Жеребец вытерпел все эти ёрзанья на своей спине и покорно двинулся туда, куда направил его всадник – к воротам.
Люция так и не догадалась о том, что Торой изо всех оставшихся сил борется с обмороком. Волшебник уже ничего не соображал. Он с трудом сознавал, что, кажется, о чём-то разговаривает с ведьмой, даже что-то делает, но что именно – не понимал. Маг действовал, скорее по наитию, нежели осмысленно. И, разумеется, он не видел, как они выехали из Мирара. Он вообще ничего не видел. Все силы волшебника уходили на то, чтобы хоть как-то удержаться в седле и не рухнуть в снег. Ведьма ехала рядом, держа перед собой ребёнка. Этого ребёнка Торой ненавидел бы самой лютой ненавистью, будь он в состоянии испытывать хоть какие-то чувства, кроме усталости да боли.
Дорога казалась чародею бесконечной. Снег по-прежнему летел в лицо, но даже это не отрезвляло, ледяной ветер со свистом залетал под одежду, конь фыркал и послушно брёл через сугробы. Маг покачивался в седле, слушал, как поскрипывает на морозе упряжь, вяло сжимал в руках уздечку и был безразличен ко всему. Для него в целом мире не осталось ничего, кроме дикого, сковывающего всё тело изнеможения и огромных белых пятен перед глазами. Ведьма давно поняла, что от её спутника в ближайшие часы не будет никакого толку. Поэтому она подхватила уздцы пегого, и теперь обе лошади шли рядом. Люция же из-за этого, нет-нет, а случайно задевала ногой стремя Тороя. Сей факт отчего-то повергал девушку в смущение, близкое к панике… И только магу было совершенно всё равно – касается его ноги прекрасная нимфа или вздорная деревенская ведьма с красными от мороза носом и щеками.
Дорога, ведущая прочь из Мирара, оказалась полностью засыпана снегом, окрестные леса, насколько хватало глаз, тоже. Недобрые предрассветные сумерки по-прежнему висели над флуаронскими землями. Зябкие потёмки расплескались по белым снегам, запутались в кронах деревьев, обступили городские стены и просочились в каждый дом, принося с собой холод и безмолвие. Солнце не поднималось над горизонтом, а по сугробам скользили знобкие синие тени, какие бывают только на рассвете. И рассвет плыл над королевством Флуаронис, засыпанным снегом, насколько хватало глаз. Плыл, но никак не мог превратиться в день. Ведьме было страшно. Она боялась, что Торой уже не очухается, и она останется вовсе без защитника. Она боялась, что никогда не наступит лето и тепло. Она боялась, что заснёт сама в этом заснеженном лесу, заснёт и никогда не проснётся. А ещё пуще девчонка боялась, что заснут лошади…
И всё-таки, несмотря на все свои опасения, Люция уверенно правила к лесу. Она боялась выходить на открытую дорогу, поскольку чувствовала себя там куда более уязвимой, чем в лесной чаще. Дорога проглядывалась далеко вперёд и всякий, бредущий по ней, был очень заметен, а в лесу… В лесу колдунье затеряться проще простого, она поведёт лошадей окраинами чащобы, чтобы вечером, при первой возможности, выйти к какой-нибудь деревне и там заночевать. Правда, бросая короткие взгляды на Тороя, ведьма чувствовала, что привал и остановку на ночлег придётся делать многим раньше. Вон как волшебник качался в седле – словно смертельно раненый. И всё же держался достойно, не жаловался. Хотя, может, он не жаловался потому, что попросту не мог произнести ни слова?
Тем временем обледенелые стены Мирара, его замёрзшие на ветру флюгера, шпили, башни и крыши, покрытые снегом – остались далеко позади. Мёртвый, заметённый сугробами город, медленно таял за спинами путников, отступая в сиреневый сумрак. Ветер со свистом гнал к столице новые снежные тучи, нёс колючую позёмку и завывал тоскливо, словно оплакивая оставшихся в городе и спящих беспробудным сном людей. Люция боялась оборачиваться. От этого ей становилось не по себе. Правильно говаривала бабка, вразумляя воспитанницу: «Чтобы испугаться – три раза обернись через плечо». Это было правдой – только начни испуганно бросать взгляды за спину и сама на себя нагонишь такого страху, что всем ведьмакам и ведьмам не по силам.
И вот, памятуя, давнее наставление, юная ведьма предпочитала погрузиться в мысли о плачевном состоянии Тороя. Тема эта тоже была невесёлая, но заставить себя думать о чём-то другом или, тем паче, снова затравленно оглядываться по сторонам, колдунья просто не могла.
«Вот ведь, странное дело – волшебство, – думала девушка, – Ещё несколько часов назад маг был полон такой неистовой силы, что я даже испугалась. А теперь, он слабее новорожденного котёнка». При мысли о том, что мужчина, который несколько часов назад так красиво её защищал, стал хвор и беззащитен, Люцию охватила странная болезненная нежность. Ведьме даже, совершенно не к месту, вспомнился поцелуй на заснеженной улице… Нет, она, конечно, прекрасно понимала, для чего Торой её поцеловал. Это была обычная уловка, при помощи которой он вернул её сознанию способность мыслить. Эту уловку можно было сравнить со своего рода пощёчиной, но пощёчиной, которая отрезвляет не тело, а рассудок. И было бы ложью – сказать, что эта «пощёчина» пришлась молоденькой ведьме не по вкусу. При одном воспоминании о поцелуе, Люция против воли заливалась жгучей краской. Никто и никогда раньше её не целовал. Будь у молоденькой колдуньи какой-нибудь ухажёр, с которым ей довелось миловаться, то поцелуй Тороя навряд ли бы так сильно запал ей в душу и тогда навряд ли вообще отрезвил, но…
Додумать свою мысль ведьме не довелось. Дело в том, что в этот самый момент её спутник, коему были неведомы сердечные терзания девушки, бесчувственно повалился на шею пегого коня. Колдунья испуганно вскинулась и поняла – её волшебник, по всей видимости, умирает, тогда, как она зачарованно вспоминает всякие нелепости.
– Торой… – Ведьма осторожно тронула мага за плечо и едва не залилась слезами – он молчал! Не говорил ни слова! А цветом лица мог соперничать со снегом!
– Торой! – Взвизгнула колдунья и тут же беспомощно разревелась. – Торой!!!
По лицу ведьмы, замерзая на нестерпимой стуже, потекли слёзы. Девушка до боли в пальцах стиснула уздечку и продолжила самозабвенно рыдать, не в силах остановиться. Что ей теперь делать? Она даже с лошади слезть не могла – на руках у неё лежал мальчишка. С такой ношей ей попросту было не спрыгнуть на землю. Это первое. Второе, бросить ребёнка в сугроб, а потом спешиться было, конечно, тоже не допустимо. И вот, перепуганная до смерти колдунья ревела на весь лес. Жалобный скулёж плыл над сугробами, разлетаясь по заснеженной чащобе.
Сквозь липкую пелену забытья Торой услышал полное отчаяния, лишённое всякой надежды хныканье. Всхлипывания были столь безутешны, что мешали магу заснуть, отрешиться от всего, погрузиться в сладостное забытьё. А заснуть ему хотелось невероятно. Должно быть, именно поэтому, превозмогая вязкий туман беспамятства, волшебник открыл глаза. Рядом, на расстоянии двух шагов, сидела на лошади и громко ревела Люция. Её щёки уже покрылись заиндевелыми дорожками слёз, губы совершенно посинели от холода, нос распух и вообще, девчонка вся тряслась от истерики.
Волшебник с усилием выпрямился в седле и замёрзшими губами проговорил, насколько смог внятно:
– Не плачь. Дай мне ребёнка.
Люция заставила свою кобылку подойти вплотную к пегому коньку и, по-прежнему всхлипывая, поместила спящего Илана перед Тороем. Маг кое-как устроил ребёнка и снова поник головой. Он даже не почувствовал, как медленно и неумолимо заваливается на бок, не почувствовал, как соскальзывает с седла, крепко прижав к себе мальчишку. Не услышал новый приступ рыданий испуганной маленькой ведьмы, не почувствовал, как её пальцы, в попытке удержать его, скользнули по складкам плаща.
Сладкая истома заключила волшебника в свои объятия, и объятия эти были столь уютными, столь избавительными, что воспротивиться низложенный маг попросту не захотел. К чему? Смерть оказалась вовсе не такой страшной, как он привык о ней думать. На самом деле смерть была похожа на крепкий детский сон, полный нечётких радостных образов и безмятежного покоя. Приземление в рыхлый сугроб показалось Торою приятным и избавительным, он словно опустился, наконец-то, на мягкую тёплую перину… Сквозь сладкий тёплый сон он, кажется, услышал громкий надрывный крик, который мог принадлежать только вусмерть испуганной девчонке, но даже этот крик уже не мог заставить волшебника очнуться.
* * *
– Милый… Милый… – В голосе слышались боль и мольба. – Милый мой… Открой глаза… О, любовь моя, открой глаза!..
Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё его существо восставало против того, чтобы пытаться вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разлепить сомкнутые веки, пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Хоть какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. Наконец, с пятой или четвёртой попытки он смог-таки открыть глаза. Некоторое время у волшебника не получалось сосредоточить взгляд и он видел лишь размытые, плавающие перед самым лицом пятна.
– Милый мой… Я здесь. Посмотри на меня! – Кто-то ласково, но требовательно стиснул руку Тороя.
Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…
– Он пытается открыть глаза. – В молодом юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. – Он жив! Подожди, не тормоши его.
Пятна над Тороем замельтешили, а потом на пылающий лоб лёг прохладный компресс – обыкновенная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Однако это скромное лекарство принесло несказанное облегчение. Вот только странно – два голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен.
Маг глубоко вздохнул – воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал скрип колёс – какой может издавать только телега – и фырканье лошади. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?
– Милый мой… Милый… Как они посмели сделать это с тобой?! – На лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась чуть ли не до горечи солёной.
Волшебник едва-едва заставил себя снова судорожно вздохнуть и хриплым, неузнаваемым голосом произнёс:
– Я жив. Не плачь…
Это был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот шёпот, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо чародея заботливо протёрли мокрым полотенцем.
– О, любимый мой… – Страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Маг не видел, но чувствовал, что этой женщиной была не Люция. Голос звучал иначе.
– Подожди, дай ему раздышаться. – Этот голос донёсся из другого конца телеги и показался чародею знакомым, но волшебник не успел понять, откуда может знать говорившего.
А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Волшебник хотел раздосадовано выдохнуть: «Оставьте», – но не смог. Ему было тяжело даже просто дышать и удерживаться от искушения провалиться в суетливый, беспокойный сон. Две коротких фразы, сказанные несколькими мгновениями раньше, совершенно выпили последние и без того слабые силы. Однако, несмотря на дурноту, мага раздражал именно предупредительный мужской голос, зудевший над ухом, а вовсе не причитания и порывистые объятия незнакомки. Что, право, пристали к бедной девчонке? Она себе рыдает, как над покойником, и кому это, спрашивается, мешает? В это же мгновение чародей осознал всю смехотворность собственных мыслей и непроизвольно хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался глухой болью во всём теле, и именно это заставило Тороя распахнуть-таки глаза.
– Итель! – Почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья темноволосый юноша. – Итель!
Маг с усилием проследил мутным взором за взглядом испуганного паренька и увидел прямо перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимавшая волшебника, испуганно подняла голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье почувствовал, что тонет. Хороша…
Лишь после этого волшебник нашёл в себе силы с удивлением оглядеться, точнее слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом – лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, чей-то плащ. Больше низложенный маг ничего рассмотреть и понять не успел, к горлу подкатила дурнота, перед глазами всё поплыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Люция так и не догадалась о том, что Торой изо всех оставшихся сил борется с обмороком. Волшебник уже ничего не соображал. Он с трудом сознавал, что, кажется, о чём-то разговаривает с ведьмой, даже что-то делает, но что именно – не понимал. Маг действовал, скорее по наитию, нежели осмысленно. И, разумеется, он не видел, как они выехали из Мирара. Он вообще ничего не видел. Все силы волшебника уходили на то, чтобы хоть как-то удержаться в седле и не рухнуть в снег. Ведьма ехала рядом, держа перед собой ребёнка. Этого ребёнка Торой ненавидел бы самой лютой ненавистью, будь он в состоянии испытывать хоть какие-то чувства, кроме усталости да боли.
Дорога казалась чародею бесконечной. Снег по-прежнему летел в лицо, но даже это не отрезвляло, ледяной ветер со свистом залетал под одежду, конь фыркал и послушно брёл через сугробы. Маг покачивался в седле, слушал, как поскрипывает на морозе упряжь, вяло сжимал в руках уздечку и был безразличен ко всему. Для него в целом мире не осталось ничего, кроме дикого, сковывающего всё тело изнеможения и огромных белых пятен перед глазами. Ведьма давно поняла, что от её спутника в ближайшие часы не будет никакого толку. Поэтому она подхватила уздцы пегого, и теперь обе лошади шли рядом. Люция же из-за этого, нет-нет, а случайно задевала ногой стремя Тороя. Сей факт отчего-то повергал девушку в смущение, близкое к панике… И только магу было совершенно всё равно – касается его ноги прекрасная нимфа или вздорная деревенская ведьма с красными от мороза носом и щеками.
Дорога, ведущая прочь из Мирара, оказалась полностью засыпана снегом, окрестные леса, насколько хватало глаз, тоже. Недобрые предрассветные сумерки по-прежнему висели над флуаронскими землями. Зябкие потёмки расплескались по белым снегам, запутались в кронах деревьев, обступили городские стены и просочились в каждый дом, принося с собой холод и безмолвие. Солнце не поднималось над горизонтом, а по сугробам скользили знобкие синие тени, какие бывают только на рассвете. И рассвет плыл над королевством Флуаронис, засыпанным снегом, насколько хватало глаз. Плыл, но никак не мог превратиться в день. Ведьме было страшно. Она боялась, что Торой уже не очухается, и она останется вовсе без защитника. Она боялась, что никогда не наступит лето и тепло. Она боялась, что заснёт сама в этом заснеженном лесу, заснёт и никогда не проснётся. А ещё пуще девчонка боялась, что заснут лошади…
И всё-таки, несмотря на все свои опасения, Люция уверенно правила к лесу. Она боялась выходить на открытую дорогу, поскольку чувствовала себя там куда более уязвимой, чем в лесной чаще. Дорога проглядывалась далеко вперёд и всякий, бредущий по ней, был очень заметен, а в лесу… В лесу колдунье затеряться проще простого, она поведёт лошадей окраинами чащобы, чтобы вечером, при первой возможности, выйти к какой-нибудь деревне и там заночевать. Правда, бросая короткие взгляды на Тороя, ведьма чувствовала, что привал и остановку на ночлег придётся делать многим раньше. Вон как волшебник качался в седле – словно смертельно раненый. И всё же держался достойно, не жаловался. Хотя, может, он не жаловался потому, что попросту не мог произнести ни слова?
Тем временем обледенелые стены Мирара, его замёрзшие на ветру флюгера, шпили, башни и крыши, покрытые снегом – остались далеко позади. Мёртвый, заметённый сугробами город, медленно таял за спинами путников, отступая в сиреневый сумрак. Ветер со свистом гнал к столице новые снежные тучи, нёс колючую позёмку и завывал тоскливо, словно оплакивая оставшихся в городе и спящих беспробудным сном людей. Люция боялась оборачиваться. От этого ей становилось не по себе. Правильно говаривала бабка, вразумляя воспитанницу: «Чтобы испугаться – три раза обернись через плечо». Это было правдой – только начни испуганно бросать взгляды за спину и сама на себя нагонишь такого страху, что всем ведьмакам и ведьмам не по силам.
И вот, памятуя, давнее наставление, юная ведьма предпочитала погрузиться в мысли о плачевном состоянии Тороя. Тема эта тоже была невесёлая, но заставить себя думать о чём-то другом или, тем паче, снова затравленно оглядываться по сторонам, колдунья просто не могла.
«Вот ведь, странное дело – волшебство, – думала девушка, – Ещё несколько часов назад маг был полон такой неистовой силы, что я даже испугалась. А теперь, он слабее новорожденного котёнка». При мысли о том, что мужчина, который несколько часов назад так красиво её защищал, стал хвор и беззащитен, Люцию охватила странная болезненная нежность. Ведьме даже, совершенно не к месту, вспомнился поцелуй на заснеженной улице… Нет, она, конечно, прекрасно понимала, для чего Торой её поцеловал. Это была обычная уловка, при помощи которой он вернул её сознанию способность мыслить. Эту уловку можно было сравнить со своего рода пощёчиной, но пощёчиной, которая отрезвляет не тело, а рассудок. И было бы ложью – сказать, что эта «пощёчина» пришлась молоденькой ведьме не по вкусу. При одном воспоминании о поцелуе, Люция против воли заливалась жгучей краской. Никто и никогда раньше её не целовал. Будь у молоденькой колдуньи какой-нибудь ухажёр, с которым ей довелось миловаться, то поцелуй Тороя навряд ли бы так сильно запал ей в душу и тогда навряд ли вообще отрезвил, но…
Додумать свою мысль ведьме не довелось. Дело в том, что в этот самый момент её спутник, коему были неведомы сердечные терзания девушки, бесчувственно повалился на шею пегого коня. Колдунья испуганно вскинулась и поняла – её волшебник, по всей видимости, умирает, тогда, как она зачарованно вспоминает всякие нелепости.
– Торой… – Ведьма осторожно тронула мага за плечо и едва не залилась слезами – он молчал! Не говорил ни слова! А цветом лица мог соперничать со снегом!
– Торой! – Взвизгнула колдунья и тут же беспомощно разревелась. – Торой!!!
По лицу ведьмы, замерзая на нестерпимой стуже, потекли слёзы. Девушка до боли в пальцах стиснула уздечку и продолжила самозабвенно рыдать, не в силах остановиться. Что ей теперь делать? Она даже с лошади слезть не могла – на руках у неё лежал мальчишка. С такой ношей ей попросту было не спрыгнуть на землю. Это первое. Второе, бросить ребёнка в сугроб, а потом спешиться было, конечно, тоже не допустимо. И вот, перепуганная до смерти колдунья ревела на весь лес. Жалобный скулёж плыл над сугробами, разлетаясь по заснеженной чащобе.
Сквозь липкую пелену забытья Торой услышал полное отчаяния, лишённое всякой надежды хныканье. Всхлипывания были столь безутешны, что мешали магу заснуть, отрешиться от всего, погрузиться в сладостное забытьё. А заснуть ему хотелось невероятно. Должно быть, именно поэтому, превозмогая вязкий туман беспамятства, волшебник открыл глаза. Рядом, на расстоянии двух шагов, сидела на лошади и громко ревела Люция. Её щёки уже покрылись заиндевелыми дорожками слёз, губы совершенно посинели от холода, нос распух и вообще, девчонка вся тряслась от истерики.
Волшебник с усилием выпрямился в седле и замёрзшими губами проговорил, насколько смог внятно:
– Не плачь. Дай мне ребёнка.
Люция заставила свою кобылку подойти вплотную к пегому коньку и, по-прежнему всхлипывая, поместила спящего Илана перед Тороем. Маг кое-как устроил ребёнка и снова поник головой. Он даже не почувствовал, как медленно и неумолимо заваливается на бок, не почувствовал, как соскальзывает с седла, крепко прижав к себе мальчишку. Не услышал новый приступ рыданий испуганной маленькой ведьмы, не почувствовал, как её пальцы, в попытке удержать его, скользнули по складкам плаща.
Сладкая истома заключила волшебника в свои объятия, и объятия эти были столь уютными, столь избавительными, что воспротивиться низложенный маг попросту не захотел. К чему? Смерть оказалась вовсе не такой страшной, как он привык о ней думать. На самом деле смерть была похожа на крепкий детский сон, полный нечётких радостных образов и безмятежного покоя. Приземление в рыхлый сугроб показалось Торою приятным и избавительным, он словно опустился, наконец-то, на мягкую тёплую перину… Сквозь сладкий тёплый сон он, кажется, услышал громкий надрывный крик, который мог принадлежать только вусмерть испуганной девчонке, но даже этот крик уже не мог заставить волшебника очнуться.
* * *
– Милый… Милый… – В голосе слышались боль и мольба. – Милый мой… Открой глаза… О, любовь моя, открой глаза!..
Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё его существо восставало против того, чтобы пытаться вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разлепить сомкнутые веки, пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Хоть какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. Наконец, с пятой или четвёртой попытки он смог-таки открыть глаза. Некоторое время у волшебника не получалось сосредоточить взгляд и он видел лишь размытые, плавающие перед самым лицом пятна.
– Милый мой… Я здесь. Посмотри на меня! – Кто-то ласково, но требовательно стиснул руку Тороя.
Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…
– Он пытается открыть глаза. – В молодом юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. – Он жив! Подожди, не тормоши его.
Пятна над Тороем замельтешили, а потом на пылающий лоб лёг прохладный компресс – обыкновенная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Однако это скромное лекарство принесло несказанное облегчение. Вот только странно – два голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен.
Маг глубоко вздохнул – воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал скрип колёс – какой может издавать только телега – и фырканье лошади. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?
– Милый мой… Милый… Как они посмели сделать это с тобой?! – На лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась чуть ли не до горечи солёной.
Волшебник едва-едва заставил себя снова судорожно вздохнуть и хриплым, неузнаваемым голосом произнёс:
– Я жив. Не плачь…
Это был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот шёпот, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо чародея заботливо протёрли мокрым полотенцем.
– О, любимый мой… – Страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Маг не видел, но чувствовал, что этой женщиной была не Люция. Голос звучал иначе.
– Подожди, дай ему раздышаться. – Этот голос донёсся из другого конца телеги и показался чародею знакомым, но волшебник не успел понять, откуда может знать говорившего.
А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Волшебник хотел раздосадовано выдохнуть: «Оставьте», – но не смог. Ему было тяжело даже просто дышать и удерживаться от искушения провалиться в суетливый, беспокойный сон. Две коротких фразы, сказанные несколькими мгновениями раньше, совершенно выпили последние и без того слабые силы. Однако, несмотря на дурноту, мага раздражал именно предупредительный мужской голос, зудевший над ухом, а вовсе не причитания и порывистые объятия незнакомки. Что, право, пристали к бедной девчонке? Она себе рыдает, как над покойником, и кому это, спрашивается, мешает? В это же мгновение чародей осознал всю смехотворность собственных мыслей и непроизвольно хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался глухой болью во всём теле, и именно это заставило Тороя распахнуть-таки глаза.
– Итель! – Почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья темноволосый юноша. – Итель!
Маг с усилием проследил мутным взором за взглядом испуганного паренька и увидел прямо перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимавшая волшебника, испуганно подняла голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье почувствовал, что тонет. Хороша…
Лишь после этого волшебник нашёл в себе силы с удивлением оглядеться, точнее слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом – лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, чей-то плащ. Больше низложенный маг ничего рассмотреть и понять не успел, к горлу подкатила дурнота, перед глазами всё поплыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79