Но сейчас, мне кажется, время настало. Кто-то ошибается так говорит мне сердце. А поскольку Господь ошибаться не может, наверняка ошибаетесь вы. То, что ваши люди устроили в обители, это немыслимо! Но я готов это стерпеть. Ещё Христос заповедовал со смирением принимать любые испытания. Но брат Томас… Пророчество есть одержимость. Бывает, что Святая Церковь смотрит на такие вещи сквозь пальцы, но я не сталкивался с тем, чтоб это поощрялось! Более того — Иосиф Копертинский тоже обладал странными способностями, после вступления в орден францисканцев он часто поднимался с пола до верха алтаря и оставался висящим в воздухе… Но поскольку такие явления, возникая публично, вызывали волнения и смущали общину, то Иосифу в течение тридцати пяти лет не разрешали посещать клирос, и для него была приготовлена отдельная часовня. Никто не допустил и мысли, чтоб использовать эту его способность в неких целях, пусть даже поднимался он силою молитвы!
— Что ж! — отвечал на это испанец. — «И духи пророческие послушны пророкам». С моей точки зрения, лучше поощрять в отроке подобные наклонности, нежели…— Тут инквизитор сделал паузу, многозначительно посмотрел аббату в глаза и закончил: — Нежели другие.
Ледяное молчание распространилось в маленькой келье, расходясь кругами, словно Себастьян был неким эпицентром, а его речь — камнем, брошенным в переостывший пруд, который сразу начал замерзать и покрываться коркою. Стрела попала в цель: аббат весь подобрался, губы его поджались, а черты закостенели, словно инквизитор дал ему пощёчину. И лишь глаза остались прежними — в них не появилось ни стыда, ни ярости, одно спокойствие, которое, однако, тоже стало ледяным.
— Да, — сказал наконец аббат, — да, это так. Вы правы. Ваши дознаватели работают на совесть… Однако что с того? Да, прелюбодейство — грех, один из семи смертных грехов. Да, я грешен. И содомский грех — один из самых непотребных. Но человеческая плоть слаба, а дух способен закаляться. Я испытал искус, но я ему не поддался. Мне ли говорить вам, что всё это означает? Мы свободны. Сам Господь в своём бесконечном милосердии оставил дьяволу возможность насылать на нас соблазны, в преодолении коих нам дана возможность возрасти и приобщиться к просветлению и этим посрамить нечистого. Господь всеблаг, он даже из вреда творит пользу, делая соблазны испытанием. Но ваш искус, брат Себастьян, другой. Вместо пастыря вы стали воином, вбили себе в голову, будто вам брошен вызов, да не кем-нибудь, а самим сатаною в лице этого травника… Но кто бросает вам этот вызов — враг человеческий или ваша оскорблённая гордыня? Вы возомнили себя рыцарем, брат мой. В вас тоже говорит не вера, в вас говорит оскорблённое самолюбие, ибо сердцевиной рыцарского идеала было и остаётся высокомерие, хоть и возвысившееся до уровня прекрасного.
— Пусть так. История знает примеры, когда монахи были рыцарями.
— Большинство из них плохо кончили, — напомнил ему Микаэль.
— Это, — повёл рукой инквизитор, — сейчас не относится к делу. Неужели вы хотите, чтобы колдуны, еретики и знахари подтачивали основы? Когда опустим руки, что сии пособники нечистого сумеют сотворить с Христовой верой, коли мы останемся наги и беззащитны? Мало было за последние три сотни лет ересей и преступлений? Мало вам катаров, мало попликан, вальденсов, богомилов и гуситов?
— Здесь не вызов мне — задета честь Святой Церкви и папского престола.
— Честь! — с оттенком горького презрения проговорил аббат и поджал свои бледные, почти бескровные губы. — Вы тоже научились драться за придуманную честь! Достойное занятие для священника. Тогда чем мы лучше иудеев и язычников? Они хранят честь строже нас, поскольку соблюдают её токмо ради себя самих и чают воздаяния на земле, в то время как мы, христиане, понимаем честь как свет веры и чаем награды на небесах. Вам не обрести покоя и мира, пока вы не откажетесь от суетных желаний. Вы ничем не лучше наёмников, которые сопровождают вас, вы стали таким же. Решите наконец, на чьей вы стороне, и предоставьте богу — богово, а кесарю — кесарево. Монашество — не способ ведения войны, чтобы обрести земную славу, и не способ ведения торговли, чтобы заработать денег. Мы избраны, но не для славы и наград! Нам чуждо насилие, чужда корысть. Недаром рек о нас святой Бернар: «Нет никого на земле, столь подобного сословиям ангелов, никого, кто был бы ближе Небесному Иерусалиму, красотой ли целомудрия или жаром любви…» Послушайте меня, возлюбленный мой брат, послушайте. Я стар, я вдвое старше вас, я много повидал. К нам, цистерцианцам, ныне не принято прислушиваться, мир стал суетен, нас оттеснили на периферию жизни. И всё ж позвольте дать совет: сложите с себя обязанности инквизитора, хотя бы на время. Они подтачивают вас, как ржавчина. Восемь лет — слишком долгий срок. Вы, братья проповедники, умны, но миноритам было свойственно иное: мудрость. Они понимали, чем это грозит, когда запрещали своим людям так долго служить инквизиторами, поелику «Не может человек владеть, ибо владеет только Бог». Борьба за чистоту веры превратилась для вас в борьбу против врагов веры, а врагов всегда найти нетрудно. Посмотрите на себя. Дознание для вас превратилось в погоню, вас снедают злоба и азарт. И вы называете это жаждой справедливости и поисками истины! Это не та жажда, которой можно оправдать подобные поступки. Вы уподобляетесь не Господу, но Зверю. Берегитесь, если вами овладеет ещё и жажда мести, особенно когда она несправедлива!
— Вы ни в чём меня не убедили, — сухо сказал брат Себастьян.
— Я и не надеялся, — горько прозвучало в ответ.
Из бревенчатой колоды доносился тихий, ровный гул. Сейчас, когда леток был приоткрыт, он слышался сильнее — Пчёлы явно были растревожены. А когда первая пчела, почуявшая свежий воздух, выползла наружу, толстые пальцы господина Андерсона ловко ухватили её по-над крылышками, как это делают пасечники, когда хотят лечить пчелиным ядом застарелый ревматизм, и поднесли к лицу. Пчела сучила мохнатыми жёлтыми лапками и сердито изгибала брюшко. ГОСПОДИН Андерсон рассматривал её со странной смесью удивления и самодовольства (вполне понятным, если учесть, как долго ворошил он прутиком в летке, чтоб насекомые как следует расшевелились).
— Подумать только! — обратился он к своим слушателям. Такое мелкое, малозаметное существо, а столько в нём сосредоточено! Воистину достойный пример того, как малое становится великим, обретая слаженность и организованность. Ведь сии ничтожные твари приносят нам и мёд, и воск, и прочие… э-э-э… полезные субстанции, как-то: перга, пчелиный клей (idem прополис), а также маточное, прошу прощения, молочко. Чего уж говорить о пчелином яде истинной панацее от множества телесных хворей! А иногда и душевных… Не правда ли, дитя?
Он хмыкнул, обернулся, плотнее притворил леток и двинулся к стене амбара, туда, где на ворохе сухой соломы сидела девушка с зелёными глазами, не так давно разменявшая свой второй десяток. Тоненькая, невысокая, светловолосая, она носила будничное платье небогатой горожанки — белую рубашку, тёмно-красный корсет и длинную коричневую юбку с передником, некогда тоже белоснежным, а теперь разодранным и грязным. Голова её была обнажена, светлые волосы рассыпались по плечам; шаль и старенький белый чепец валялись рядом на соломе. Никаких украшений, колец, даже ниточки бус на ней не было, она ничем не выделялась среди прочих подобных девиц: служанок, кружевниц, молочниц, судомоек. Глаза её — расширенные, блестящие, с мольбой и безнадёжным отчаянием неотрывно следили за приближающимся толстяком, а точнее — за пчелой в его руках. Двинуться девица не могла: ноги и руки у неё были крепко перетянуты верёвками.
— Не нравится мне эта затея, — сквозь зубы вымолвила Зерни, созерцая эту сцену. Впрочем, ворчала она так себе, негромко, чтоб услышал только Рутгер, на крайняк Матиас. Но господин Андерсон обладал исключительным слухом.
— Молчать, вы, там! — скомандовал он, не отводя взгляда от съёжившейся девушки. — Я плачу вам не за то, чтоб слушать, что вам нравится, а что нет. Губы его, однако, продолжали улыбаться, только при взгляде на эту улыбку делалось нехорошо.
«By Gott, — отстранённо подумал Рутгер. — Я совсем перестал понимать, что творится… Совсем перестал».
По крыше шелестело. Дождь — холодный, нудный, надоедливый, не унимался третьи сутки. Польдеры грозило затопить, каналы вздулись, на плотинах то и дело стравливали воду. Шлюзы прорывало, ветряки работали круглые сутки. Всё отсырело. Троица наёмников расположилась у костра: Рутгер устроился на снятом седле, Зерги облюбовала чурбачок, на котором кололи дрова, Матиас стоял, подпирая потолочный столбик. Очаг стрелял, вонял и еле теплился, противный белый дым слоился под стропилами, свивался в осьминожьи щупальца и неохотно выползал в три узких окна. Серый, пасмурный свет пробивался навстречу. Дверь Андерсон прикрыл, и всё равно оттуда тянуло холодом и сыростью. Лошади в углу амбара фыркали, мотали мордами, копались в грязных торбах и шумно хрустели овсом.
Рутгер протёр глаза, слезящиеся от дыма и бессонной ночи, поморгал и нахмурился, припомнив, как вчера они выследили и схватили эту вроде бы на первый взгляд никчёмную девицу на канале, куда она вышла с корзинкой белья, схватили ловко и молниеносно, как охотники на ведьм, связали, перебросили через седло, а городская стража, с коей Андерсон заранее договорился, отвела глаза. Должно быть, мимоходом рассудил наёмник, Андерсон имел в таких делах немалый опыт и сноровку. Как бы то ни было, всё вышло гладко, их никто не стал преследовать. И только взгляды Зерги — хмурые, косые, настороженные, не сулили ничего хорошего. То, как она сейчас посматривала на Андерсона и на юную пленницу, как поглаживала ложе арбалета, кусала губы и нервически грызла одну соломину за другой, заставляло Рутгера насторожиться и чего-то ждать. Чего — он сам не знал, а поразмыслив, решил, что предпочёл бы и не знать вообще. Что-то здесь творилось странное, какая-то бесовщина была в этой бессмысленной погоне, в этих ульях, пчёлах, в этом господине Андерсоне, то ли маге, то ли медикусе, то ли дворянине, который никогда не спал, пил, не пьянея, и так умело крал девчонок, будто всю жизнь только этим и занимался. Разбой, грабёж, даже похищение — всё это были вещи, в общем-то, привычные, знакомые, но что-то говорило Рутгеру; не так всё просто.
Тем временем Андерсон уже подошёл к девице вплотную, опустился перед нею на одно колено, словно рыцарь перед дамой сердца, и продемонстрировал зажатую в пальцах пчелу. Насекомое шевелило челюстями и остервенело изгибало полосатое брюшко. В этих движениях было что-то отвратительное. Матиас тихо выругался.
— Ну что, — спросил толстяк, глядя пленнице в глаза — серое против зелёного, — так и будем играть в молчанку? Так что ж нам делать? — Он вздохнул и перевёл взгляд на пчелу. — А? Может, лучше — в прятки? Рассчитаться для начала… «Пчёлка-пчёлка, дай ответ… никакой там пчёлки нет…» Пленница разлепила дрожащие губы.
— Не надо… — всхлипнула она. — Прошу вас, господин… господин… я… — Она сглотнула. — Мне… Меня нельзя…
По щекам её струились слёзы. Голос у неё был очень тихий, Рутгер едва расслышал, что она сказала. Он вдруг поймал себя на мысли, что не знает даже, как её зовут: промеж них толстяк называл её Кошкой. Сама она хранила на этот счёт молчание, не угрожала, не сулила денег, не кричала, только тихо принимала всё, что с ней творили, не надеясь на спасение. Андерсон положил руку ей на плечо, и девчушка вздрогнула, как от удара.
— Я знаю, что нельзя, — сочувственно заверил он. — Знаю. Но что мне делать? Ты ведь догадываешься, что я собираюсь делать? А? Догадываешься, для чего? Так, может, ты всё-таки знаешь, как его позвать? Может, ты мне просто скажешь, а?
Девушка посмотрела на него и молча помотала головой. Господин Андерсон вздохнул:
— Что ж, дитя… ты не оставляешь мне другого выхода.
Он закатал девушке рукав и движением быстрым, как ланцет цирюльника, приложил ей к сгибу локтя бьющееся насекомое. Девушка вскрикнула, как заскулила, напряглась, обмякла, сморщилась. Потом вскинула голову, раскрыла рот и зарыдала в голос. Теперь в её взгляде читался неприкрытый ужас. Андерсон потрепал её по щеке, девушка только мотнула головой. Её широко распахнутые, полные слёз глаза неотрывно смотрели на троицу у костра. Зерги снова выругалась.
— Ну, всё, — сказал толстяк, раздавил пчелу, бросил трупик на пол и брезгливо отряхнул ладони. — Теперь только ждать.
Он выудил откуда-то кинжал, разрезал путы, связывающие девушку, встал и отряхнулся. Та не двинулась, не попыталась убежать, а только подобрала под себя ноги в полосатых вязаных чулках и схватилась за горло. Рыдания вскоре стихли, девушка сидела, всхлипывала, гулко сглатывала слюну и тёрла глаза. Дыхание её сделалось шумным и порывистым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98