ног.
Потом взял его под руку и повёл в зал.
– Это мы ещё обсудим. Есть хочешь?
– Хочу.
– Прекрасно. Мэри-Энн готовит тушёную оленину, и ещё есть тюлений суп с рисом. Объеденье. Когда ты в последний раз ел тюлений суп, а?
Эневек послушно шел за ним. Перед аэровокзалом было припарковано несколько машин. Экезак подвёл его к пикапу.
– Брось рюкзак назад. Ты знаешь Мэри-Энн? Откуда тебе знать. Ты уже уехал, когда я привёз её из Саллуита. Не мог больше один. Она моложе меня. Но я считаю, это нормально. А ты женат? Боже мой, как много нам нужно рассказать друг другу, тебя не было целую вечность.
Эневек сел на пассажирское сиденье и молчал. Экезак, видимо, решил уболтать его насмерть. Он пытался вспомнить, был ли старик так же говорлив и раньше.
Потом он подумал, что дядя болтает оттого, что нервничает не меньше его самого.
Они запрыгали по ухабам главной улицы. Кейп-Дорсет был разделён холмами на несколько районов. Они тогда жили в Куугалааке – его, Эневека, семья. Экезак, брат его матери, жил в Кингаите.
Эневек не стал спрашивать, где он живёт теперь. Само выяснится.
Они кружили по всему посёлку. Дядя рассказывал ему чуть ли не про каждый дом, мимо которого они проезжали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Потеря родителей не отвратила её от моря. Скорее наоборот. Эта тёмная глубина влекла, зазывала – на дно, туда, где её ждали родители. Зов был так силён, что однажды ночью, добравшись автостопом до Брайтона, она уплыла в темноту, и когда маслянисто-чёрная, освещённая луной вода перестала отражать огни этого курортного города, она опустилась под воду и попыталась уйти на дно.
Но это оказалось не так-то просто.
Она зависла в тёмной воде Ла-Манша, перестав дышать, и слушала удары сердца, пока они не загремели у неё в ушах. Вместо того чтобы поглотить её жизненные силы, море словно говорило ей: видишь, какое сильное сердце! Оно отчаянно сопротивлялось холодным объятиям, и вдруг она не смогла сдержать свой дыхательный рефлекс и набрала воды в лёгкие. О том, что при этом бывает, она не раз слышала от отца. В лёгких образуется пена, филигранная паутина ткани рушится. Через две минуты – судорога диафрагмы, блокирующая возможность вдоха. Через пять минут – остановка сердца.
Её вытолкнуло наверх – из кошмара, который начался в десять лет и закончился в шестнадцать, – и она очутилась рядом с проплывавшим мимо катером. С тяжёлым переохлаждением она поступила в больницу, где у неё было время собрать остатки мужества и выстроить план жизни. После выписки она час провела перед зеркалом, разглядывая своё тело, и решила, что больше себя такой не увидит. Она вынула весь пирсинг, перестала брить череп, попыталась отжаться десять раз – и рухнула.
Через неделю смогла уже двадцать.
Она бросилась навёрстывать упущенное. В школу её взяли назад лишь с условием, что она будет лечиться в наркологической клинике. Она оказалась способной и организованной. С людьми была приветлива. Читала всё, что попадало под руку, предпочтение оказывая теме моря и экосистем. Без тренировки не проходило и дня. После того, как Ла-Манш отверг её, она бегала, плавала, занималась боксом и скалолазанием – пока от прежней хилой девочки с пустыми глазами не осталось и следа. Когда в девятнадцать – с опозданием на год – она блестяще окончила колледж и поступила в университет изучать биологию и спорт, тело у неё было, как у античного атлета.
Карен Уивер стала другим человеком.
Чтобы понять мир и его устройство, она дополнительно изучала информатику. Её восхищала возможность изображать на компьютере сложные взаимосвязи, и она научилась сама моделировать атмосферные и океанические процессы. Первая её работа воссоздавала картину морских течений и хотя не добавляла ничего нового в эту область знаний, зато была достоверной. Это была дань памяти родителей, которых она любила и которых так рано лишилась. Она основала своё рекламное бюро «Deep Blue Sea», писала статьи для «Science» и «National Geographic», вела колонки в других научно-популярных журналах, и скоро институты стали приглашать её в экспедиции, нуждаясь в человеке, который умел внятно озвучивать их идеи. Она спускалась на «Мире» к «Титанику», «Альбин» доставлял её к гидротермальным шлотам атлантических глубоководных хребтов, на «Полярной звезде» она ходила на зимовку в Антарктиду. Она везде успевала и всё, что делала, делала хорошо, потому что после той ночи в Ла-Манше уже ничего не боялась.
Кроме одиночества. Временами.
Она увидела своё отражение в зеркале бара: мокрая, в махровом халате, немного растерянная.
Она быстро допила свой «Бейли» и ушла спать.
14 мая
Эневек
Гул моторов постепенно усыпил его.
Решившись ехать, Эневек думал, что Ли не захочет его отпустить, но она поддержала его:
– Когда кто-то умирает, надо быть с семьёй. Семья – это главное в жизни. Единственная опора человека. Только оставайтесь на связи.
В самолёте Эневек спросил себя, а есть ли семья у самой Ли?
А у него? У него есть?
Абсурд: один одинокий поёт другому одинокому гимн семье.
Эневек выглянул в окно. Он уже давно не был наедине со своими мыслями – и не был уверен, что ему так уж хочется остаться с ними наедине. «Боинг» Канадских международных авиалиний вначале доставил его из Ванкувера в Торонто, потом с двухчасовым опозданием вылетели в Монреаль.
Там он переночевал в отеле и с утра снова сидел в зале ожидания, отмечая признаки другого мира. У панорамного окна стояла группа мужчин с эмблемами нефтяной фирмы на куртках, и у двоих лица были такие же, как у него: широкоскулые и темнокожие, с монголоидным разрезом глаз. А к самолёту их повели пешком, по старинке.
И вот уже больше двух часов они в воздухе. Незадолго до Гудзонова пролива тучи под ними раздвинулись, и показалась тундра, в пятнах нестаявшего снега, испещрённая озёрами, по которым плавали льдины. Потом полетели над проливом, и Эневек почувствовал, что пересёк последний рубеж. В нём даже взметнулась паника, прогнав всякую дремоту. В каждом процессе есть точка невозврата. Строго говоря, для него этой точкой был Монреаль, но черта Гудзонова пролива была символом. По ту сторону начинался мир, куда он больше никогда не хотел возвращаться.
Эневек летел на свою родину у Полярного круга, в Нунавут.
Через полчаса они пересекли сверкающую ледяную поверхность – Фробишер-Бей на юго-востоке Баффиновой Земли. Машина стала снижаться. Жёлтое здание аэровокзала посреди тёмного, холмистого ландшафта казалось форпостом человека на чужой планете, но это был Иквалуит – столица Нунавута.
Ждать багажа пришлось недолго, Эневек взял свой рюкзак и побрёл по залу, украшенному предметами местного искусства – настенными коврами и фигурками из стеатита. Посреди зала стояла скульптура мужчины в традиционном одеянии, поющего под бубен, вознесённый над головой. Певец излучал энергию и уверенность в себе. Эневек прочитал надпись: «Собираясь вместе, жители Арктики всегда пляшут с бубном и поют горловые песни».
Потом он подошёл к окошку местных авиалиний и зарегистрировался на Кейп-Дорсет. Женщина, принявшая багаж, предупредила, что самолёт вылетит с опозданием на час.
– Ещё успеете какие-то дела сделать в городе, – с улыбкой сказала она.
– Какие дела, я и города толком не знаю.
Она взглянула с удивлением: чтобы человек с такой внешностью не знал своей столицы?..
– В Иквалуите есть что посмотреть. Сходите в музей, ещё успеете.
– О, да. Конечно.
– Или в торговый центр. И загляните в англиканскую Церковь. Она построена в виде иглу, единственная в мире Церковь в виде иглу!
Эневек посмотрел на женщину. Она была местная – низкорослая, чёрные волосы, чёлка. Глаза поблёскивают в щёлочках, когда улыбается.
– А я была уверена, что вы из Иквалуита.
– Нет. – Он чуть не сказал, что он из Кейп-Дорсета. – Я из Ванкувера.
– Ой, я так люблю Ванкувер! – воскликнула она. Эневек оглянулся, боясь, что задерживает очередь, но он был пока единственный пассажир.
– Вы там уже бывали?
– Нет, я ещё нигде не бывала. Но в интернете видела. Красивый город. – Она засмеялась: – Побольше, чем Иквалуит, да?
Он улыбнулся в ответ:
– Да, пожалуй, побольше.
– Ну, и мы не маленькие. В Иквалуите уже шесть тысяч жителей.
К окошку подошла супружеская пара. Значит, он полетит не один.
Он вышел наружу. Иквалуит. Светило солнце, температура была не ниже десяти градусов. Он снял пуховик, обвязал вокруг пояса и потопал по пыльной дороге к центру. Уличное движение было на удивление оживлённым. Раньше здесь не было столько машин. По обе стороны улицы стояли типовые деревянные дома, из-за вечной мерзлоты построенные на сваях. Если поставить дом на землю, она растает от его тепла – и фундамент «поплывёт».
Дома были рассыпаны пригоршнями, без особого порядка. Среди традиционных бараков поднимались колоссы, которые могли встретиться в любом западном городе, если не считать те же сваи и высокое крыльцо. Школа была похожа на приземлившийся НЛО.
Эневек старался не подпускать к себе сильные впечатления, но с момента спасения из тонущего гидроплана он утратил способность глушить себя равнодушием.
Архитектурная мешанина создавала беззаботное, почти радостное впечатление, которому он недоверчиво противился. Это был уже не тот депрессивный Иквалуит семидесятых годов. Встречные приветливо здоровались с ним на инуктитуте – языке эскимосов, называвших себя «инуит». Он сдержанно отвечал. Заглянул в торговый центр, где увидел более крупную копию плясуна с бубном.
Плясун с бубном. Когда он был маленький, тоже часто отплясывал с бубном. Давно, когда всё в мире ещё стояло на своём месте.
Что за чушь! Когда в нём хоть что-нибудь стояло на своём месте?
Он вернулся к аэровокзалу. Кроме него и супружеской пары, пассажиров на рейс не было. Их отвели на лётное поле к двухмоторному пропеллерному самолётику типа «Piper» на шесть мест. Перегородки между кабиной пилота и салоном не было.
Они летели над оледенелыми горами на запад. По левую руку солнце сверкало на поверхности Гудзонова пролива, справа – на поверхности озера, название которого Эневек вспомнил спонтанно: Амаджуак-Лейк.
Многое вернулось, нахлынуло на него. Воспоминания увлекали его в прошлое, но он не хотел туда.
Потом они летели над морем, потом снова замаячила гористая суша. Показалась бухта Телик-Инлет с семью её островами. По одному из них тянулась посадочная полоса Кейп-Дорсета.
Сердце Эневека рвалось из груди. Он дома. Где никогда больше не собирался быть.
Кейп-Дорсет: северный Нью-Йорк, как полушутя-полугордясь называли этот посёлок тысяча двести его жителей, один из признанных центров искусства «инуит».
Это теперь.
А тогда было иначе.
Кейп-Дорсет: Кингаит на местном наречии, «Высокие горы». Там был крошечный островок – Малликджуак, природный заповедник, с лисьими капканами девятнадцатого века, легендарными захоронениями и романтическим озером, на котором они часто разбивали лагерь. Он увидел в своих воспоминаниях отца и мать и снова вспомнил о том, что вытеснило его из страны, которая тогда ещё звалась не Нунавут, а Северо-Западные Территории.
Он забрал свой рюкзак и выбрался из самолёта.
На супружескую пару обрушился с приветствиями встречавший их друг. Так уж принято у народа инуит: в его языке множество слов для приветствия и ни одного – для прощания. Вот и Эневеку 19 лет назад никто не сказал прощального слова, в том числе и тот мужчина, что растерянно стоял теперь на лётном поле. Эневек с трудом его узнал – Иджитциак Экезак сильно постарел и носил седые усы, которых раньше не было. Он побежал навстречу Эневеку и обнял его вместе с рюкзаком. Из него извергся поток слов на инуктитуте, но потом он опомнился и перешёл на английский:
– Леон. Мальчик мой. Какой видный молодой доктор!
Эневек нехотя похлопал Экезака по спине:
– Дядя Иджи. Как дела?
– Какие дела, сам видишь, что творится. Как ты долетел? Такие расстояния!..
– Да, несколько пересадок.
– Торонто? Монреаль? – Экезак выпустил его из объятий, но не из улыбки. Эневек увидел у него во рту типичные для инуит провалы выпавших зубов. – Где ты только не бывал. Я рад за тебя. Ты должен мне многое рассказать. Жить, конечно, будешь у меня, мальчик, всё уже приготовлено.
– Эм-м, дядя Иджи…
– Иджи, просто Иджи, оставь уже этого дядю. Ты слишком взрослый, чтобы звать меня дядей.
– Я забронировал комнату в отеле.
Экезак даже отступил на шаг:
– И в каком?
– В «Полярном домике».
Старик огорчился. Потом снова просиял:
– Мы снимем бронь. У меня администратор знакомый. Здесь все друг друга знают. Никаких проблем.
– Я не хочу тебя стеснять, – сказал Леон.
Я здесь для того, чтобы закопать моего отца в мерзлоту, подумал он. И потом как можно скорее слинять.
– Ты меня нисколько не стеснишь, – сказал Экезак. – Ты мой племянник. На сколько ты забронировал?
– На две ночи. Я думаю, этого достаточно, а?
Экезак наморщил лоб и оглядел его с головы до ног.
Потом взял его под руку и повёл в зал.
– Это мы ещё обсудим. Есть хочешь?
– Хочу.
– Прекрасно. Мэри-Энн готовит тушёную оленину, и ещё есть тюлений суп с рисом. Объеденье. Когда ты в последний раз ел тюлений суп, а?
Эневек послушно шел за ним. Перед аэровокзалом было припарковано несколько машин. Экезак подвёл его к пикапу.
– Брось рюкзак назад. Ты знаешь Мэри-Энн? Откуда тебе знать. Ты уже уехал, когда я привёз её из Саллуита. Не мог больше один. Она моложе меня. Но я считаю, это нормально. А ты женат? Боже мой, как много нам нужно рассказать друг другу, тебя не было целую вечность.
Эневек сел на пассажирское сиденье и молчал. Экезак, видимо, решил уболтать его насмерть. Он пытался вспомнить, был ли старик так же говорлив и раньше.
Потом он подумал, что дядя болтает оттого, что нервничает не меньше его самого.
Они запрыгали по ухабам главной улицы. Кейп-Дорсет был разделён холмами на несколько районов. Они тогда жили в Куугалааке – его, Эневека, семья. Экезак, брат его матери, жил в Кингаите.
Эневек не стал спрашивать, где он живёт теперь. Само выяснится.
Они кружили по всему посёлку. Дядя рассказывал ему чуть ли не про каждый дом, мимо которого они проезжали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127