Чья-то рука ухватила мальчишку за рубаху: «Эй, малец! Куда?» — Фриц лягнул его, не глядя, упал и вместе с ним покатился по мостовой. Руку девочки пришлось выпустить. В какой-то миг они снесли рогулину с верёвкой, мокрые простыни рухнули сверху и накрыли обоих. Пока позади чертыхались и ёрзали в поисках выхода, Фриц уже выбрался и огляделся.
Путь впереди был перекрыт. Одним глазом он видел, как Октавия с визгом отбивается от какой-то грудастой крикливой тётки, у которой они, оказывается, опрокинули корыто, а другим — как сзади, криками и кулаками расчищая себе путь, несётся кукольник. Барба был страшен: без шляпы, волосы — гнездом, глаза наружу, рот на боку; в руках он держал зонт, а бороду запихал за пазуху. Горожане, завидев его, уступали дорогу, а при виде стражников и вовсе бежали по домам. Фриц подскочил к прачке: «Не трогай её!» — укусил за руку. Тётка закричала, девчонка вырвалась, запрыгнула на кое-как сколоченный помост и, путаясь в юбке и теряя башмаки, побежала дальше.
А сзади дрались уже по-настоящему. Потеряв надежду высмотреть в толпе бородача, Фриц оттолкнул гладильщицу так, что та села в лохань с грязной водой, и вслед за девочкой забрался на прилавок, опасаясь упустить Октавию из виду. На два мгновения закачал руками, балансируя в мыльной луже, и тут произошли ещё два или три события, которые решили дело.
Стражники подоспели к месту схватки, но в это время мокрый ком измятых простыней стал с бранью подниматься. Когда ж преследователи сбили его пинком, то налетели на лохань, где всё сидела давешняя тётка с толстым задом, обежать какую не было возможности, остановиться — тоже, и алебардисты, чертыхаясь, повалились друг на дружку. Завидев стражу, гладильщица заголосила пуще. Капитан витиевато выругался, огляделся, вспрыгнул на помост… и шаткое сооружение встало на дыбы. В сущности, это были просто две доски, возложенные на грубо сколоченные козлы числом три штуки. Когда на них запрыгнул тяжеленный стражник, крайняя подпорка треснула, и доски уподобились весам, на чашку коих бросили ядро. Фриц, оказавшийся на середине, только и успел увидеть, как Октавия на том конце помоста взмыла в воздух, как циркачка, и с отчаянным девчачьим и-и-и! влетела головой вперёд в огромную лохань, где разводили синьку.
Все отшатнулись.
А испанский капитан, не удержавшись, как топор повалился в канал, угодив точнёхонько меж двух vonboot'ов.
И вмиг пошёл ко дну.
Всем сразу стало не до погони. Шум поднялся такой, что с окрестных крыш сорвались голуби. Народ гомонил и толкался, люди высовывались из окон, спрашивали друг у дружки, что случилось. По воде плыли пузыри и мыльные разводы. Кто-то прыгнул вслед за капитаном — доставать, два стражника, которые умели плавать, сбросили сапоги и каски и тоже нырнули. С баржи кинули верёвку, и вскоре нахлебавшийся воды испанец, кашляя и задыхаясь, показался на поверхности. Он был без каски, лицо побелело, глаза закатились. Его положили на поребрик и стали откачивать, но Фриц этого уже не видел. Протолкавшись до лохани, где ревела и барахталась девчонка, он попытался вытащить её, но только сам перемазался. Тут рядом, как из-под земли, возник Карл Барба, увидел торчащие из синьки детские ножки в полосатых чулках и переменился в лице.
— Dio miol!! — вскричал он, бросил зонт, запустил руки в лохань и в одно мгновение вытащил оттуда девочку. С неё текло, кудряшки слиплись, под густыми синими разводами было не различить лица.
— Как тебя угораздило?!!
— Не сейчас, господин Карл, не сейчас! — замахал руками Фриц, подпрыгивая на месте. — Бежимте! Бежимте отсюда!
— Scuzi? А! Да-да, ты прав… — Казалось, кукольник ещё пребывал в ошеломлении. — Следуй за мной!
— Куда мы идём?
— В гостиницу!
Теперь их уже никто не преследовал. Придерживая девочку под мышкой, как котенка, Карл-баас быстрым шагом шёл по самым тёмным переулкам, Фриц едва за ним поспевал. Октавия уже не плакала, только всхлипывала и размазывала слёзы. Идти она всё равно бы не смогла: один её башмак упал в канал, другой остался плавать в злополучной лохани.
Лишь в гостинице они слегка пришли в себя. По счастью, был тот промежуток времени между обедом и ужином, когда все предпочитают заниматься собственными делами или спать, а не глазеть по сторонам, поэтому их появление прошло незамеченным. Вести девочку в баню кукольник поостерёгся — народ с площади мог их узнать — и потому затребовал бадью и мыло прямо в комнату. Несмотря на бурные протесты, Октавию раздели и долго оттирали мылом и мочалкой.
Синему платью синька повредить не могла. Пятна на коже тоже обещали вскоре сойти. А вот в остальном…
— Ой, — невольно сказал Фриц, когда голова девчонки вынырнула из-под полотенца. — Твои волосы…
— Что? — перепугалась та, схватившись за голову. — Что с моими волосами? Да скажи же!
— Они голубые!
Некоторое время царила тишина. Карл Барба отступил на шаг к склонил голову набок.
— Гм, — сказал он, прочищая горло, и поправил очки, — Действительно, необычный цвет для волос. Я бы даже сказал — весьма необычный.
Октавия вытянула в сторону одну прядку волос, другую, скосила глаза туда-сюда и залилась слезами.
— Как же… как же я теперь?.. И-ии…
Фриц и Карл Барба переглянулись и замялись. — Ну, не знаю, — неуверенно сказал бородач. — Наверное, со временем краска должна сойти. Но у нас нет времени! Нам надо срочно уходить из города или, по крайней мере, переселиться в другую гостиницу, подальше отсюда. Бельё, чулки и башмаки мы тебе добудем новые, но с волосами надо что-то делать — так ты слишком приметна. Можно попробовать их обстричь…
Не дав ему договорить и не переставая реветь, Октавия зажала ушки ладонями и затрясла головой так, что капли полетели во все стороны.
— Хорошо, хорошо. — Кукольник выставил вперёд ладони. — Успокойся: мы не будем их стричь. На полотенце — вытрись как следует и переоденься.
— Во что-о-о?..
— Возьми пока мою рубаху в сундуке… Фриц, отвернись! Рогса Madonna, что делать, что делать?!
— Может, все-таки останемся здесь? — робко предложил Фридрих.
— Chissa se domani! — сердито сказал Карл Барба и тут же повторил: — Кто знает, что случится завтра! По счастью, я сегодня не называл своего имени, но в этом городе полно бродяг, которые за полфлорина мать родную продадут, не говоря уже о нас. И если кто-нибудь из них прознал, где мы остановились… — Он прервался и топнул ногой. — Ах, жаль кукол! Как же кукол жаль! Хорошо ещё, что я не взял сегодня с собой всех… Но всё равно! Коль надо, можно обойтись и без Тартальи, и без Панталоне. Но Пьеро! Но Арлекин!..
И тут в дверь постучали. Все трое замерли, кто где стоял.
Стук повторился. Октавия с писком прыгнула в кровать и зарылась под одеяло.
— Я ищу господина кукольника, — благожелательно сказал за дверью голос молодого человека, почему-то показавшийся Фрицу знакомым. — Кукольника с бородой. Да не молчите же, я знаю, что вы здесь: я шёл за вами от самой площади. Если б я хотел вас выдать, я б уже сделал это двести раз.
Кукольник прочистил горло.
— Что вам угодно? — наконец спросил он.
— Слава богу, вы там! — облегчённо вздохнули за дверью. — Я вам не враг. Я видел, как вы убегали от испанцев. Я правда хочу вам помочь.
Ответа не последовало. Карл Барба напряжённо размышлял.
— Так вы впустите меня? Иначе я ухожу, и тогда выпутывайтесь сами.
— Avanti… — наконец решился бородач. — То есть — тьфу — я хочу сказать: входите.
Фриц откинул щеколду, и в комнату проник какой-то худой парень — совсем подросток в серой, протёртой на локтях ученической хламиде. Острый нос, чахоточные скулы, серые колючие глаза. Неровно подстриженные чёрные волосы торчали во все стороны. За спиной у него был мешок с чем-то, видимо тяжёлым, а по форме — угловатым.
— Здравствуйте, господин кукольник, — сказал молодой человек, ногою закрывая дверь. — Меня зовут Йост. — Он огляделся, — Я надеюсь, вам всем удалось убежать? А где малышка?
— Постойте, постойте… да я же вас знаю! — с удивлением сказал Карл Барба, глядя на него через очки. — Ну, да, конечно! Вы читали стихи на рыночной площади. Кстати, весьма неплохие стихи, господин вагант.
Теперь и Фриц распознал в нежданном госте сегодняшнего студента на бочонке.
— Польщён. — Парнишка шаркнул ножкой и раскланялся. Сбросил с плеч мешок. — Мне тоже понравилось ваше представление. Но к делу. Я принёс ваш сундучок…
— Мои куклы! — подпрыгнул кукольник. — Вы принесли моих кукол! Юноша, вы — мой спаситель! Как мне вас отблагодарить?
— Примите это как плату за спектакль, — сказал студент, уклоняясь от объятий. — И поменьше разбрасывайтесь такими обещаниями. К сожалению, мне не удалось спасти навес и инструменты. Впрочем, я, кажется, запомнил того парня, который унёс вашу трубу… Вы, видимо, приезжий, господин кукольных дел мастер? У вас нездешний выговор.
— Я родом из Неаполя.
— О, Сицилия! Снимаю шляпу. Я встречал сицилианцев — отважные ребята. Однако это странно, когда подданные короны так не любят испанцев.
Карл-баас в ответ на это только сухо поклонился.
— Фландрия тоже — испанские владения, — сказал он.
— Ш-шш — Парень прижал палец к губам. — В этом городе опасно говорить такие речи. А после того, как чуть не утонул этот испанец, вам опасно даже оставаться здесь. Но выбраться из города без письменного разрешения испанских чиновников теперь нельзя. Я поговорю с нужными людьми, они помогут. А пока…
Тут он умолк, завидев, как зашевелилось одеяло на кровати, — это Октавия рискнула выглянуть наружу. Некоторое время поэт и девочка смотрели друг на друга, затем тонкие губы Йоста тронула улыбка.
— Прелестное дитя, — сказал он, — могу я узнать ваше имя?
Она опустила глаза.
— Меня… зовут… Октавия, — тихо сказала она.
— Вам очень идёт этот цвет.
Девочка сколько-то сдерживалась, но потом природа взяла верх — носик её сморщился, и она опять заплакала.
От взгляда на железо перехватывает дух, когда пядь за пядью меч являет миру узкое отточенное жало. Нет в мире человека, кто не испытал бы сильных чувств при этом зрелище, и безразлично, страх это, отчаяние или восторг. Когда клинок оставляет ножны, раздаётся слабый звук — это не скрежет и не шелест, а нечто совершенно не от мира сего. Это песня смертоносного металла, металла, отнимающего жизнь, она как тихое предупреждение змеи, венцом которому — холодный чистый звон, и вслед за тем — бросок, укус и смерть. Для скольких тысяч человек этот звук стал последним, что они услышали в этой жизни?..
Но трофейный клинок выходил абсолютно бесшумно. У этого меча не было языка.
«Меч мой, меч, мой серый друг, мой гибельный собрат, моя печаль и радость; твоя любовь чиста и холодна, я убиваем ею в сумерках весны и счастлив, принимая эту смерть…»
Лис плясал на гравировке.
Мануэль Гонсалес сидел неподвижно на скамье у окна, один в пустующей купальне, положив меч на колени и наполовину вытащив его из ножен, смотрел на искристую серую сталь в ожидании вечера. В последнее время это стало для него сродни ритуалу. Он всегда старался уединиться в такие минуты, чтоб никто не видел этого меча, да и собственного его лица тоже, чтоб никто не отнял даже видимость принадлежащего ему сокровища. Это было как молитва, это было как влечение к женщине, это было как бутыль изысканного вина, это было нечто настолько глубоко интимное, что временами Мануэль испытывал смятение, стыд, неловкость, словно мальчик после рукоблудия. И так же, как тот глупый мальчик, он не мог удержаться, чтобы в следующий вечер вновь не остаться с этим мечом один на один.
Это было ужасно. Это было прекрасно. Это разрывало его душу на части. Это было…
Это было совершенно невыносимо.
За окошком захрустел гравий, Гонсалес вздрогнул, тряхнул головой и поспешно спрятал меч обратно в ножны. На мгновение сердце затопила горечь сожаления — ему опять помешали, но, с другой стороны, завтра обещал быть новый день и новый вечер.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Родригес.
— Мануэль! — окликнул он, жуя табак. — Ману… А, вот ты где! Так я и думал, что найду тебя тут. Опять бдишь над своим мечом? Глядя на тебя, можно подумать, что ты готовишься к посвящению в рыцари. Шучу, шучу, хе-хе. В последнее время тебя не узнать.
— Чего надо? — хмуро бросил маленький солдат.
— Десятник сказал, чтоб ты шёл с палачом и со святым отцом к той ведьме. Они собираются начать допрос.
— А почему я?
Родригес пожал плечами, отступил от входа, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами:
Послушай, hoinbre, в последнее время ты задаёшь какие-то нелепые вопросы. Вообще-то, ты на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей — Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне… тоже дела… в общем, есть одно дело там… ага.
— Какие это, интересно, у тебя дела?
— De nada, — буркнул Родригес, отводя глаза. — Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там, при них, со своим протазаном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Путь впереди был перекрыт. Одним глазом он видел, как Октавия с визгом отбивается от какой-то грудастой крикливой тётки, у которой они, оказывается, опрокинули корыто, а другим — как сзади, криками и кулаками расчищая себе путь, несётся кукольник. Барба был страшен: без шляпы, волосы — гнездом, глаза наружу, рот на боку; в руках он держал зонт, а бороду запихал за пазуху. Горожане, завидев его, уступали дорогу, а при виде стражников и вовсе бежали по домам. Фриц подскочил к прачке: «Не трогай её!» — укусил за руку. Тётка закричала, девчонка вырвалась, запрыгнула на кое-как сколоченный помост и, путаясь в юбке и теряя башмаки, побежала дальше.
А сзади дрались уже по-настоящему. Потеряв надежду высмотреть в толпе бородача, Фриц оттолкнул гладильщицу так, что та села в лохань с грязной водой, и вслед за девочкой забрался на прилавок, опасаясь упустить Октавию из виду. На два мгновения закачал руками, балансируя в мыльной луже, и тут произошли ещё два или три события, которые решили дело.
Стражники подоспели к месту схватки, но в это время мокрый ком измятых простыней стал с бранью подниматься. Когда ж преследователи сбили его пинком, то налетели на лохань, где всё сидела давешняя тётка с толстым задом, обежать какую не было возможности, остановиться — тоже, и алебардисты, чертыхаясь, повалились друг на дружку. Завидев стражу, гладильщица заголосила пуще. Капитан витиевато выругался, огляделся, вспрыгнул на помост… и шаткое сооружение встало на дыбы. В сущности, это были просто две доски, возложенные на грубо сколоченные козлы числом три штуки. Когда на них запрыгнул тяжеленный стражник, крайняя подпорка треснула, и доски уподобились весам, на чашку коих бросили ядро. Фриц, оказавшийся на середине, только и успел увидеть, как Октавия на том конце помоста взмыла в воздух, как циркачка, и с отчаянным девчачьим и-и-и! влетела головой вперёд в огромную лохань, где разводили синьку.
Все отшатнулись.
А испанский капитан, не удержавшись, как топор повалился в канал, угодив точнёхонько меж двух vonboot'ов.
И вмиг пошёл ко дну.
Всем сразу стало не до погони. Шум поднялся такой, что с окрестных крыш сорвались голуби. Народ гомонил и толкался, люди высовывались из окон, спрашивали друг у дружки, что случилось. По воде плыли пузыри и мыльные разводы. Кто-то прыгнул вслед за капитаном — доставать, два стражника, которые умели плавать, сбросили сапоги и каски и тоже нырнули. С баржи кинули верёвку, и вскоре нахлебавшийся воды испанец, кашляя и задыхаясь, показался на поверхности. Он был без каски, лицо побелело, глаза закатились. Его положили на поребрик и стали откачивать, но Фриц этого уже не видел. Протолкавшись до лохани, где ревела и барахталась девчонка, он попытался вытащить её, но только сам перемазался. Тут рядом, как из-под земли, возник Карл Барба, увидел торчащие из синьки детские ножки в полосатых чулках и переменился в лице.
— Dio miol!! — вскричал он, бросил зонт, запустил руки в лохань и в одно мгновение вытащил оттуда девочку. С неё текло, кудряшки слиплись, под густыми синими разводами было не различить лица.
— Как тебя угораздило?!!
— Не сейчас, господин Карл, не сейчас! — замахал руками Фриц, подпрыгивая на месте. — Бежимте! Бежимте отсюда!
— Scuzi? А! Да-да, ты прав… — Казалось, кукольник ещё пребывал в ошеломлении. — Следуй за мной!
— Куда мы идём?
— В гостиницу!
Теперь их уже никто не преследовал. Придерживая девочку под мышкой, как котенка, Карл-баас быстрым шагом шёл по самым тёмным переулкам, Фриц едва за ним поспевал. Октавия уже не плакала, только всхлипывала и размазывала слёзы. Идти она всё равно бы не смогла: один её башмак упал в канал, другой остался плавать в злополучной лохани.
Лишь в гостинице они слегка пришли в себя. По счастью, был тот промежуток времени между обедом и ужином, когда все предпочитают заниматься собственными делами или спать, а не глазеть по сторонам, поэтому их появление прошло незамеченным. Вести девочку в баню кукольник поостерёгся — народ с площади мог их узнать — и потому затребовал бадью и мыло прямо в комнату. Несмотря на бурные протесты, Октавию раздели и долго оттирали мылом и мочалкой.
Синему платью синька повредить не могла. Пятна на коже тоже обещали вскоре сойти. А вот в остальном…
— Ой, — невольно сказал Фриц, когда голова девчонки вынырнула из-под полотенца. — Твои волосы…
— Что? — перепугалась та, схватившись за голову. — Что с моими волосами? Да скажи же!
— Они голубые!
Некоторое время царила тишина. Карл Барба отступил на шаг к склонил голову набок.
— Гм, — сказал он, прочищая горло, и поправил очки, — Действительно, необычный цвет для волос. Я бы даже сказал — весьма необычный.
Октавия вытянула в сторону одну прядку волос, другую, скосила глаза туда-сюда и залилась слезами.
— Как же… как же я теперь?.. И-ии…
Фриц и Карл Барба переглянулись и замялись. — Ну, не знаю, — неуверенно сказал бородач. — Наверное, со временем краска должна сойти. Но у нас нет времени! Нам надо срочно уходить из города или, по крайней мере, переселиться в другую гостиницу, подальше отсюда. Бельё, чулки и башмаки мы тебе добудем новые, но с волосами надо что-то делать — так ты слишком приметна. Можно попробовать их обстричь…
Не дав ему договорить и не переставая реветь, Октавия зажала ушки ладонями и затрясла головой так, что капли полетели во все стороны.
— Хорошо, хорошо. — Кукольник выставил вперёд ладони. — Успокойся: мы не будем их стричь. На полотенце — вытрись как следует и переоденься.
— Во что-о-о?..
— Возьми пока мою рубаху в сундуке… Фриц, отвернись! Рогса Madonna, что делать, что делать?!
— Может, все-таки останемся здесь? — робко предложил Фридрих.
— Chissa se domani! — сердито сказал Карл Барба и тут же повторил: — Кто знает, что случится завтра! По счастью, я сегодня не называл своего имени, но в этом городе полно бродяг, которые за полфлорина мать родную продадут, не говоря уже о нас. И если кто-нибудь из них прознал, где мы остановились… — Он прервался и топнул ногой. — Ах, жаль кукол! Как же кукол жаль! Хорошо ещё, что я не взял сегодня с собой всех… Но всё равно! Коль надо, можно обойтись и без Тартальи, и без Панталоне. Но Пьеро! Но Арлекин!..
И тут в дверь постучали. Все трое замерли, кто где стоял.
Стук повторился. Октавия с писком прыгнула в кровать и зарылась под одеяло.
— Я ищу господина кукольника, — благожелательно сказал за дверью голос молодого человека, почему-то показавшийся Фрицу знакомым. — Кукольника с бородой. Да не молчите же, я знаю, что вы здесь: я шёл за вами от самой площади. Если б я хотел вас выдать, я б уже сделал это двести раз.
Кукольник прочистил горло.
— Что вам угодно? — наконец спросил он.
— Слава богу, вы там! — облегчённо вздохнули за дверью. — Я вам не враг. Я видел, как вы убегали от испанцев. Я правда хочу вам помочь.
Ответа не последовало. Карл Барба напряжённо размышлял.
— Так вы впустите меня? Иначе я ухожу, и тогда выпутывайтесь сами.
— Avanti… — наконец решился бородач. — То есть — тьфу — я хочу сказать: входите.
Фриц откинул щеколду, и в комнату проник какой-то худой парень — совсем подросток в серой, протёртой на локтях ученической хламиде. Острый нос, чахоточные скулы, серые колючие глаза. Неровно подстриженные чёрные волосы торчали во все стороны. За спиной у него был мешок с чем-то, видимо тяжёлым, а по форме — угловатым.
— Здравствуйте, господин кукольник, — сказал молодой человек, ногою закрывая дверь. — Меня зовут Йост. — Он огляделся, — Я надеюсь, вам всем удалось убежать? А где малышка?
— Постойте, постойте… да я же вас знаю! — с удивлением сказал Карл Барба, глядя на него через очки. — Ну, да, конечно! Вы читали стихи на рыночной площади. Кстати, весьма неплохие стихи, господин вагант.
Теперь и Фриц распознал в нежданном госте сегодняшнего студента на бочонке.
— Польщён. — Парнишка шаркнул ножкой и раскланялся. Сбросил с плеч мешок. — Мне тоже понравилось ваше представление. Но к делу. Я принёс ваш сундучок…
— Мои куклы! — подпрыгнул кукольник. — Вы принесли моих кукол! Юноша, вы — мой спаситель! Как мне вас отблагодарить?
— Примите это как плату за спектакль, — сказал студент, уклоняясь от объятий. — И поменьше разбрасывайтесь такими обещаниями. К сожалению, мне не удалось спасти навес и инструменты. Впрочем, я, кажется, запомнил того парня, который унёс вашу трубу… Вы, видимо, приезжий, господин кукольных дел мастер? У вас нездешний выговор.
— Я родом из Неаполя.
— О, Сицилия! Снимаю шляпу. Я встречал сицилианцев — отважные ребята. Однако это странно, когда подданные короны так не любят испанцев.
Карл-баас в ответ на это только сухо поклонился.
— Фландрия тоже — испанские владения, — сказал он.
— Ш-шш — Парень прижал палец к губам. — В этом городе опасно говорить такие речи. А после того, как чуть не утонул этот испанец, вам опасно даже оставаться здесь. Но выбраться из города без письменного разрешения испанских чиновников теперь нельзя. Я поговорю с нужными людьми, они помогут. А пока…
Тут он умолк, завидев, как зашевелилось одеяло на кровати, — это Октавия рискнула выглянуть наружу. Некоторое время поэт и девочка смотрели друг на друга, затем тонкие губы Йоста тронула улыбка.
— Прелестное дитя, — сказал он, — могу я узнать ваше имя?
Она опустила глаза.
— Меня… зовут… Октавия, — тихо сказала она.
— Вам очень идёт этот цвет.
Девочка сколько-то сдерживалась, но потом природа взяла верх — носик её сморщился, и она опять заплакала.
От взгляда на железо перехватывает дух, когда пядь за пядью меч являет миру узкое отточенное жало. Нет в мире человека, кто не испытал бы сильных чувств при этом зрелище, и безразлично, страх это, отчаяние или восторг. Когда клинок оставляет ножны, раздаётся слабый звук — это не скрежет и не шелест, а нечто совершенно не от мира сего. Это песня смертоносного металла, металла, отнимающего жизнь, она как тихое предупреждение змеи, венцом которому — холодный чистый звон, и вслед за тем — бросок, укус и смерть. Для скольких тысяч человек этот звук стал последним, что они услышали в этой жизни?..
Но трофейный клинок выходил абсолютно бесшумно. У этого меча не было языка.
«Меч мой, меч, мой серый друг, мой гибельный собрат, моя печаль и радость; твоя любовь чиста и холодна, я убиваем ею в сумерках весны и счастлив, принимая эту смерть…»
Лис плясал на гравировке.
Мануэль Гонсалес сидел неподвижно на скамье у окна, один в пустующей купальне, положив меч на колени и наполовину вытащив его из ножен, смотрел на искристую серую сталь в ожидании вечера. В последнее время это стало для него сродни ритуалу. Он всегда старался уединиться в такие минуты, чтоб никто не видел этого меча, да и собственного его лица тоже, чтоб никто не отнял даже видимость принадлежащего ему сокровища. Это было как молитва, это было как влечение к женщине, это было как бутыль изысканного вина, это было нечто настолько глубоко интимное, что временами Мануэль испытывал смятение, стыд, неловкость, словно мальчик после рукоблудия. И так же, как тот глупый мальчик, он не мог удержаться, чтобы в следующий вечер вновь не остаться с этим мечом один на один.
Это было ужасно. Это было прекрасно. Это разрывало его душу на части. Это было…
Это было совершенно невыносимо.
За окошком захрустел гравий, Гонсалес вздрогнул, тряхнул головой и поспешно спрятал меч обратно в ножны. На мгновение сердце затопила горечь сожаления — ему опять помешали, но, с другой стороны, завтра обещал быть новый день и новый вечер.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Родригес.
— Мануэль! — окликнул он, жуя табак. — Ману… А, вот ты где! Так я и думал, что найду тебя тут. Опять бдишь над своим мечом? Глядя на тебя, можно подумать, что ты готовишься к посвящению в рыцари. Шучу, шучу, хе-хе. В последнее время тебя не узнать.
— Чего надо? — хмуро бросил маленький солдат.
— Десятник сказал, чтоб ты шёл с палачом и со святым отцом к той ведьме. Они собираются начать допрос.
— А почему я?
Родригес пожал плечами, отступил от входа, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами:
Послушай, hoinbre, в последнее время ты задаёшь какие-то нелепые вопросы. Вообще-то, ты на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей — Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне… тоже дела… в общем, есть одно дело там… ага.
— Какие это, интересно, у тебя дела?
— De nada, — буркнул Родригес, отводя глаза. — Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там, при них, со своим протазаном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98