Мне наскучил этот пустой разговор. Мне холодно, я устал, я хочу есть. Если тебе хочется болтать о семечках, саженцах и твоём никчёмном старом долге, я вернусь завтра днём и с охотою тебя послушаю — всё равно мне делать больше нечего. Но это только если никто не придёт меня навестить. Иначе не приду. Прощай. Сказав так, Жуга развернулся и решительно направился вниз по тропе.
По ветвям дерева пронеслось шевеление.
— Постой… — донеслось ему вдогон. — Воистину, ты негодящий диспутант… Как… ты сказал… тебя зовут?
— Люди называют меня — Жуга, — ответил он, остановился и обернулся. — Реже Лис, прибавил он. — Если где и звали по-другому, я про то давно забыл.
Последовала пауза: вековечный древень усиленно думал.
— А… не… люди?
Травник усмехнулся:
— Обычно они называют меня просто — «человек». Дерево опять умолкло.
— Я… слыхал… о тебе, — произнесло оно наконец с некоторой, как показалось травнику, задумчивостью.
— Да неужто? — то ли в шутку, то ль всерьёз изумился Жуга. — Каким образом?
— Я… могу заглядывать… в ваш мир.
— И много ты там видишь?
Дерево помедлило.
— Достаточно.
Травник встал и размял затёкшие ноги.
— Может быть, ты чего-то хочешь? Что я должен сделать, чтобы ты мне помог? Принести тебе в жертву глаз? Проткнуть себя копьём и провисеть на тебе семь дней?
Словно в ответ, налетел ветер, тронул крону дерева, рыжим хвостом взметнул волосы травника. Небо посерело. Ещё минута — и по земле зашлёпали первые капли дождя, сбивая в катышки сухие серые песчинки. Дерево и человек смотрели друг на друга.
— Я могу пойти на уступки. Хотя это… не в моих свойствах.
Шли минуты. Травник снова начал колебаться — не уйти ли, но любопытство взяло верх.
— Там мои друзья, дерево, — с нажимом сказал он. — И мои враги. И ученики. Я нужен им. Может статься, если я просижу тут ещё немного, случится беда. Что ты видишь там, дерево? Ты можешь мне сказать?
— Хуумм… задумался древень почти сразу. — Однако… Я не ведаю, кого ты именуешь другом, кого — врагом. Человеки труднопонимаемы… В числе твоих учеников… могут быть враги?
Вопрос застал травника врасплох, и Жуга серьёзно озадачился.
— Теперь, когда ты сказал, — признал он, — я полагаю это возможным. Яд и пламя! Даже более — теперь я думаю, что среди моих врагов у меня могут появиться ученики! Однако хватит. Давай к делу, древень. Что ты там видишь? Мои друзья в опасности?
— И истинно, и ложно. Женщина является твоей другом?
— Подругой… — рассеянно поправил его травник, но тут же спохватился: — Постой, постой… Какая женщина?
— Обе, — туманно отозвался древень.
— Что? — Травник вскинулся и бегом вернулся на вершину холма. — Что значит «обе»? Яд и пламя… — Он схватил волосы в горсть и заоглядывался. — Нет, я больше так не могу… Пусть всё идёт к чертям, мне надо быть там, слышишь? Ты же должен понимать, как это важно для меня!
— Я не лазутчик и не вор. Что ты за страж, если не можешь отличить? Что ты там говорил об уступках?
— Хуум. Я…
— Я согласен! Открой мне границу.
— Кричательный и бестолковый, — вслух посетовало дерево, — как и все человеки. Даже не выслушал. Хумм… Ты по-всякому решил уйти?
Травник не ответил — он уже вовсю хлопал себя по карманам, проверяя имущество.
— Так… — бормотал он. — Меч… чёрт с ним, подыщу себе другой. Еды не надо… травы… да тоже леший с ними, с травами… Что? — Он обернулся.
— Я вижу, мне тебя не убедить. Будь так! Хуумм… Ты выбрал цену. Я открою Дверь. И даже… снаряжу тебя в дорогу.
— И на том спасибо, — бормотнул Жуга.
— Возьми моей коры… она не так тверда и каменнообразна, как на башнях. Ты охоч до трав и сможешь… распознать её достоинства.
Жуга кивнул, извлёк нож и подступил к стволу. Приставил лезвие.
— Где резать? — вопросил он.
— Здесь и режь.
Кусок коры размером с две ладони перекочевал за пазуху к травнику. Было видно, как в месте надреза заструился тягучий млечный сок, своею густотой подобный мёду.
— Благодарю тебя, — с чувством сказал Жуга. Кора под рубахой легонько царапала кожу. — А теперь…
— Погоди… ещё не всё, — остановило его дерево.
В ветвях послышался негромкий треск. Жуга попятился, боясь, что сверху его стукнет чем-нибудь тяжёлым, но опасения его оказались напрасны: оказалось, это боковая ветвь, которая легко и гибко опустилась вниз. Зависла. Замерла. Один отросток отделился. Через миг к подножию дерева со стуком повалился шест, точней, жердина — тонкая, прямая и вполне пригодная, чтобы служить посохом.
Ветка поднялась обратно.
— Дорожный посох, — молвил древень, — вырезают из дерева, из клёна, ясеня или дуба. Не должно страшиться такое изделие ни трав хмельных, ни каменьев грубых, ни собачьего лая, ни крапивы в овраге, ни взглядов шумливых, ни суши, ни влаги, ни дверей молчаливых. Бери мой палец. Ты сражаешься и бегаешь, но иногда бываешь хром… я видел. Тебе, словно молодому саженцу, порой потребен колышек для опоры.
Некоторое время Жуга молча смотрел на неожиданный подарок, затем наклонился, подобрал его и, отступив, поднял взгляд.
— Чем отплатить тебе?
— Обещай… не обдирать с него коры. И так я дал тебе… достаточно.
Травник постоял в нерешительности, перекладывая новый посох из руки в руку, примериваясь к нему так и этак, затем потянул через голову ремень, на котором висела фляга с вином.
— Спасибо тебе, ясень, — сказал он.
— Не стоит… благодарности.
— Наверно, я был несправедлив к тебе. Прости. Я очень спешу. Это правда. Я не могу подарить взамен ничего, что тебе сгодится, разве только это. Э-э-э… — Он поискал глазами. — Чем ты пьёшь?
— Хуумм-ху-хум! — заусмехалось дерево. — И ты зовёшься травником! Пище и воде… рот мой… в моих корнях.
Жуга хлопнул себя по лбу, закивал и опрокинул сосуд. Багряная струя винтом ушла в сырую землю и впиталась без остатка.
Дождь тем временем усилился, густая крона дерева от капель более не спасала; рубаха и рыжая волосня травника были мокры.
— Всё. — Жуга вытряс из фляжки последние капли, заткнул её пробкой, повесил обратно на плечо и встал. Прошёлся пятернёй по волосам. — Пора.
Он сжал пальцы в кулак и вытянул руки перед собой. Прикрыл глаза и зашептал слова заклятий. На сей раз никаких препятствий не было, волшба далась на удивление легко, и травник неожиданно понял: стены! Ну конечно! Стены замка, Белые Валы — вот что мешало ему колдовать, вот что перехватывало и гасило всякий наговор. Замок впитывал волшбу, как греческая губка, всё терялось, тратилось и обращалось в первородный хаос, застывало в искривлённых стенах, в гнутой утвари, в лопнувших оконных сотах, в вызванных тварях…
Теперь ничего этого не было. Текучее зеленоватое сияние облекло холодной призрачной перчаткой одну его ладонь, другую, потянулось вверх до локтя и плеча. Со стороны могло показаться, что рыжий ведун зажал в руке клубок из молний — те шипели, извивались и пускали искры. Воздух перед ним дрожал. А небо тем временем потемнело ещё сильнее, и можно было лишь гадать, что этому причиной — наговоры травника, погодная волшба старого дерева или просто гроза. Дождь уж не накрапывал, но шёл вовсю, с минуты на минуту угрожая превратиться в настоящий ливень. Ещё мгновение — и грянул гром.
— Зане ты сызнова спешишь, — под шорох струй сказало дерево, и было не понять — проговорило оно это с укоризной или с восхищением. — Я боле не могу помочь тебе деянием… но могу помочь советом.
Человек оглянулся. Отблески зеленоватого сияния ложились на лицо, делая его похожим на чеканную бронзовую маску. Крупная дрожь била травника с головы до пят, казалось, он с трудом сдерживает крик.
— Давай! — сквозь зубы выдавил он. — Только быстрее!
Дерево заговорило. Глас его возвысился и теперь гремел и грохотал, перекрывая дождь и ветер:
— Ты потеряешь память, человек, таков мой долг. Внимай: пока ты не заснёшь… ты будешь помнить. Каждый новый сон… отнимет у тебя частицу памяти. Покуда бодрствуешь… не будешь забывать. И каждый наговор, прикосновение к Бездне… тоже будет приближать тебя к беспамятству! Помни!
Но время разговоров кончилось. Воздух перед травником пошёл разводами и рябью, изрядный кус пространства стал туманен и белёс, потом вдруг лопнул, разошёлся перистыми лепестками, открывая вход в мерцающее нечто или, может быть, в ничто. Медлить смысла не было. Держа перед собою новый посох, травник шагнул вперёд и растворился в звёздной черноте. Через мгновение воздух схлопнулся, и лишь издалека до слуха дерева донеслось едва уловимое: «Спасибо…»
— Не за что… — проскрипел Страж Ворот.
Некоторое время холм окутывала тишина, нарушаемая только шорохом дождя и отдалённым громом. Молнии сверкали редко и довольно далеко, на скалах; близ холма не ударила ни одна.
И вдруг послышался топот.
Скользя и оступаясь на крутой тропе, на вершину выскочил единорог — для дерева это выглядело так, будто его забросило сюда боевой катапультой: каскад прыжков, которым он преодолел последние сажени, сделал бы честь любому горному барану или козерогу. Похоже, и его гроза не миновала: белый зверь вымок до последней шерстинки, борода его свалялась, хвост, живот и ноги были выпачканы глиной. Глаза косили, бока вздымались и опадали, на губах белела пена, только рог — витой, сияющий, блестящий — оставался чист и незапятнан.
Зверь взглянул направо, налево и остановил взгляд своих синих глаз на старом дереве.
«Я опять опоздал…» — с горечью проговорил он.
— О чём сказал? — проскрипело дерево. Янтарные глаза его задумчиво смотрели вверх.
Нависший низким куполом небесный свод ещё клубился тучами, но через них уже проглядывали солнечные лучи. Гроза стихала.
«Почему ты его не остановил?»
— Остановил? Зачем? Он сам… так захотел.
«Он захотел! — возмутился серебряный зверь. — ОН! Что тебе до его хотения? Ты же мог его остановить! Мог, мог! А теперь что? Ты погубишь и его, и нас. Теперь мы не знаем, что будет с нами завтра!»
— Остановка… суть кончина, — философски вымолвило дерево. — Наша ли, его… чья лучше? Кто в силах рассудить? Хуум, хум-хум… Не ты. И в большей степени — не я. Пусть всё идёт как идёт… Не цель в меня свой рог… я не девица, коих ты так любишь радовать и исцелять… Забыл, кем ты был раньше?
Единорог топнул ногой, комья грязи пополам с травой полетели во все стороны.
«Ты ничего не понимаешь, глупый белый ясень! — в бессилии сказал он. — Ничего».
Дерево не шевелилось и некоторое время стояло молча, всё так же уставившись в небо. Струйки холодной воды сбегали по стволу, кора блестела, будто смазанная маслом, и это выглядело странно и нелепо, будто модная обновка на старческой седине. На стороне, где травник вырезал кусок, зияла плешь — бледнее бледного. Единорог стоял и никак не мог отвести от неё взгляда.
Наконец последовал ответ.
— Ты тоже ничего не понимаешь, белый зверь… — сказало дерево. — Мажжай… Лучше взгляни, какой прекрасный дождь… Я десять или двадцать лет не видел гроз… А сейчас, кажется, я даже вижу солнце. Нет, Высокий… это ТЫ ничего не понимаешь.
Синие очи Единорога вновь уставились на дерево, и посторонний наблюдатель мог бы видеть, как отчаяние и удивление в них постепенно сменяются грустью и задумчивостью.
«А знаешь, — вдруг сказал он, — может быть, ты прав».
НИКЕМ
Осколок к осколку, как волчье — волку,
Как серебру — звон.
Осколок к осколку, и волчье — волку,
А мне тогда что?!
Взгляни: а под тем ли
Ты солнцем стоишь?
Клянись же, ешь землю,
Что вместе со мною сгоришь!
Эдмунд Шклярский. Клянись же, ешь землю
«Сила сильных — в силе. Слабость слабых — в слабости. Не часто мне встречались исключения. И всё же, думается мне, оные имеются.
Вопрос преодоления — один из главных в нашем деле. Мы всё время вынуждены с чем-нибудь бороться: с алчностью, с животными позывами, идущими от низменной природы человека, с бренным телом, с зовом плоти, с леностью души. Но нам приходится преодолевать как силу, так и слабость, чтоб остаться человеком. Странно. Всем известно: кто скатился к зверю — станет зверю и подобен. Но вот поднимется ли тот, кто поднимался к богу, до него как есть, каков бы ни был этот бог? Я не философ и не богослов, но всё-таки мне кажется, что нет. Каков бы ни был человек, сколь ни было бы в нём достоинств, чистоты и святости, при жизни это невозможно. И бесполезно уповать в этом вопросе на веру, изыскания науки или магию. ТЕМ БОЛЕЕ — на магию, ибо любая магия, как бы ни была она могущественна, не может сделать человека лучше. Всё магическое может быть весьма опасным — это обоюдоострый меч, который может пронзить и хозяина.
По сути, бог, каким бы ни был он обсказан в книгах любой конфессии, религии, а того паче — ереси, наверняка не то, Что мы себе представляем. Скорей всего (и это наиболее вероятно) мы вообще не в состоянии понять, что он такое или кто. Сольётся душа с Ним или войдёт в Его царствие или будет биться на его стороне — не суть важно. Но вот какая мысль меня тревожит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
По ветвям дерева пронеслось шевеление.
— Постой… — донеслось ему вдогон. — Воистину, ты негодящий диспутант… Как… ты сказал… тебя зовут?
— Люди называют меня — Жуга, — ответил он, остановился и обернулся. — Реже Лис, прибавил он. — Если где и звали по-другому, я про то давно забыл.
Последовала пауза: вековечный древень усиленно думал.
— А… не… люди?
Травник усмехнулся:
— Обычно они называют меня просто — «человек». Дерево опять умолкло.
— Я… слыхал… о тебе, — произнесло оно наконец с некоторой, как показалось травнику, задумчивостью.
— Да неужто? — то ли в шутку, то ль всерьёз изумился Жуга. — Каким образом?
— Я… могу заглядывать… в ваш мир.
— И много ты там видишь?
Дерево помедлило.
— Достаточно.
Травник встал и размял затёкшие ноги.
— Может быть, ты чего-то хочешь? Что я должен сделать, чтобы ты мне помог? Принести тебе в жертву глаз? Проткнуть себя копьём и провисеть на тебе семь дней?
Словно в ответ, налетел ветер, тронул крону дерева, рыжим хвостом взметнул волосы травника. Небо посерело. Ещё минута — и по земле зашлёпали первые капли дождя, сбивая в катышки сухие серые песчинки. Дерево и человек смотрели друг на друга.
— Я могу пойти на уступки. Хотя это… не в моих свойствах.
Шли минуты. Травник снова начал колебаться — не уйти ли, но любопытство взяло верх.
— Там мои друзья, дерево, — с нажимом сказал он. — И мои враги. И ученики. Я нужен им. Может статься, если я просижу тут ещё немного, случится беда. Что ты видишь там, дерево? Ты можешь мне сказать?
— Хуумм… задумался древень почти сразу. — Однако… Я не ведаю, кого ты именуешь другом, кого — врагом. Человеки труднопонимаемы… В числе твоих учеников… могут быть враги?
Вопрос застал травника врасплох, и Жуга серьёзно озадачился.
— Теперь, когда ты сказал, — признал он, — я полагаю это возможным. Яд и пламя! Даже более — теперь я думаю, что среди моих врагов у меня могут появиться ученики! Однако хватит. Давай к делу, древень. Что ты там видишь? Мои друзья в опасности?
— И истинно, и ложно. Женщина является твоей другом?
— Подругой… — рассеянно поправил его травник, но тут же спохватился: — Постой, постой… Какая женщина?
— Обе, — туманно отозвался древень.
— Что? — Травник вскинулся и бегом вернулся на вершину холма. — Что значит «обе»? Яд и пламя… — Он схватил волосы в горсть и заоглядывался. — Нет, я больше так не могу… Пусть всё идёт к чертям, мне надо быть там, слышишь? Ты же должен понимать, как это важно для меня!
— Я не лазутчик и не вор. Что ты за страж, если не можешь отличить? Что ты там говорил об уступках?
— Хуум. Я…
— Я согласен! Открой мне границу.
— Кричательный и бестолковый, — вслух посетовало дерево, — как и все человеки. Даже не выслушал. Хумм… Ты по-всякому решил уйти?
Травник не ответил — он уже вовсю хлопал себя по карманам, проверяя имущество.
— Так… — бормотал он. — Меч… чёрт с ним, подыщу себе другой. Еды не надо… травы… да тоже леший с ними, с травами… Что? — Он обернулся.
— Я вижу, мне тебя не убедить. Будь так! Хуумм… Ты выбрал цену. Я открою Дверь. И даже… снаряжу тебя в дорогу.
— И на том спасибо, — бормотнул Жуга.
— Возьми моей коры… она не так тверда и каменнообразна, как на башнях. Ты охоч до трав и сможешь… распознать её достоинства.
Жуга кивнул, извлёк нож и подступил к стволу. Приставил лезвие.
— Где резать? — вопросил он.
— Здесь и режь.
Кусок коры размером с две ладони перекочевал за пазуху к травнику. Было видно, как в месте надреза заструился тягучий млечный сок, своею густотой подобный мёду.
— Благодарю тебя, — с чувством сказал Жуга. Кора под рубахой легонько царапала кожу. — А теперь…
— Погоди… ещё не всё, — остановило его дерево.
В ветвях послышался негромкий треск. Жуга попятился, боясь, что сверху его стукнет чем-нибудь тяжёлым, но опасения его оказались напрасны: оказалось, это боковая ветвь, которая легко и гибко опустилась вниз. Зависла. Замерла. Один отросток отделился. Через миг к подножию дерева со стуком повалился шест, точней, жердина — тонкая, прямая и вполне пригодная, чтобы служить посохом.
Ветка поднялась обратно.
— Дорожный посох, — молвил древень, — вырезают из дерева, из клёна, ясеня или дуба. Не должно страшиться такое изделие ни трав хмельных, ни каменьев грубых, ни собачьего лая, ни крапивы в овраге, ни взглядов шумливых, ни суши, ни влаги, ни дверей молчаливых. Бери мой палец. Ты сражаешься и бегаешь, но иногда бываешь хром… я видел. Тебе, словно молодому саженцу, порой потребен колышек для опоры.
Некоторое время Жуга молча смотрел на неожиданный подарок, затем наклонился, подобрал его и, отступив, поднял взгляд.
— Чем отплатить тебе?
— Обещай… не обдирать с него коры. И так я дал тебе… достаточно.
Травник постоял в нерешительности, перекладывая новый посох из руки в руку, примериваясь к нему так и этак, затем потянул через голову ремень, на котором висела фляга с вином.
— Спасибо тебе, ясень, — сказал он.
— Не стоит… благодарности.
— Наверно, я был несправедлив к тебе. Прости. Я очень спешу. Это правда. Я не могу подарить взамен ничего, что тебе сгодится, разве только это. Э-э-э… — Он поискал глазами. — Чем ты пьёшь?
— Хуумм-ху-хум! — заусмехалось дерево. — И ты зовёшься травником! Пище и воде… рот мой… в моих корнях.
Жуга хлопнул себя по лбу, закивал и опрокинул сосуд. Багряная струя винтом ушла в сырую землю и впиталась без остатка.
Дождь тем временем усилился, густая крона дерева от капель более не спасала; рубаха и рыжая волосня травника были мокры.
— Всё. — Жуга вытряс из фляжки последние капли, заткнул её пробкой, повесил обратно на плечо и встал. Прошёлся пятернёй по волосам. — Пора.
Он сжал пальцы в кулак и вытянул руки перед собой. Прикрыл глаза и зашептал слова заклятий. На сей раз никаких препятствий не было, волшба далась на удивление легко, и травник неожиданно понял: стены! Ну конечно! Стены замка, Белые Валы — вот что мешало ему колдовать, вот что перехватывало и гасило всякий наговор. Замок впитывал волшбу, как греческая губка, всё терялось, тратилось и обращалось в первородный хаос, застывало в искривлённых стенах, в гнутой утвари, в лопнувших оконных сотах, в вызванных тварях…
Теперь ничего этого не было. Текучее зеленоватое сияние облекло холодной призрачной перчаткой одну его ладонь, другую, потянулось вверх до локтя и плеча. Со стороны могло показаться, что рыжий ведун зажал в руке клубок из молний — те шипели, извивались и пускали искры. Воздух перед ним дрожал. А небо тем временем потемнело ещё сильнее, и можно было лишь гадать, что этому причиной — наговоры травника, погодная волшба старого дерева или просто гроза. Дождь уж не накрапывал, но шёл вовсю, с минуты на минуту угрожая превратиться в настоящий ливень. Ещё мгновение — и грянул гром.
— Зане ты сызнова спешишь, — под шорох струй сказало дерево, и было не понять — проговорило оно это с укоризной или с восхищением. — Я боле не могу помочь тебе деянием… но могу помочь советом.
Человек оглянулся. Отблески зеленоватого сияния ложились на лицо, делая его похожим на чеканную бронзовую маску. Крупная дрожь била травника с головы до пят, казалось, он с трудом сдерживает крик.
— Давай! — сквозь зубы выдавил он. — Только быстрее!
Дерево заговорило. Глас его возвысился и теперь гремел и грохотал, перекрывая дождь и ветер:
— Ты потеряешь память, человек, таков мой долг. Внимай: пока ты не заснёшь… ты будешь помнить. Каждый новый сон… отнимет у тебя частицу памяти. Покуда бодрствуешь… не будешь забывать. И каждый наговор, прикосновение к Бездне… тоже будет приближать тебя к беспамятству! Помни!
Но время разговоров кончилось. Воздух перед травником пошёл разводами и рябью, изрядный кус пространства стал туманен и белёс, потом вдруг лопнул, разошёлся перистыми лепестками, открывая вход в мерцающее нечто или, может быть, в ничто. Медлить смысла не было. Держа перед собою новый посох, травник шагнул вперёд и растворился в звёздной черноте. Через мгновение воздух схлопнулся, и лишь издалека до слуха дерева донеслось едва уловимое: «Спасибо…»
— Не за что… — проскрипел Страж Ворот.
Некоторое время холм окутывала тишина, нарушаемая только шорохом дождя и отдалённым громом. Молнии сверкали редко и довольно далеко, на скалах; близ холма не ударила ни одна.
И вдруг послышался топот.
Скользя и оступаясь на крутой тропе, на вершину выскочил единорог — для дерева это выглядело так, будто его забросило сюда боевой катапультой: каскад прыжков, которым он преодолел последние сажени, сделал бы честь любому горному барану или козерогу. Похоже, и его гроза не миновала: белый зверь вымок до последней шерстинки, борода его свалялась, хвост, живот и ноги были выпачканы глиной. Глаза косили, бока вздымались и опадали, на губах белела пена, только рог — витой, сияющий, блестящий — оставался чист и незапятнан.
Зверь взглянул направо, налево и остановил взгляд своих синих глаз на старом дереве.
«Я опять опоздал…» — с горечью проговорил он.
— О чём сказал? — проскрипело дерево. Янтарные глаза его задумчиво смотрели вверх.
Нависший низким куполом небесный свод ещё клубился тучами, но через них уже проглядывали солнечные лучи. Гроза стихала.
«Почему ты его не остановил?»
— Остановил? Зачем? Он сам… так захотел.
«Он захотел! — возмутился серебряный зверь. — ОН! Что тебе до его хотения? Ты же мог его остановить! Мог, мог! А теперь что? Ты погубишь и его, и нас. Теперь мы не знаем, что будет с нами завтра!»
— Остановка… суть кончина, — философски вымолвило дерево. — Наша ли, его… чья лучше? Кто в силах рассудить? Хуум, хум-хум… Не ты. И в большей степени — не я. Пусть всё идёт как идёт… Не цель в меня свой рог… я не девица, коих ты так любишь радовать и исцелять… Забыл, кем ты был раньше?
Единорог топнул ногой, комья грязи пополам с травой полетели во все стороны.
«Ты ничего не понимаешь, глупый белый ясень! — в бессилии сказал он. — Ничего».
Дерево не шевелилось и некоторое время стояло молча, всё так же уставившись в небо. Струйки холодной воды сбегали по стволу, кора блестела, будто смазанная маслом, и это выглядело странно и нелепо, будто модная обновка на старческой седине. На стороне, где травник вырезал кусок, зияла плешь — бледнее бледного. Единорог стоял и никак не мог отвести от неё взгляда.
Наконец последовал ответ.
— Ты тоже ничего не понимаешь, белый зверь… — сказало дерево. — Мажжай… Лучше взгляни, какой прекрасный дождь… Я десять или двадцать лет не видел гроз… А сейчас, кажется, я даже вижу солнце. Нет, Высокий… это ТЫ ничего не понимаешь.
Синие очи Единорога вновь уставились на дерево, и посторонний наблюдатель мог бы видеть, как отчаяние и удивление в них постепенно сменяются грустью и задумчивостью.
«А знаешь, — вдруг сказал он, — может быть, ты прав».
НИКЕМ
Осколок к осколку, как волчье — волку,
Как серебру — звон.
Осколок к осколку, и волчье — волку,
А мне тогда что?!
Взгляни: а под тем ли
Ты солнцем стоишь?
Клянись же, ешь землю,
Что вместе со мною сгоришь!
Эдмунд Шклярский. Клянись же, ешь землю
«Сила сильных — в силе. Слабость слабых — в слабости. Не часто мне встречались исключения. И всё же, думается мне, оные имеются.
Вопрос преодоления — один из главных в нашем деле. Мы всё время вынуждены с чем-нибудь бороться: с алчностью, с животными позывами, идущими от низменной природы человека, с бренным телом, с зовом плоти, с леностью души. Но нам приходится преодолевать как силу, так и слабость, чтоб остаться человеком. Странно. Всем известно: кто скатился к зверю — станет зверю и подобен. Но вот поднимется ли тот, кто поднимался к богу, до него как есть, каков бы ни был этот бог? Я не философ и не богослов, но всё-таки мне кажется, что нет. Каков бы ни был человек, сколь ни было бы в нём достоинств, чистоты и святости, при жизни это невозможно. И бесполезно уповать в этом вопросе на веру, изыскания науки или магию. ТЕМ БОЛЕЕ — на магию, ибо любая магия, как бы ни была она могущественна, не может сделать человека лучше. Всё магическое может быть весьма опасным — это обоюдоострый меч, который может пронзить и хозяина.
По сути, бог, каким бы ни был он обсказан в книгах любой конфессии, религии, а того паче — ереси, наверняка не то, Что мы себе представляем. Скорей всего (и это наиболее вероятно) мы вообще не в состоянии понять, что он такое или кто. Сольётся душа с Ним или войдёт в Его царствие или будет биться на его стороне — не суть важно. Но вот какая мысль меня тревожит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98