— Для чего?
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Их когда-то везде ставили норманны.
Сусанна содрогнулась.
— Викинги? — замирая, спросила она.
— Нет, вряд ли. Поселенцы, наверное. Это было давно. — А… а зачем они их ставили, эти камни?
— Я не знаю. Может, так они обозначали границы между владениями. А может, под ним похоронен какой-то герой. Или это камень, скрепляющий клятву или договор. А может быть, тут просто приносили жертвы.
— Жертвы?
— Угу. Смотри: многие руны нарочно отбиты. Это из-за христианства. Он очень старый. Норманны поклонялись своим богам. Хотя нет, погоди: жертвенные камни у них были ниже… и шире. Вот такие примерно. — Он развёл руки.
— И откуда ты всё это знаешь! — поразилась девочка.
— Да вот… как-то получилось так, что знаю, — с непонятной грустью ответил травник и улыбнулся. Пальцы его трогали шероховатости камня. — У меня был друг когда-то… он немного научил меня в них разбираться.
— Он был викинг?
— Нет, варяг. «Связанный клятвой». Я не знаю, где он сейчас. Да и он бы тут не разобрался: много рун сколото, я просто не могу их сложить в слова. Хотя вот здесь, вот это, например. — Жуга ткнул пальцем. — Тут сказано, что резал их человек по имени Худин. Или Хугин. Gebo и Dagaz — руны «г» и «д» — написанием схожи. Он был эриль — заклинатель рун… А вот здесь начертано, что камня не касалось железо. Он, должно быть, выбивал их камнем или костью. А вот эти три руны — знак удачи. Нет, это не жертвенник и не могильный камень. А это… Хм!
Пока они так разговаривали, верхушки тополей вдруг осветились. Ещё минута — и край солнечного диска показался из-за горизонта. Остатки мрака прыснули и затвердели в тени. Свет разливался вокруг, старое ленивое красное солнце медленно выползало, словно выкатывалось на бескрайнее пространство плоских польдеров, будто ему в эту ночь тоже довелось спать на холодной земле и у него под утро всё отмёрзло. Но шли минуты, солнце поднималось выше, становилось бодрым, жёлтым и слепящим. Занимался день — не пасмурный, как всю неделю до того, а самый настоящий, долгожданный, летний. Туман пополз, потом потёк, потом стремительно шарахнулся в овраг. Кровь быстрее побежала по жилам, Сусанна почувствовала, что оживает, да и травник приободрился. Эти несколько минут они молчали, глядя на восход, будто исполняли некий ритуал, а Жуга как трогал выбитые в камне руны, так и остался стоять, положив ладонь на замшелый валун.
— Эту кто-то вырезал совсем недавно, — вдруг сказал он, трогая корявую руну на боку камня. — Совсем недавно… Хм!
Он опустился на колени и ощупал землю. Вынул нож и стал копать. Не прошло и двух минут, как лезвие стукнуло о дерево. Жуга разгрёб рыхлую землю и извлёк шкатулку. Внутри обнаружились порядочная горка самоцветов без оправ, серебряные нити и ещё кое-какая мелочь.
— Фриц! — воскликнул травник. — Вот те на… Так он здесь был!
— Что это? — спросила Сусанна. — Клад?
— Привет из прошлого, — сказал Жуга. — А может, из будущего.
В кустах неподалёку вдруг раздался треск, затем протяжный крик. Сусанна взвизгнула. Жуга поморщился и приказал ей знаками молчать, и она послушно закивала, зажимая рот ладошками. Ещё через мгновение из переплетения густых ветвей, как болт из арбалета, вырвалась стремительная птица, с громким криком набрала большую высоту и принялась описывать размеренные, резкие круги в синеющем, без единого облачка, небе.
«Чнии-йн!» Ястреб.
Жуга не уходил, чего-то ждал. Ждать пришлось и Сусанне тоже. Но уже через минуту стало ясно, кто тому виной.
Из кустов вышел человек. Сусанна содрогнулась, ахнула, не сдержавшись, спряталась травнику за спину и оттуда с ужасом наблюдала за приближением незнакомца. Это был тот самый наёмник, второй из тех, которые похитили её из города, холодноглазый и светловолосый. Рутгер! Она узнала его сразу, хотя сделать это было нелегко. Он двигался рывками, словно кукольный плясун, хромал и горбился, кренился на один бок; на мгновение девочке даже показалось, что ему непривычно двигаться на двух ногах. Да и сам вид его внушал если не страх, то омерзение: кожа была в пятнах, будто в лишаях, на голове, среди волос, зияли непонятные проплешины, глаза блестели, словно у припадочного. Наконец он подошёл почти вплотную и остановился.
— Здравствуй, Рутгер, — тихо, даже как-то виновато произнёс Жуга.
— Ублюдок! — скорее прорычал, чем выговорил тот вместо ответа. — Сволочь, тварь! Скотина, недоносок! Я тебя убью! Как ты посмел?!
Он скрипел зубами, пальцы его — серые, с обломанными жёлтыми ногтями, всё время сжимались и разжимались. Казалось, он с трудом сдерживается, чтоб не броситься на травника и не вцепиться ему в горло. Жуга, как бы между прочим, перебросил посох из одной руки в другую и сбросил с головы капюшон.
— Успокойся, — сказал он, — перестань орать: девчонку напугаешь, ей и так нелегко. Если хочешь говорить, пойдём к костру. А если нет…
Глаза наёмника встретились с глазами травника: синее против синего; Рутгер прищурился и подобрался.
— Я б тебе горло разорвал, когда б не Зерги! Рявкнул он ему прямо в лицо. — От меня ты ничего не утаишь, я всё знаю! От неё разит тобой, твоим… поганым семенем!
Травник поджал губы:
Я не собирался ничего утаивать. Она…
— Она моя!!! — взревел наёмник. — И не смей её касаться, слышишь, ты, паршивая облезлая лиса! Не смей!
Мышцы Рутгера время от времени чуть вздрагивали, словно не могли лечь на место. Теперь, когда он стоял рядом, Сусанна чувствовала, как от него воняет мокрой псиной. На его коротком фламандском колете, спереди, над самой пряжкой кожаного ремня зияли две прорехи, а точнее, два разреза — один выше другого. И точно так же, как у той девушки в зелёном, ткань вокруг и ниже заскорузла от крови. Зрелище было кошмарное. Немудрено, что Сусанна этого не выдержала: чувства оставили её, и высокая трава пружинисто и мягко приняла в объятия лёгкое девичье тело.
На мгновение сделалась немая сцена, затем травник нагнулся, положил посох наземь и взял девушку на руки. Чуть подбросил её, подхватывая поудобнее, и обернулся к Рутгеру, который тоже смолк и теперь растерянно топтался позади, не зная, то ли броситься в атаку сразу, то ли продолжать себя накручивать.
— Идём, Рутгер, — сказал травник. — Идём. Нам надо многое обговорить. Я несколько ночей не спал, у меня ум за разум заходит. Не хочу наделать глупостей. Пойдём к костру. И будь добр — возьми посох: у меня руки заняты.
— Я тебе не пёс, чтобы таскать поноску! Взорвался Рутгер, но в голосе его уже не чувствовалось прежней уверенности. — И я не разговариваю с врагами!
— Я не враг, — устало произнёс Жуга. — По крайней мере, тебе.
Белый наёмник поколебался… и не стал нападать. Старый холм медленно приближался.
— Как вы нас отыскали? — спросил Жуга, не оборачиваясь.
Рутгер фыркнул, глухо, утробно, совсем как собака.
— Волк и ястреб найдут кого угодно, — сказал он. — Кабы не дождь, мы б догнали вас раньше.
— Понятно… Позволишь мне рассмотреть твои глаза?
— Ещё чего! Зачем?
— Они у тебя такие же, когда ты… другой. Я никогда подобного не видел. Так что? Позволишь, нет?
Рутгер долго молчал. Под кожей на его лице ходили желваки.
— Кто я? — наконец спросил он. Кто мы теперь такие? Не задавай дурацких вопросов, — не замедляя шага сказал Жуга, хотя в словах его было больше горечи, нежели сарказма. — Ты человек. Вы оба — люди. Никто другой такой глупости над собой не сотворил бы.
Рутгер ничего не сказал.
Два человека шли, рассекая травяное море. Хищная птица смотрела на них с высоты. Отсюда ей было видно, как из леса вышла лошадь — рослая, соловой масти. Вышла, осмотрелась, прянула ушами и неторопливо зашагала следом за людьми.
Птица камнем пала вниз, раскрыла крылья, тормозя, уселась на луку седла и с яростной энергией принялась чистить перья.
Баранина на углях шипела, брызгала жиром и источала умопомрачительные запахи: перед готовкой Иоганес Шольц натёр её солью и перцем, вывалял в каких-то травках, в семенах укропа, спрыснул уксусом. Что да, то да — Глюк Ауф Иоганн знал своё дело. Золтан сглатывал слюну.
Их было только двое у костра: маленький отряд с недавних пор размежевался. Монахи расположились далеко в стороне, где никто не мог им помешать. Они чурались мяса, питаясь хлебом и латуком, и вели неспешную беседу; костерок их еле теплился. С другой стороны пылал костёр солдат (четверых оставшихся). Где-то там, меж ними, подъедался полоумный Смитте. Бритву ему доверять опасались, и голова его немного обросла по кругу, так, что его ранняя лысина стала напоминать тонзуру. Одежда у него была мирская.
Снова все были в пути, и снова всех вела дорога, будто не случилось отдыха в монастыре. Да и какой это был отдых, если вдуматься… Отдых длился первые три дня, потом настала скука, а потом — раздрай и беготня с пожаром и стрельбой. Вот и сейчас они выехали засветло и спешно: брат Себастьян, брат Томас, два стражника, десятник и аркебузир, чья аркебуза ехала в обозе, а сам он стал меченосцем. Маленький отряд пополнился тележкой и вторым конём, принадлежавшим Золтану (а до того — гарлебекскому палачу), но и только.
Алехандро Эскантадес и три его товарища остались лежать на монастырском кладбище под четырьмя одинаковыми скромными католическими крестами.
Настоятель монастыря, снаряжая отряд в дорогу, предложил взять проводников в лице кого-нибудь из братии, но Себастьян отказался.
— Мы не заблудимся, — сказал он. — И не нуждаемся в защите. Но всё равно примите мою благодарность за это ваше предложение. Pax vobiscum, брат мой. Я не забуду ваше содействие следствию и вашу доброту.
Аббат поклонился в ответ: «Pax vobiscum», и ворота за ними закрылись.
Животные шагали бодро. За время, проведённое на монастырском подворье, они повеселели и заметно раздались в боках. В жизни и в быту бернардинцы придерживались строгости и аскетизма, не балуя себя сытостью и разносолами, но рабочую скотину содержали в лучшем виде — всё время, проведённое на монастырских пастбищах и в монастырских же конюшнях, ослы и конь исправно получали полную мерку овса и охапку доброго сена.
Животные, как уже было сказано, шли резво, но и люди не отставали: дороги близ монастыря были великолепные, часть даже вымощена деревом, и, если б не жара, путь был бы в удовольствие. А к ночи стали на большой привал. По дороге попалось несколько трактиров, но из-за жары припасы портились, ночь обещала быть тёплой, и брат Себастьян решил не тратиться на стол и кров. Расположились возле маленького леска.
Мануэль Гонсалес пребывал в рассеянном расположении духа и обычно перед трапезой куда-то уходил. Золтан мог только догадываться, зачем он это делает, но думал, что, наверно, это как-то связано с мечом. Может, он молился ему, а может, проводил каждый вечер в бдении над оружием, как рыцарь перед посвящением. Он спал не больше четырёх часов, вставал с рассветом и ложился позже всех.
Глаза маленького аркебузира теперь всегда сияли отсветом почти религиозного экстаза.
— Я что-то не возьму в толк, что мы теперь-то здесь делаем? А? — вопросил у Хагга Иоганн Шольц, переворачивая длинные полоски шкварчащего мяса. Лопаткой ему служила длинная железная хреновина из арсенала пыточного мастера, которой отгибали кожу и сдирали жир при прижигании железом. Это обстоятельство могло подпортить аппетит, но Золтан рассудил, что этакий цинизм вполне (и даже более чем) допустим для палача.
— Лис убежал, — рассуждал тем временем Иоганн. — Так? Так. И девка испарилась: фьють — и нету. Сбежала, нет — не важно. Важно то, что мы не можем ей теперь ничем помочь. Не можем, а? Не можем. Так какого чёрта?
— Брат Себастьян потребовал, чтоб мы с ним ехали, вот мы и едем.
— Ну и что, что монах потребовал, чтоб мы с ним ехали? Он-то думает, что вы на самом деле герр Мисбах, но вы же не Мисбах! Значит, наше дело теперь сторона. Мы сто раз могли удрать, да и сейчас ещё не поздно. Бросить эти сундуки с железками, распрячь осла — и ходу, как в старые времена. Ни одна ищейка не догонит. А? А то, пока мы здесь зады морозим, там моя корчма, поди, совсем уж развалилась.
— Говори потише, Дважды-в-день. — Хагг покосился на солдат, но у них как раз поспела каша, и они всецело были заняты едой. — Говори потише. Ведь об этом знает только Мануэль, для остальных мы по-прежнему палач с помощником.
— Да, чёртов мальчишка пока молчит, — признал Иоганн. — Даже не пойму, чем вы его так купили! Сам стал не свой, как подменили: в глаза не смотрит, только вверх, говорит загадками, бормочет что-то… Знаете, как он вас называет, когда со мной говорит? «Рыцарь-сарацин»! Во как! Ни больше ни меньше! И вздыхает так, почтительно-почтительно.
А как орал, что всех зарежет! Ох, не приведи Господь, как ляпнет что-нибудь этакое своему доминиканскому попу или его служке — пропали наши головы. С чего всё это, а?
— Зачем ты спрашиваешь? Меча не видел?
— Отчего же? Видел. Меч, потом как будто стала чашка, а потом — опять меч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98