— Я… ещё вернусь…— сказал он непослушными губами, и тотчас — словно лопнули невидимые нити — огонёк в его глазах потух, пухлое тело обмякло, лицо обрело прежнее овечье выражение. Перед ними вновь стоял, пуская слюни, полоумный Смитте — оболочка человека с мелкими, купированными мыслями, доставшимися ей в наследство от былого вора и налётчика. И только.
— Улитка-улитка, — тихо и просительно позвал он, глядя Золтану в глаза, — высуни рога…
И положил в рот палец.
— Господи Иисусе…— выдохнул Бертольд и дикими глазами посмотрел на Золтана.
Душила жуть. В глазах у Хагга потемнело, небо пошло колесом; он выпустил замурзанный рукав, рванул завязки ворота и медленно осел на каменные ступени.
К счастью, этого никто не видел, кроме Шварца.
А Шварц был не в счёт.
— Эй, на пристани! Хёг тебя задери… Ты что, спишь, что ли? Эй! Принимай конец!
Старик Корнелис приоткрыл один глаз, приоткрыл второй и в следующий миг едва не сверзился с мостков: к причалу подходил корабль.
У трактира при плотине этаких ладей не видели уже лет десять. Было непонятно, как он пробрался в глубь страны по мелководью, где ходили только баржи-плоскодонки; развалистый, широкий, не похожий та обычные суда, он еле втискивался в узкое пространство старого канала, гнал волну, но шёл красиво, ходко, как лосось на нерест. Нос и корма, устроенные одинаково, позволяли в случае необходимости не разворачиваться, а спокойно двигаться обратным ходом. Парус был спущен, мачта — убрана; работали только вёсла. Над бортами мерно колыхались головы гребцов, а на носу, одной ногою опираясь на планширь, стоял детина в волосатой куртке, голубом плаще и ухмылялся во весь рот. У него были густые рыжеватые брови, толстая шея и крепкие плечи, рост он имел исполинский. Длинные, светлые, ничем не покрытые волосы плескались на ветру, борода топорщилась, в синих глазах прыгали чёртики, в руках была канатная петля.
— Пресвятая Матерь Божья… — выдохнул мостовщик и протёр глаза. — Уж не викинги ли?!
Смятение и замешательство его вполне можно было понять. Еще свежа была память, как соседние датчане, свей и другие скандинавы разоряли и держали в страхе всю Европу своими опустошительными набегами. Ещё звучали до сих пор в церквах молитвы: «A furore Normannorum libera nos, o Domine! — Что правда, то правда — викинги воспринимались как кара Господня, наряду с ураганами, мором и саранчой; северных людей боялись, даже если те ходили с миром и торговлей, и никто не в состоянии был изгнать их или хотя бы остановить грабежи. Непоседливый народ щедрой рукой разбрасывал по свету своих буйных сыновей. Мира с ними добивались дорогой ценой, если добивались вообще. И даже после того, как власть на скандинавских островах перешла в руки христианских королей, ратная доблесть, удаль и бесстрашие ценились ими много выше, чем рачительность и обывательство, а решимость — паче осторожности. Соблюдая в обществе мирские и церковные уставы, что предписывала христианская вера, большинство из них в душе оставались скрытыми язычниками и не боялись ни бога, ни чёрта, ни инквизиции, хотя и предпочитали лишний раз не наступать на грабли.
Северяне раздражались легко при малейшей обиде, притом они меньше всего могли сносить несправедливость и не любили подчиняться отношениям, не соответствовавшим их гордому и независимому духу, оттого-то некоторые по удовольствию, другие — по принуждению, как нарушители общественной тишины, не ожидая безопасности и мира на родине, покидали её навсегда и искали убежища в других местах; многие, особенно такие, у которых не было ни дворов, ни какой-либо недвижимости, из страсти к путешествиям охотно уходили и другие страны — посмотреть, подраться и для поселения. В основном пришельцы были викинги, но были среди них и «ландманы» — переселенцы.
А этот вроде был торговец. Говоря иначе — «заключивший договор». Варяг.
«Держи!» — тем временем ещё раз крикнул бородатый мореход, и верёвка, развивая кольца, шлёпнулась на дерево причала, аккурат к ногам старого лодочника. С перепугу сунув трубку в рот чашечкой книзу, Корнелис подскочил, схватил канат и заметался по причалу, топоча башмаками. Впрочем, торопиться было некуда: кнорр двигался против течения, а трактир стоял на левом берегу, и причаливать пришлось со стороны штирборта: был риск поломать рулевое весло. Кормчий дал команду сбавить ход и подводил корабль медленно и осторожно; даже такой старик, как Корнелис, десять раз успел бы завести петлю на старое причальное бревно. Пока он отдувался, вытирал платком вспотевший лоб и стряхивал с груди просыпанный пепел, на корабле уже бросили вёсла и начали подтягиваться. Ещё мгновение — и предводитель спрыгнул на мостки, не дожидаясь окончания швартовки.
— Здорово, шляпа! — прогудел он, нагибаясь и заглядывая под широкие поля этой самой шляпы. — Ба! Корнелис, ты, что ли? Чего молчишь-то? Или не узнаёшь меня?
Дед прищурился, заглядывая мореходу в лицо, и наконец произнес с сомнением и недоверием:
— Господин Олав? Никак вы?
— Ах ты, старая ты брюква! — рассмеялся тот. — Узнал! А шесть лет не виделись.
— Да уж… — признал Корнелис. Видно было, что он не в своей тарелке. — А говорили, будто вас того… — он сделал жест пальцами, — сожгли. Или повесили.
— Ха! — усмехнулся варяг. — Сожгли? Меня? Помру, тогда сожгут, а нынче пусть и не пытаются. Как вы тут живёте? Корчма, я смотрю, совсем развалилась… Ладно, хорош трепаться. Алоиза дома? Как она?
— Алоиза… видите ли… мнэ-э… — замялся Корнелис, кусая дёснами мундштук.
— Только не говори мне, что она не дождалась меня и вышла замуж! — Норвег покачал пальцем с показной суровостью, хотя улыбка оставалась прежней. — Я её характер знаю и всё равно не поверю. Ну? Чего стоишь столбом? Я подарки привёз, сейчас мои ребята выгрузят, покажи, куда складывать.
Сказав так, гость хлопнул старикана по плечу и зашагал через плотину к дому.
— Алоиза! — крикнул он. Октавия! Я приехал! Алоиза?..
Корнелис остался стоять, глядя ему вслед и шевеля беззубым ртом.
Некоторое время царила тишина, потом началось. Предводитель викингов мелькал то в одном окне, то в другом, домочадцы бегали и голосили, что-то разбивалось, двери хлопали. С чёрного хода выскочил младший сын хозяина пристани — взъерошенный, ушастый, в одном башмаке, выскочил и хромым галопом припустил в деревню — не иначе, за подмогой (хотя какал тут могла быть подмога). Наконец всё более-менее утихло, дверь распахнулась и повисла на одной петле, варяг вышел, дикими глазами обозрел окрестности, увидел Корнелиса и двинулся к нему.
Корабль к этому моменту уже ошвартовался, часть команды спрыгнула на пирс, потопала-поприседала, разминая ноги, начала сгружать тюки и ящики, но увидала ярла и прекратила работу. Разговоры смолкли, воцарилась тишина, только чайки кричали, скользя над землёй и водой. Корнелис попятился, но чья-то рука легла ему на плечо и удержала на месте; он обернулся и встретился взглядом с высоченным рыжим мореходом. Его лицо со шрамом всплыло в памяти мгновенно — этот молчаливый тип всегда сопровождал ярла Олава в походах. Даже имя вспомнилось — Сигурд.
— Стой, старик, — проговорил он тоном, не допускавшим возражении. — Стой. Наш ярл не сделает вреда. Если ты невиновен, тебе нечего бояться. А если виновен — тем более стой.
Корнелис послушался.
Тем временем варяг подошёл к нему вплотную и остановился, глядя на него глаза в глаза.
— Как это случилось? — отрывисто бросил он, выделяя каждое слово.
Я…— Корнелис снял и скомкал шляпу. — Я хотел сказать… Не виноватые мы, господин Олав… ни они не виноватые, ни я.
— Как это случилось, я тебя спрашиваю?! — повысил голос Олав. — Отвечай как на духу, иначе я тобой сейчас всю палубу вымою и на мачте повешу просушиться! Клянусь кровью белого Христа, вымою и повешу! Нарочно мачту прикажу поставить! Как случилось, что она умерла?
— Я хотел вам сказать, — проговорил Корнелис, опуская взгляд, — но я боялся. Вы не слушали… Три года как уж… в феврале… Холодно было в тот год, господин Олав, очень холодно. Цыгане не гасили костры, так торопились на юг. Осень стылая, зима… Рожь вздорожала, уголь вздорожал… Вода в канале в сентябре замёрзла, баржи не ходили… лёд волов держал. Выручки не было. Мы многих не уберегли, у меня у самого племянник умер… и кузина… и у мельника племянница… и у старого Жана Дааса внук… и сам Жан Даас тоже умер… Мы бедняки, а у бедняков нет выбора, господин Олав, сами знаете — зимой все хотят быть поближе друг к другу. Она много ходила, помогала, но простыла… слегла…
— А девочка? Где девочка? Старик не ответил.
— Ты что, не слышишь меня? — Варяг ещё приблизился. — Где моя дочь?
Корнелис отвернул лицо.
Олав медленно, со вкусом сгрёб смотрителя причала за грудки мозолистой лапищей и притянул к себе так, что того приподняло на цыпочки. На доски посыпались пуговицы, сукно затрещало и пошло прорехами.
— Я убью тебя, лодочник, если ты мне не скажешь всего, что знаешь! — пригрозил варяг. — Мне сказали, что она пропала. Убежала. Потерялась. И недавно — меньше месяца назад. Это так? Ты это видел? Отвечай, я по глазам вижу, что ты что-то знаешь! Ну?! Это так?
— Так, — наконец признал старик. — Не соврали они: убежала. Они её в приют отдать хотели, а она сбежала. Только я не знаю куда. Был тут господин с мальчишкой, сундуки куда-то вёз, очкастый, с бородой. Она в один сундук и забралась, такая егоза. Я не знал, а то бы не позволил: вы ж знаете, как я её любил. Мне канальщики, когда обратно шли, рассказали. Пустите рубаху — больно!
Яльмар разжал пальцы. Старик сразу схватился за горло и зашёлся судорожным кашлем. Пошатнулся, уцепился за перила. Вытер рот.
Заморский гость молчал.
— Прости, старик, — сказал он наконец, — Прости. В сундук, говоришь, забралась?
Тот кивнул. Норманн всё медлил. Как называлась та баржа? — наконец спросил он.
— «Жанетта». Кажется, «Жанетта».
— Где её найти? Корнелис помотал головой:
— Не знаю, господин Олав. Я не знаю, правда. Они из Гента, и сейчас, наверно, там стоят, товаром загружаются. А может, не в Тенге, а в Брюгге.
— Так в Генте или в Брюгге?!
— Да кто ж их знает, господин Олав! Там же три канала, из Брюгге-то: в Гент, в Остенде и в Зебрюгге, хоть считалкой выбирай. Вы парочку недель побудьте здесь, подождите, может, они обратно пойдут, тогда и…
— Некогда нам ждать, — оборвал его варяг, посмотрел на облака и обернулся к кораблю. — Сигурд, Харальд! Загружайте все обратно. Ульф! Ульф?! Сматывай канат. Отчаливаем!
Он заглянул в кошель, поколебался, сорвал кожаный мешочек вместе со шнурком и сунул его в руку старику.
— На, возьми.
— Благослови вас Бог…
— Оставь при себе свою благодарность. Лучше расскажи, как они тут… как они жили.
Корнелис долго смотрел на подарок. Поднял взгляд.
— Почему вы задержались? — с горечью спросил он. — Она ждала. Она вас каждый день ждала. Они вас обе… ждали.
Викинг помрачнел и отвернулся, стиснув зубы.
— Поганые дела, — ответил он. — Я не хочу об этом говорить. Мой брат попал в беду: церковные собаки обвинили его в ереси, а король поверил. На него повесили огромный Долг, хотели испытать лумхорном. Я был в фактории у московитов, в Новгороде, и узнал об этом слишком поздно. Когда я приехал, Торкель уже был в тюрьме. Я помог ему освободиться, свёл, с кем надо, счёты, но все сбережения ушли на подкупы. Я заложил даже свой кнорр. Не было никакой возможности выбраться. Хорошо, приятель надоумил — я сыграл у Бурзе на тюльпанных луковицах; два раза выиграл, один раз проиграл, но всё равно остался в прибыли. Только так… Я дважды посылал письмо и деньги с верными людьми, а сам прийти не мог. Старый мостовщик покачал головой.
— Они ничего не получали, — с горечью сказал он. — Ничего. Должно быть, ваших людей убили гёзы или наёмники. Они вернулись? — Варяг не ответил, и Корнелис покивал головой: — Смута в стране. Смута.
Яльмар топнул, плюнул на воду, сжал кулаки и выругался по-норвежски.
— Ну что за гнусные настали времена! — в сердцах воскликнул он. — Разве Один допустил бы такое? Разве допустил бы?
Корнелис вздрогнул и перекрестился, но смолчал.
Шли минуты. Великан-северянин не двигался, стоял: о чём-то размышляя. Лица прочих мореходов были хмурыми, движения — неторопливы. Все что-то делали. Кто-то проверял весло, другой перешнуровывал сапог, ещё один — худой и долговязый — передвигал по палубе мешки, выравнивая крен. На кнорр уже закатывали последние бочки. Не было ни зубоскальства, ни веселья, никаких «Чего мы ждём? „Ну скоро ты?“ и прочих возгласов, обычных для торговцев и мореходов. Старик Корнелис поглядел на одного, на другого и ощутил холодок: на кнорре не было команды — была дружина; эти люди в любой момент готовы были взяться за оружие.
Кружили чайки. О сваи билась мелкая волна, колебля зелёные бороды водорослей. Пахло гнилью и холодной водой. Солнечное небо помаленьку затягивали облака. Темнело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98