— Похвально, — одобрил брат Себастьян.
— Стараемся.
— Если желает, может стоять на коленях и читать молитву. — Священник повернулся к девушке. — Что ж, дочь моя, у тебя есть ещё немного времени, чтобы подумать. От того, что ты нам скажешь, впрямую зависит твоя судьба. Смирись с наказанием. Краткая и преходящая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и будут судить. Ты избавишься наконец от демонов и не погрязнешь окончательно в грехах. Будь благодарна судьям: они делают для тебя больше, чем те, кто стремится тебя выгородить. Мы навестим тебя сегодня после ноны и тогда…
Тут в двери постучали и на пороге объявился брат Жеан с молотком в одной руке и новыми оковами в другой. Судя по их виду, молодой кузнец не стал возиться с цепью — это было б слишком сложно, а просто подрубил и уменьшил браслеты.
— Готово, отче.
— A! Mui bueno. Приступайте.
Стражники, уже подхватившие Ялку под руки, чтоб вытолкать в коридор, развернули её и усадили обратно. Иоганн и брат Жеан придвинули жаровню и принялись раздувать погасшие угли каминными мехами. Искры полетели во все стороны, дохнуло чадом.
— Она должна заплатить за заковку, — напомнил Санчес. — Сколько у вас тут берут за это, брат Жеан?
— Нисколько, — поколебавшись, ответил он. — Я лишь смиренный раб Божий, как и мои братья. Я… не могу брать деньги
— Полно, брат Жеан, нечего её жалеть — закон есть закон. Пускай заплатит монастырю.
— У неё всё равно ничего нет.
— Можете забрать её одежду, — разрешил брат Себастьян.
Замерев от ужаса и отвращения, девушка могла только бессильно наблюдать, как ей на ноги прилаживают железные браслеты. Горячий металл обжигал, ей стало дурно, она едва сдерживала тошноту. Она, наверное, и вовсе бы упала, если бы всё это время Золтан не держал её сзади за плечи. Когда забивали последнюю заклёпку, четырёхпалая рука его, доселе неподвижная, едва заметно дрогнула и сжалась, словно ободряя девушку: «Держись».
Хагг не мог помочь, но он, по крайней мере, дал понять, что она не одинока. Это было мало, бесконечно мало, но сейчас Ялка была благодарна и за это.
Карандаш ударил по доске.
— Октавия! Что за негодница… Перестань вертеться! Я сказал, чтоб ты сидела смирно, так сиди! Немного осталось.
Девочка вздрогнула от окрика, вытянулась в струнку — даже задержала дыхание — и не мигая уставилась на кукольника. Погрозив пальцем, тот снова вернулся к рисунку, изредка бросая на неё из-под очков внимательный и быстрый взгляд. Карандаш в его руке сноровисто скользил и стукал, оставляя чёрный блестящий след; из путаницы линий и штриховки на бумаге постепенно возникали очертания детской головки. Некоторое время Октавия и впрямь сидела неподвижно, потом природная детская непоседливость взяла своё: она опять принялась болтать ногами, ёрзать, вздыхать и украдкой теребить Пьеро у себя на коленях. Итальянец нахмурился, но одёргивать её не стал — он уже заканчивал. Фриц за его спиной видел, что бородач уже доделал фас и теперь вырисовывал профиль. Октавия сидела уже больше часа — невиданное достижение для десятилетней непоседы, — кукольнику долго не удавалось перенести на бумагу присущее девочке выражение задумчивости и упрямого любопытства. На листе уже было три забракованных варианта, но сейчас Карл-баас выглядел довольным. Ещё пара-тройка штрихов, и он отложил карандаш, полюбовался рисунком, удовлетворённо кивнул и снял очки.
— Готово, — объявил он, потирая переносицу. Можешь слезать.
— Ой, правда? Уже можно смотреть? Октавия спрыгнула на пол и с куклой в охапке подбежала к рисовальщику. Перегнулась через его руку, приподнялась на цыпочки и разочарованно надула губки:
— А почему я без волос?
— Потому, что я рисовал не портрет, а эскиз, — терпеливо пояснил ей бородач, — trompe l'oeil. Волосами займёмся потом, когда наступит их очередь, а пока это не так важно… Рогса Madonna, почему ты босиком? Обуйся сейчас же! И не убегай далеко: ты в любую минуту можешь мне снова понадобиться. Фриц, иди сюда. Будешь мне помогать.
Октавия запрыгала на месте:
— Я тоже, я тоже хочу посмотреть!
— Хорошо, хорошо. Можешь поиграть здесь, только не мешай.
Два музыканта из бродячей труппы заявились прошлым вечером — мордатый здоровяк с косичкой и бритый наголо верзила, оба в каких-то обносках. Из разговора с ними Фридрих ничего не понял — во-первых, его вместе с Октавией предусмотрительно выставили из комнаты, а во-вторых, речь обоих была щедро пересыпана божбой и уличным жаргоном, которого Фриц не знал. Они ругались, пили пиво, спорили До хрипоты и ушли очень недовольные. Остаток вечера и ночь Карл-баас и студент Йост о чём-то размышляли, тихо споря, уговорили две бутылки лувенского и к утру разродились каким-то хитрым планом. Каким, Фриц не успел узнать — бородач всучил ему тележку, и они в компании с Йостом отправились в поход по магазинчикам и лавкам. Чтоб его случайно не узнали, Барба нацепил широкополую шляпину, плащ и синие очки, а бороду упрятал под кафтан. Октавию оставили дома.
А список покупок был довольно странен. Для начала они завернули в мануфактурную лавку, где приобрели отрез розового ситца и белой в рубчик саржи на подкладку. Затем у местного портного заказали для Октавии сразу два одинаковых платья. Портной оказался знакомым Йоста, фасон тоже выбрали самый простой, поэтому тот обещал управиться к завтрашнему вечеру. В мастерской художника Карл Барба закупил рыбьего клея, воску, киновари, сурьмы и белил, в галерее напротив приобрёл дюжину чулок, две пары маленьких перчаток, целый ворох ленточек и два одинаковых чепчика на девочку, а у лоточника в проулке — пудры и румян. С городскими стражниками удалось счастливо разминуться.
Фриц толкал тележку с покупками и терялся в догадках. Явно что-то затевалось. Если стражники искали бородатого господина, мелкорослого мальчишку и девчонку с голубыми волосами, может, это была маскировка? Но какая? И зачем два платья? Или они хотят нарядить его девчонкой и под этим видом вывезти из города? Фриц передёрнулся от этой мысли, но в следующий момент сообразил, что, даже если принять во внимание его небольшой рост, до малышки Октавии ему всё равно далеко. Недоумение его ещё усилилось, когда Йост, уже в одиночку, отправился на верфь и возвратился с мешком опилок, кусками пробки и обрезками тикового дерева. Что касается господина Карла, то он сразу по возвращении достал бумагу, карандаш, посадил Октавию на табурет, приказал ей не двигаться и принялся за рисование. В отличие от Фрица та не задавала вопросов.
Укрепив рисунок на стене при помощи гвоздей, Карл-баас выбрал из принесённых Йостом обрезков подходящий чурбачок, нацепил очки и взялся за стамеску.
— Ну-с, а теперь за дело. Вот тебе, Фриц, мерка, вот пила, хватай вон тот брус и отпили мне от него четыре одинаковых куска. А я пока займусь головой.
— Какой головой? — растерялся Фриц.
— О Dio! Пили, не спрашивай! Время дорого.
Когда Фриц, пыхтя и утирая пот, распрямил спину, его уже ждали новая мерка и новый брусок, потоньше. Когда он покончил и с этой работой, итальянец уже обтесал верхнюю часть чурбачка в виде большого неровного шара и теперь стучал долотом, вырезая нос и глаза. Пол вокруг был усыпан опилками и стружками. Октавия к этому времени потеряла к процессу всякий интерес и теперь играла с Пьеро — кормила его с ложечки опилками и выговаривала ему за отсутствие аппетита. Выражение лица у куклы было самое страдальческое.
Стемнело. Йост принёс им мяса, хлеба и вина, они перекусили, запалили камин и масляную лампу и опять принялись за работу. Следуя указаниям кукольных дел мастера, Фриц обтесал все отпиленные им бруски на усечённый конус и при помощи коловорота проделал в них отверстия. Уже сейчас можно было опознать в них руки и ноги будущей куклы, и кукла эта обещала быть огромной. Фриц по-прежнему не понимал смысла всей затеи; он зевал, два раза порезался, итальянец же казался неутомимым: резал дерево, плавил воск, клеил, разводил краски… Была глухая полночь, когда он наконец разрешил Фридриху лечь спать — тот уже валился с ног и пользы от мальчишки всё равно не было. Он доплёлся до кровати, где уже посапывала Октавия, едва нашёл в себе силы стянуть башмаки и уснул, прежде чем его голова коснулась подушки.
…Когда солнечный луч на следующее утро тронул его щёку мягким теплом, Фриц пробудился далеко не сразу и некоторое время лежал, вспоминая вчерашнее. Веки не хотели открываться, усталые мышцы зудели. В комнате царила тишина. Фриц заворочался, приоткрыл один глаз, другой и вдруг вытаращился при виде странной картины.
На столе, среди раскиданных инструментов и стружек, свесив руки, сидела Октавия, а итальянец с банкой в одной руке и кисточкой в другой нависал над нею, как диковинная бородатая гора, мурлыкал себе под нос что-то неаполитанское и… раскрашивал девочке лицо. Работал он сосредоточенно и аккуратно, Октавия тоже сидела неподвижно. Из угла, где стояла кровать, Фрицу был виден только тонкий изгиб детской шеи, вздёрнутый подбородок и знакомый профиль на фоне яркого окна, поэтому он как-то не сразу обратил внимание, что девочка зачем-то наголо обрита и обнажена.
А потом он сообразил, что рядом с ним в постели по-прежнему лежит и дышит что-то маленькое и тёплое, обернулся и обнаружил… ещё одну Октавию у себя под боком. Он вздрогнул и вдруг всё понял. Карл-баас расписывал куклу.
Под караулку испанцам отвели большую комнату на первом этаже в странноприимном доме. Помещение было немаленькое, но солдаты быстро умудрились загромоздить его и превратить в казарму, а казарму — в свинарник. Койки там стояли в два ряда, их было два десятка. Часть их составили друг на дружку, часть прислонили к стене, из двух соорудили стол, освободившееся место загромоздили доспехи, амуниция, оружие и пустые бутылки.
Томас переступил через порог и поморщился. Пол был затоптанный и грязный, окна никогда не открывались, воздух был затхлый и спёртый, пропитанный винной кислятиной, потом и табаком. Юный монах подобрал полы своей рясы и двинулся к дальней кровати, где без тюфяка, прямо на верёвочной сетке, храпел Михелькин. Больше здесь никого не было — кто не стоял в карауле, предпочитали отдых во дворе, на солнышке. Момент для разговора был выбран удачно.
Михелькин спал тяжко, безобразно, только что не поперёк кровати, укрывшись вместо одеяла ватной курткой так, что наружу торчала лишь неряшливая копна белых волос. На полу валялось штук пять или шесть бутылок из-под вина, ещё одна, наполовину полная, стояла в изголовье кровати, накрытая глиняной кружкой. Томас остановился возле, некоторое время стоял в нерешительности, потом выпростал руки из рукавов и потеребил фламандца за плечо.
— Михелькин, — позвал он. — Михелькин Лаш… Проснись.
Спящий заворочался, перевернулся, открыл глаза и бездумно уставился на стоящего над ним монаха. Узнал.
— Что… кто… фратер Томас? Я… — Он поднялся, отряхнул руки, ухватился за голову и стал тереть глаза. — Ох! Я… это… Я сейчас…
Фламандец сел, вернее — попытался сесть, но сделал это так резко и порывисто, что его повело. Он запутался в куртке и завалился на бок. Упёрся ладонями в пол. Томас нахмурился, но ничего не сказал. От парня разило, он выглядел невыспавшимся, опух и мало что соображал. Стоило ли ним беседовать? С другой стороны, «In vino veritas», — напомнил он себе. «Истина в вине». Что у трезвого на уме, у пьяного на языке.
Наверное, стоило.
— Нужно п-поговорить, — сказал монах.
Михель закивал, кое-как встал, растопырил руки и пошатываясь направился наружу, где под водостоком стояла бадья. Томас отодвинул засалившуюся куртку с намерением сесть на кровать, но передумал и остался стоять. Было слышно, как за углом журчит струя, потом как фламандец плещется и фыркает. Когда Михель вернулся, выглядел он уже не так ужасно, во всяком случае шёл по прямой. Взгляд стал осмысленным, и только жилки воспалённые в глазах напоминали о многодневной пьянке.
— Что случилось? — хмуро осведомился он, но тут же спохватился: — То есть я хотел сказать: что я должен делать?
Брат Томас ответил не сразу, и некоторое время они просто стояли друг напротив друга. В раскрытую дверь ползли запахи холода, лета и мокрой земли.
Михелькин чувствовал неловкость перед этим маленьким монахом, в сущности совсем мальчишкой, у которого ещё не пробились усы и не сломался голос, но это была странная неловкость — гулкая, пустая, словно барабан, замешанная на страхе и непонимании. Зачем он пришёл? — этот вопрос только сейчас возник в его голове. С похмелья думалось со скрипом, мысли ворочались в голове медленно, как мельничные жернова.
В последние несколько дней он был сам не свой — то метался, то впадал в прострацию, то мучился бессонницей, то спал сутки напролёт. Составлял пустые, по-мальчишески наивные планы побега, которые все никуда не годились. С недавних пор палач, герр Людгер, добился от инквизитора разрешения на посещение пленницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98