Хоть ночью было холодно, уже вполне возможно было без опаски для здоровья ночевать под открытым небом. Поблизости оказался невысокий холм со старыми развалинами. Там и остановились.
— А я думала, ты чародей. И пишешь колдовскую книгу.
Травник чуть заметно улыбнулся.
— По этой книге невозможно колдовать, — сказал он. — Да и не в колдовстве дело.
Костёр Жуга развёл при помощи кресала.
Девочка рассматривала своего спутника практически не скрываясь. Впрочем, последнего это ничуть не смущало.
Травник осунулся, скулы его заострились, в глазах появилась дремотная дымка. Всё это время он практически не спал. Держался — и не спал. Возможно, он потому и не хотел снимать комнату в гостинице, что на природе ему легче было не заснуть. Когда бы девушка ни просыпалась — среди ночи или на привале днём, травник неизменно бодрствовал. Для чего он изводил себя, ей было непонятно. Может быть, он караулил, может быть, молился или размышлял, а может, просто изнурял плоть, как это делают монахи и отшельники, разные святые столпники и прочие анахореты, чтоб добиться чистоты сознания. Но скорее всего причина была третья, такая, что девчонка не могла об этом догадаться.
Путь их лежал на побережье — к Цурбаагену и Лиссбургу, двум городам, в которые травник стремился с непонятным упорством.
— Что теперь со мной будет? — спросила девушка. Отведу тебя домой, — последовал ответ. Та помолчала.
— У меня нет дома, — наконец сказала она. — Родни в Локерене у меня не осталось.
— Тогда я отведу тебя обратно в Кортрейк. Девушка потупилась.
— Не надо в Кортрейк, — сказала она.
— Как не надо? Ты же там работала!
— Я работала прислужницей в гостинице. Когда меня… — Она замешкалась. — Когда меня украли, хозяева наверняка подумали, что я сбежала, и наняли другую. Я не знаю, но, наверное, это так. Они мне не поверят, просто выгонят на улицу, и никто больше не возьмёт меня к себе.
Травник смерил девушку пытливым взором, задумчиво взъерошил волосы рукой и отложил в сторону исписанные листы. Откинулся к дереву и сплёл пальцы в замок на поднятом колене.
— Это всё отговорки, — сказал он. — Я уверен, ты легко найдёшь себе новую работу. Ты, кажется, девушка честная, не белоручка, не уродина и не больная. В чём же дело?
— Всё равно, — упорствовала она. — Посмотри на меня: я маленькая! Меня не берут ни прачкой, ни молочницей, а для кружевницы у меня слабое здоровье — я всё время падаю в обморок и кашляю, если сижу скрюченной, как они. Я… не могу вернуться.
— Что же получается, — Жуга развёл руками, — ты не хочешь, чтоб я отвёл тебя домой, не хочешь возвращаться в город, где работала… Чего же ты хочешь?
Она глубоко вздохнула, словно набираясь смелости, зажмурила глаза и даже, кажется, сжала кулаки.
— Я хочу с тобой, — выдохнула она.
— Со мной? Что значит — со мной? Послушай, это невозможно…
Девушка подняла взгляд. В её глазах поблёскивали слёзы.
— Ты ведь не бросишь меня? — робко спросила она.
— Брошу? — Травник поднял бровь, потом нахмурился. — Погоди, погоди… О чём ты говоришь? Мы ведь никогда не были вместе!
— Я… умру без тебя.
— Вздор! — возмутился травник. — Ты нормальная, здоровая девочка. Держись от пчёл подальше — и всё будет хорошо.
Девица обхватила колени руками и придвинулась к огню.
— «Хорошо» уже не будет, — тихо сказала она, кусая губы и глядя в огонь. — Я без тебя умру. Ты, наверное, не думал об этом, а я знаю… Я была ещё совсем-совсем маленькой, когда это поняла. На меня давно все махнули рукой — мама, дядья… Все. Меня как будто уже заранее похоронили. У меня никогда не было друзей. Никого. Никогошеньки. Только ты. Из-за этих пчёл, из-за моей болезни все меня боялись. Мама вся извелась, а потом умерла. Соседские мальчишки дразнили меня кошкой, потому что у кошки девять жизней. Когда ты приходил, все прятались по углам, а потом вылезали и ругались. И кидали в меня камнями и навозом. Говорили, что меня надо сжечь как ведьму. За меня только дядя Бастиан заступался. Ещё когда я была маленькой, я придумала себе сказку, что однажды ты придёшь и насовсем останешься со мной или возьмёшь меня с собой и уведёшь далеко-далеко… Но ты не приходил.
Жуга молчал. Ночь выдалась без ветра. Маленький костёр уютно потрескивал. Дрова уже прогорели, превратились в рубчатые головешки, тлеющие красным, а травник всё сидел и смотрел на них, обдумывая сказанное девушкой.
— Мне нечего тебе сказать, — наконец ответил он. — Я ведь ко многим приходил.
— Зачем?
— Чтобы исцелить.
— Тогда мне всё равно, что ты к ним приходил! — порывисто сказала девушка. — Их ты лечил. А меня — оживлял. Я ведь живая, правда? Я живая?
Травник снова не ответил.
— Почему ты молчишь?
— Я не знаю, что сказать, признался он. — И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя совсем, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь… Твоя мама обещала за тобой присматривать.
— Она умерла, — сухо сказала девочка и отвернулась. — Уже два года, как умерла.
— Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но… Я, может, смог бы тебя куда-нибудь пристроить, позаботиться, у меня есть много знакомых, мне бы помогли. Кто-то — за старые долги, другие по дружбе… Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я…
— Почему? Почему невозможно? — Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось, ещё немного — и она просто разревётся. — Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды — раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно… разве можно так?! Я живу как в стволе у аркебузы: каждую секунду жду — вдруг выстрелит! Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит — а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы — и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась… Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы… если бы… — Тут она сглотнула и закончила: — Если бы не ты.
Эти эмоции, этот поток наивных детских аргументов, был одновременно и трогателен и нелеп; любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая, беспомощная девочка в глубине душе уже была женщиной — с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а стало быть, и смерти), что доступен только женщине — и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, в ней бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но боялась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия — в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.
Травник был в совершеннейшем смятении.
— Но, девочка, послушай… Это же не значит, что я вечно должен быть рядом!
— Конечно нет! Только я всё время боюсь, что однажды… ты не придёшь.
— Есть способы, — неуверенно сказал Жуга. — Я бы мог…
Хм…
— У меня никого нет.
— Хочешь, я поговорю с хозяевами?
— Меня тогда вообще возненавидят.
Вновь повисла пауза.
— Дурацкое положение, — пробормотал Жуга и дёрнул себя за волосы.
Девица, конечно, была не права. Травник знал немало людей, которые всё время жили под угрозой смерти: люди с астмой, люди с язвой, с грудной жабой, с больным сердцем. Наконец, солдаты (хотя мужчины — это всё-таки не женщины, у них другое отношение к жизни и к смерти). Но все они жили и ценили каждое мгновение этой жизни, а при необходимости принимали всё как должное. Или не принимали, но всё равно — жили! А здесь всё обстояло много лучше. Девушка знала, откуда исходит опасность, знала, как от неё уберечься. И всё равно боялась. Потому что маленькая, потому что слабая, потому что одна. Потому, что каждый из нас бывает небрежен.
Потому, что однажды найдётся подонок, который поймает тебя и ужалит пчелой.
Можно было объяснить ей. Дать совет, помочь, научить, найти заботливых людей, оставить лекарства. Немножко времени — буквально три-четыре дня, — и всё можно было поправить.
Но как раз времени-то и не было. Не было времени. Совсем.
«Я столько лет приходил к ней, — подумал травник, — помогал… Но, по сути, было ли то помощью? Она ждала и верила, что я приду, а я даже имени её не помню».
— Как твоё имя? — спросил он.
Девушка подняла глаза. Опустила.
— Сусанна.
— Ах да… Тебя ещё прозвали — Крошка Су.
Девчонка надула губки:
— Мне не нравится это прозвище!
— Я не буду тебя дразнить, — успокоил её травник. — Просто вспомнилось.
— А тебя как зовут?
— Жуга.
— Какое странное имя.
— Да, ты права, — почесав в затылке, признал травник. — Для здешних мест звучит странновато. Если мы не хотим, чтоб нас нашли, лучше взять какое-нибудь другое.
— Может, Ливен? Или Гильом? Или, может, Иероним?
— Нет, это не подходит.
— Тогда, может, Этьен? Или Тибальт?
Травник с прищуром посмотрел на девушку.
— Не слишком ли рьяно ты за меня взялась? — то ли спросил, то ли укорил он её. — Поумерь пыл, девочка. Да и в любом случае всё это не годится. Ты слышишь, как я говорю? У меня нездешний выговор. С местным именем я привлеку внимание, люди сразу почуют неладное, подумают, что я сыщик или ещё чего-нибудь такое. Проще взять какое-нибудь латинское имя, пусть думают, что я монах.
При постриге часто дают новые имена.
— А ты монах?
— Нет, это только ряса, сама же видишь: тонзуры нет…
Кстати, это мысль — надо будет забежать к цирюльнику. Жалко, ряса бернардинская, они почти не выходят в мир, но я что-нибудь придумаю. Яд и пламя, теперь много чего надо успеть сделать… Ну что ж… — Жуга хлопнул себя по коленям (похоже, он уже всё решил и теперь просчитывал в уме маршрут их будущего пути). — Раз в Кортрейк нам не надо, двинемся в Лиссбург — я всё равно собирался туда заглянуть. Это займёт у нас дней пять, в лучшем случае четыре. Яд и пламя, многовато… Но ничего не поделаешь — ехать нам всё равно не на чем, так что пойдём пешком, якобы я и взаправду монах. О! А назовусь-ка я Якобом! Тем паче скоро день святого Якоба. И насчёт мест врать почти не придётся — скажу, что я из Трансильвании — в последнее время там многие приняли католичество. Брат Якоб Трансильванский… Хм… Как тебе это имя?
Девица уже вполне воспряла духом. Настроение у неё менялось, как погода осенью. Ничего особенного для такого возраста, но травник тем не менее подметил это, и в его душе тихонько зазвенели колокольчики тревоги. «Тот ещё характер. Ох, намучаюсь я с ней… — подумал он. — Впрочем, бог даст, не успею. Однако что-то очень уж везёт мне в последнее время на сумасшедших девок… Не к добру всё это».
— Якоб? — переспросила Сусанна, складывая руки на коленях. — Как будто неплохо! А я тогда…
— А ты останешься как есть — Сусанна, осадил её травник. — И пожалуйста, не спорь. Игрушки кончились. Ты даже не знаешь, в какие дела впуталась. Надеюсь, я успею пристроить тебя понадёжней до того, как обо всём забуду.
— О чем ты забудешь? А в какие дела?
— Любопытство кошку сгубило… Ой, прости. Я не хотел.
Девушка, однако, всё равно надулась. Впрочем, ненадолго.
Пора было поесть и поискать ночлег. Их бегство было столь поспешным, что у них не оказалось ни денег, ни еды, ни тёплой одежды. Свой плащ Жуга отдал девчонке, сам остался в рясе. Но удача улыбнулась им, хотя и уголками губ: монах, которого Жуга ограбил, оказался ушлым малым — вместо грузиков, какие вшивают в одежду для придания складкам монументальности, в уголках суконного гарнаша он запрятал мелкие монеты, одна из которых даже оказалась золотой. В придорожной гостинице травник купил ковригу хлеба, маленький дорожный котелок и наполнил флягу кислым прошлогодним вином, а сердобольная хозяйка угостила их вкуснейшим пирогом и подала кусок очень хорошего сыру, испросив взамен благословения. Пришлось благословить, причём отсутствие у травника тонзуры её нисколько не смутило. Вечером Жуга насобирал на лопухах улиток, и эти «устрицы бедноты» вкупе с кореньями, мучной подливой, молодыми побегами папоротников и дикой черемшёй составили их ужин. Странник и девочка уже совсем собрались устраиваться спать, как вдруг Жуга насторожился, сел и потянул к себе посох.
— Что случилось? — встревожилась Сусанна.
Травник не ответил, только продолжал пристально всматриваться в ночь.
Пологий склон холма, с той стороны, где громоздились остатки стены, порос кустарником — чертополохом, бузиной и куманикой, шиповником — колючими, невысокими зарослями; такими всегда зарастают развалины и пустыри. Спрятаться вроде было негде.
— Там кто-то есть, наконец сказал Жуга. — Сиди тихо, я схожу посмотрю.
— Ой, не надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
— А я думала, ты чародей. И пишешь колдовскую книгу.
Травник чуть заметно улыбнулся.
— По этой книге невозможно колдовать, — сказал он. — Да и не в колдовстве дело.
Костёр Жуга развёл при помощи кресала.
Девочка рассматривала своего спутника практически не скрываясь. Впрочем, последнего это ничуть не смущало.
Травник осунулся, скулы его заострились, в глазах появилась дремотная дымка. Всё это время он практически не спал. Держался — и не спал. Возможно, он потому и не хотел снимать комнату в гостинице, что на природе ему легче было не заснуть. Когда бы девушка ни просыпалась — среди ночи или на привале днём, травник неизменно бодрствовал. Для чего он изводил себя, ей было непонятно. Может быть, он караулил, может быть, молился или размышлял, а может, просто изнурял плоть, как это делают монахи и отшельники, разные святые столпники и прочие анахореты, чтоб добиться чистоты сознания. Но скорее всего причина была третья, такая, что девчонка не могла об этом догадаться.
Путь их лежал на побережье — к Цурбаагену и Лиссбургу, двум городам, в которые травник стремился с непонятным упорством.
— Что теперь со мной будет? — спросила девушка. Отведу тебя домой, — последовал ответ. Та помолчала.
— У меня нет дома, — наконец сказала она. — Родни в Локерене у меня не осталось.
— Тогда я отведу тебя обратно в Кортрейк. Девушка потупилась.
— Не надо в Кортрейк, — сказала она.
— Как не надо? Ты же там работала!
— Я работала прислужницей в гостинице. Когда меня… — Она замешкалась. — Когда меня украли, хозяева наверняка подумали, что я сбежала, и наняли другую. Я не знаю, но, наверное, это так. Они мне не поверят, просто выгонят на улицу, и никто больше не возьмёт меня к себе.
Травник смерил девушку пытливым взором, задумчиво взъерошил волосы рукой и отложил в сторону исписанные листы. Откинулся к дереву и сплёл пальцы в замок на поднятом колене.
— Это всё отговорки, — сказал он. — Я уверен, ты легко найдёшь себе новую работу. Ты, кажется, девушка честная, не белоручка, не уродина и не больная. В чём же дело?
— Всё равно, — упорствовала она. — Посмотри на меня: я маленькая! Меня не берут ни прачкой, ни молочницей, а для кружевницы у меня слабое здоровье — я всё время падаю в обморок и кашляю, если сижу скрюченной, как они. Я… не могу вернуться.
— Что же получается, — Жуга развёл руками, — ты не хочешь, чтоб я отвёл тебя домой, не хочешь возвращаться в город, где работала… Чего же ты хочешь?
Она глубоко вздохнула, словно набираясь смелости, зажмурила глаза и даже, кажется, сжала кулаки.
— Я хочу с тобой, — выдохнула она.
— Со мной? Что значит — со мной? Послушай, это невозможно…
Девушка подняла взгляд. В её глазах поблёскивали слёзы.
— Ты ведь не бросишь меня? — робко спросила она.
— Брошу? — Травник поднял бровь, потом нахмурился. — Погоди, погоди… О чём ты говоришь? Мы ведь никогда не были вместе!
— Я… умру без тебя.
— Вздор! — возмутился травник. — Ты нормальная, здоровая девочка. Держись от пчёл подальше — и всё будет хорошо.
Девица обхватила колени руками и придвинулась к огню.
— «Хорошо» уже не будет, — тихо сказала она, кусая губы и глядя в огонь. — Я без тебя умру. Ты, наверное, не думал об этом, а я знаю… Я была ещё совсем-совсем маленькой, когда это поняла. На меня давно все махнули рукой — мама, дядья… Все. Меня как будто уже заранее похоронили. У меня никогда не было друзей. Никого. Никогошеньки. Только ты. Из-за этих пчёл, из-за моей болезни все меня боялись. Мама вся извелась, а потом умерла. Соседские мальчишки дразнили меня кошкой, потому что у кошки девять жизней. Когда ты приходил, все прятались по углам, а потом вылезали и ругались. И кидали в меня камнями и навозом. Говорили, что меня надо сжечь как ведьму. За меня только дядя Бастиан заступался. Ещё когда я была маленькой, я придумала себе сказку, что однажды ты придёшь и насовсем останешься со мной или возьмёшь меня с собой и уведёшь далеко-далеко… Но ты не приходил.
Жуга молчал. Ночь выдалась без ветра. Маленький костёр уютно потрескивал. Дрова уже прогорели, превратились в рубчатые головешки, тлеющие красным, а травник всё сидел и смотрел на них, обдумывая сказанное девушкой.
— Мне нечего тебе сказать, — наконец ответил он. — Я ведь ко многим приходил.
— Зачем?
— Чтобы исцелить.
— Тогда мне всё равно, что ты к ним приходил! — порывисто сказала девушка. — Их ты лечил. А меня — оживлял. Я ведь живая, правда? Я живая?
Травник снова не ответил.
— Почему ты молчишь?
— Я не знаю, что сказать, признался он. — И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя совсем, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь… Твоя мама обещала за тобой присматривать.
— Она умерла, — сухо сказала девочка и отвернулась. — Уже два года, как умерла.
— Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но… Я, может, смог бы тебя куда-нибудь пристроить, позаботиться, у меня есть много знакомых, мне бы помогли. Кто-то — за старые долги, другие по дружбе… Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я…
— Почему? Почему невозможно? — Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось, ещё немного — и она просто разревётся. — Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды — раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно… разве можно так?! Я живу как в стволе у аркебузы: каждую секунду жду — вдруг выстрелит! Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит — а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы — и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась… Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы… если бы… — Тут она сглотнула и закончила: — Если бы не ты.
Эти эмоции, этот поток наивных детских аргументов, был одновременно и трогателен и нелеп; любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая, беспомощная девочка в глубине душе уже была женщиной — с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а стало быть, и смерти), что доступен только женщине — и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, в ней бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но боялась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия — в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.
Травник был в совершеннейшем смятении.
— Но, девочка, послушай… Это же не значит, что я вечно должен быть рядом!
— Конечно нет! Только я всё время боюсь, что однажды… ты не придёшь.
— Есть способы, — неуверенно сказал Жуга. — Я бы мог…
Хм…
— У меня никого нет.
— Хочешь, я поговорю с хозяевами?
— Меня тогда вообще возненавидят.
Вновь повисла пауза.
— Дурацкое положение, — пробормотал Жуга и дёрнул себя за волосы.
Девица, конечно, была не права. Травник знал немало людей, которые всё время жили под угрозой смерти: люди с астмой, люди с язвой, с грудной жабой, с больным сердцем. Наконец, солдаты (хотя мужчины — это всё-таки не женщины, у них другое отношение к жизни и к смерти). Но все они жили и ценили каждое мгновение этой жизни, а при необходимости принимали всё как должное. Или не принимали, но всё равно — жили! А здесь всё обстояло много лучше. Девушка знала, откуда исходит опасность, знала, как от неё уберечься. И всё равно боялась. Потому что маленькая, потому что слабая, потому что одна. Потому, что каждый из нас бывает небрежен.
Потому, что однажды найдётся подонок, который поймает тебя и ужалит пчелой.
Можно было объяснить ей. Дать совет, помочь, научить, найти заботливых людей, оставить лекарства. Немножко времени — буквально три-четыре дня, — и всё можно было поправить.
Но как раз времени-то и не было. Не было времени. Совсем.
«Я столько лет приходил к ней, — подумал травник, — помогал… Но, по сути, было ли то помощью? Она ждала и верила, что я приду, а я даже имени её не помню».
— Как твоё имя? — спросил он.
Девушка подняла глаза. Опустила.
— Сусанна.
— Ах да… Тебя ещё прозвали — Крошка Су.
Девчонка надула губки:
— Мне не нравится это прозвище!
— Я не буду тебя дразнить, — успокоил её травник. — Просто вспомнилось.
— А тебя как зовут?
— Жуга.
— Какое странное имя.
— Да, ты права, — почесав в затылке, признал травник. — Для здешних мест звучит странновато. Если мы не хотим, чтоб нас нашли, лучше взять какое-нибудь другое.
— Может, Ливен? Или Гильом? Или, может, Иероним?
— Нет, это не подходит.
— Тогда, может, Этьен? Или Тибальт?
Травник с прищуром посмотрел на девушку.
— Не слишком ли рьяно ты за меня взялась? — то ли спросил, то ли укорил он её. — Поумерь пыл, девочка. Да и в любом случае всё это не годится. Ты слышишь, как я говорю? У меня нездешний выговор. С местным именем я привлеку внимание, люди сразу почуют неладное, подумают, что я сыщик или ещё чего-нибудь такое. Проще взять какое-нибудь латинское имя, пусть думают, что я монах.
При постриге часто дают новые имена.
— А ты монах?
— Нет, это только ряса, сама же видишь: тонзуры нет…
Кстати, это мысль — надо будет забежать к цирюльнику. Жалко, ряса бернардинская, они почти не выходят в мир, но я что-нибудь придумаю. Яд и пламя, теперь много чего надо успеть сделать… Ну что ж… — Жуга хлопнул себя по коленям (похоже, он уже всё решил и теперь просчитывал в уме маршрут их будущего пути). — Раз в Кортрейк нам не надо, двинемся в Лиссбург — я всё равно собирался туда заглянуть. Это займёт у нас дней пять, в лучшем случае четыре. Яд и пламя, многовато… Но ничего не поделаешь — ехать нам всё равно не на чем, так что пойдём пешком, якобы я и взаправду монах. О! А назовусь-ка я Якобом! Тем паче скоро день святого Якоба. И насчёт мест врать почти не придётся — скажу, что я из Трансильвании — в последнее время там многие приняли католичество. Брат Якоб Трансильванский… Хм… Как тебе это имя?
Девица уже вполне воспряла духом. Настроение у неё менялось, как погода осенью. Ничего особенного для такого возраста, но травник тем не менее подметил это, и в его душе тихонько зазвенели колокольчики тревоги. «Тот ещё характер. Ох, намучаюсь я с ней… — подумал он. — Впрочем, бог даст, не успею. Однако что-то очень уж везёт мне в последнее время на сумасшедших девок… Не к добру всё это».
— Якоб? — переспросила Сусанна, складывая руки на коленях. — Как будто неплохо! А я тогда…
— А ты останешься как есть — Сусанна, осадил её травник. — И пожалуйста, не спорь. Игрушки кончились. Ты даже не знаешь, в какие дела впуталась. Надеюсь, я успею пристроить тебя понадёжней до того, как обо всём забуду.
— О чем ты забудешь? А в какие дела?
— Любопытство кошку сгубило… Ой, прости. Я не хотел.
Девушка, однако, всё равно надулась. Впрочем, ненадолго.
Пора было поесть и поискать ночлег. Их бегство было столь поспешным, что у них не оказалось ни денег, ни еды, ни тёплой одежды. Свой плащ Жуга отдал девчонке, сам остался в рясе. Но удача улыбнулась им, хотя и уголками губ: монах, которого Жуга ограбил, оказался ушлым малым — вместо грузиков, какие вшивают в одежду для придания складкам монументальности, в уголках суконного гарнаша он запрятал мелкие монеты, одна из которых даже оказалась золотой. В придорожной гостинице травник купил ковригу хлеба, маленький дорожный котелок и наполнил флягу кислым прошлогодним вином, а сердобольная хозяйка угостила их вкуснейшим пирогом и подала кусок очень хорошего сыру, испросив взамен благословения. Пришлось благословить, причём отсутствие у травника тонзуры её нисколько не смутило. Вечером Жуга насобирал на лопухах улиток, и эти «устрицы бедноты» вкупе с кореньями, мучной подливой, молодыми побегами папоротников и дикой черемшёй составили их ужин. Странник и девочка уже совсем собрались устраиваться спать, как вдруг Жуга насторожился, сел и потянул к себе посох.
— Что случилось? — встревожилась Сусанна.
Травник не ответил, только продолжал пристально всматриваться в ночь.
Пологий склон холма, с той стороны, где громоздились остатки стены, порос кустарником — чертополохом, бузиной и куманикой, шиповником — колючими, невысокими зарослями; такими всегда зарастают развалины и пустыри. Спрятаться вроде было негде.
— Там кто-то есть, наконец сказал Жуга. — Сиди тихо, я схожу посмотрю.
— Ой, не надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98