..
-- По-Беседуем, девочка моя? -- и наручи глухо ударились оземь.-- К чему таким
прекрасным со-Беседникам, как мы, эта глупая одежда из далекого прошлого?!
И оплечья вскоре легли рядом с наручами.
-- По-Беседуем, девочка-гурхан, восьмирукое чудо Шулмы? Мы ведь не
шулмусы, мы не причиним друг другу вреда, клянусь Двенадцатью и Одним!..--
снятый пояс вместе со мной и Дзюттэ Чэн положил у ног, рядом со Змеей Шэн,
не отрывая цепкого взгляда от Хамиджи-Джамухи, но та не двигалась с места.
Панцирь упал зерцалом вверх, и серые облака смогли прочитать чеканные
слова, пришедшие из восьмивековой старины:
-- Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл --
И, значит, против своей родни каждый из на восстал!
Сброшенный шлем покатился по земле, а Чэн уже снимал халат, нижнюю
рубаху, оставаясь по пояс обнаженным, вскидывая руки к отшатнувшемуся
небу, и Шулма ахнула, увидев чешуйчатую металлическую кожу правой руки;
увидев латную перчатку, которую теперь можно было снять только вместе с
плотью.
-- Ну?! -- властно крикнул Чэн, опоясываясь заново и опуская руки на рукояти
меня и Дзю.
Носком сапога он подцепил Чинкуэду -- и Змея Шэн, по-прежнему не произнеся
ни слова, полетела к Джамухе (это имя шло ей больше, это имя больше значило
для нас, и я решил звать ее так), которая инстинктивно поймала Тусклую.
-- Не хочешь? -- рассмеялся Чэн, и мы с Обломком расхохотались, вторя ему.--
Гурхан любит доспехи? Гурхан хочет спрятаться в прошлом от будущего?! Ну
что ж...
Невидимая чаша оказалась в левой руке Чэна; запрокидывая непокрытую
голову, он влил в себя ее содержимое и выхватил меня из ножен.
-- Шулма! Твое здоровье!..
-- Мо-о аракчи...-- отозвалась Шулма.-- Асмохат-та!
Безнадежно ударила Змея Шэн -- и промахнулась.
Чэн погрозил Джамухе пальцем и извлек из-за пояса Обломка.
Следующий укус Змеи Шэн встретил я, завертев Чинкуэду в стремительном
танце, пока Обломок крюком своей гарды цеплял оплечье Джамухи.
Рывок -- и хруст кожаных ремней, один из которых лопнул.
Змея Шэн с мастерством отчаяния пыталась обойти меня, прорваться поближе,
и я дал ей насладиться мгновенным счастьем удачи, когда Чинкуэда
проскользнула вплотную ко мне -- попав в неласковые об ятия Дзю.
-- Брось, Дзю! -- крикнул я, гуляя по боковым ремешкам доспеха Джамухи.
-- Бросаю! -- покладисто согласился Обломок, и Змея Шэн полетела в сторону, а
Джамуха кинулась за ней, не замечая, что Дзюттэ снова зацепился за ее
оплечье.
Треск рвущейснула по набегавшим степнякам.
И Шулма остановилась, сбиваясь в кучу.
Коблан и Фальгрим молча расступились, давая проход, когда ко Мне-Чэну
направился спешившийся воин, тысячник тумена Джангар-багатур.
-- Я -- Джангар-несчастный,-- сказал он, не поднимая глаз,глава опозоренных.
Прикажи умереть, Асмохат-та!
Он упал на колени, и я не успел опомниться, как Джангар поцеловал край моих
ножен.
-- Восемьсот лет тому назад,-- задумчиво протянул Обломок, глядя сверху вниз
на коленопреклоненного Джангара,-- все было совсем не так. Да. Совсем не
так... Интересно все-таки: это конец или опять начало?
-- Не знаю,-- глухо ответил Я-Чэн.-- Не знаю.
-- И я не знаю,-- легко согласился Обломок.
Он подумал и добавил:
-- И знать не хочу.
* * *
Э П И Л О Г
Дрожащий
Луч
Играет,
Упав из-за плеча,
Голубоватой сталью
На
Острие
Меча.
(А. Белый)
1
Когда Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, бывал не в духе -- а в последние годы
эмир Дауд бывал не в духе чуть ли не через день -- он старался уехать в
загородный дом семьи Абу-Салим, где уединялся в зале Посвящения и долго
бродил из угла в угол, хмуро глядя в пол, покрытый цветными мозаичными
плитками.
Вот и сейчас эмир Дауд мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а золотые
курильницы в виде мифических чудовищ со скорбными рубиновыми глазами
наблюдали из углов за владыкой Кабира -- грузным мужчиной с седыми
вислыми усами и горбатым носом хищной птицы, мужчиной, чья прежняя
обманчивая медлительность теперь все больше переставала быть обманчивой.
В очередной раз дойдя до двери, Дауд на миг остановился, вспомнив, как пять
лет тому назад вот на этом самом месте стояла клетка с диким пятнистым
чаушем, неистово рвавшимся на волю, а левее, на шаг от порога, стоял
однорукий Чэн Анкор, живая легенда тогдашнего Кабира; а вон там, на
помосте, где возвышается подставка с ятаганом дяди Дауда, старого Абд-аль-
Аттахии по прозвищу Пыльный Плащ, подле рукояти этого старого ятагана...
Да, там стоял он сам, Дауд Абу-Салим, со скрытым страхом глядя на железную
руку Чэна Анкора, которой тот небрежно касался своего любимого меча
вэйской ковки и закала, прозванного в Кабире Мэйланьским Единорогом.
Где сгинул ты, веселый Чэн, любимец кабирцев, герой турниров; в каких краях
затерялся твой легкий меч? Последние вести от тебя, наследник Анкоров
Вэйских, пришли из Мэйланя, и безрадостными были эти вести. Тайна смертей
в городах эмирата превратилась во внешнюю угрозу, в опасность нашествия --
и сперва в Совете Высших Мэйланя появились асассины, знатоки убийств, а
там и не только в Мэйлане...
Пять лет готовились жители эмирата встретить врага, и множество подростков
превратились за это время в двадцатилетних юношей, твердо знающих, что
убивать -- можно.
Можно.
На последнем турнире в Хаффе десять состязающихся не смогли
продемонстрировать необходимого Мастерства Контроля, зато восемь
участников были ранены, двое -- тяжело... Это только в Хаффе, а в Дурбане и
Хине -- и того больше.
Кабирский турнир -- главный, столичный, случавшийся раз в году -- эмир Дауд
отменил своей волей, ни с кем не советуясь.
А случаи вооруженных грабежей на улицах городов? А разбойники,
перерезавшие торговые пути из Кимены и Лоулеза? Покушение на правителя
Оразма? Сумасшедший пророк Гасан ас-Саббах, об явивший, что "в крови --
спасение", и засевший со своими сторонниками в неприступном Орлином
гнезде на перевале Фурраш -- но во многих беспорядках видна длинная рука
безумного Гасана!..
О Творец, за что ты проклял Кабир?!
Эмир Дауд двинулся от двери к помосту, на котором стояла подставка со
старым клинком, и собственный ятаган эмира -- точно такой же, как и на
подставке, но гораздо богаче украшенный золотом и драгоценными камнями --
при каждом шаге похлопывал по бедру Дауда Абу-Салима, словно подгоняя.
Почему-то сегодня это раздражало эмира. Дойдя до помоста, он поднялся на
него, подошел к стене со вбитым в нее бронзовым крюком -- и вскоре эмир по-
прежнему мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а его ятаган, который еще
далекий предок Дауда прозвал Шешезом, или "Лбом Небесного быка", повис
на крюке, зацепившись за него кольцом ножен.
Покосившись на ятаганы -- тот, что на крюке и тот, что на подставке -- эмир
Дауд сперва с кривой усмешкой подумал, что древние клинки не меньше
походят на племянника и дядю, чем он сам и седой Абд-аль-Аттахия Пыльный
Плащ; а еще эмир Дауд подумал, что Абд-аль-Аттахия решил завещать свой
любимый ятаган последнему из многочисленных сыновей Пыльного Плаща,
родившемуся у Абд-аль-Аттахии, когда тому исполнилось семьдесят два года а
он сам, эмир Кабирский Дауд Абу-Салим, погрязший в делах государственных,
в свои пятьдесят восемь если и заходит к женам, то раз в декаду...
Хороший мальчишка у дяди Абд-аль-Аттахии! Небось, носится сейчас по всему
имению или хвостом ходит за шутом Друдлом, чудом выжившим после той
памятной резни пятилетней давности... Вот кто не изменился за все эти годы --
так это Друдл Муздрый разве что и без того нелегкий характер шута стал еще
более желчным, и ходит Друдл чуть скособочившись (дает себя знать старая
рана, стянувшая мышцы живота); но ум и язык шута до сих пор спорят: кто из
них острее?
Да и кто лучше научит юного двоюродного брата эмира (Дауд Абу-Салим
улыбнулся уже веселее: пятилетний мальчишка и он, эмир Дауд -- братья!)
владеть оружием, чем Друдл? Правда, с той самой ночи, когда маленький
ятаган шута был сломан, а тупой кинжал-дзюттэ увезен Чэном Анкором, шут
отказывается носить оружие. Многие в Кабире до сих пор помнят причуду
шута, когда, едва прийдя в себя, Друдл устроил пышные похороны своему
сломанному ятагану, прибыв на носилках и с них же прочитав заупокойную
молитву.
Шут...
Впрочем, именно тот же Друдл, когда эмир поделился с ним своими заботами
относительно участившегося насилия, приволок на следующий день неизвестно
где выкопанные им пергаментные свитки чуть ли не восьмивековой давности, и
как бы невзначай принялся читать о публичных смертных казнях с целью
наказания тех, кто совершил тяжкие преступления и устрашения тех, кто
только задумывал оные.
С тех пор и засела в голове эмира Дауда эта мысль. Страшная мысль. Дикая
мысль. Державная мысль. Мысль смутного времени. Тем более, что вроде бы в
те, прошлые дни, в минуту смерти преступника помощник палача ломал и его
фамильное (или просто любимое) оружие.
Что может больше устрашить родившегося в Кабирском эмирате, но
родившегося в плохие годы?
Страшная мысль. Державная. Впору иногда кричать беззвучно: "Замолчи,
шут!.."
Испугает ли безумного Гасана ас-Саббаха публичная казнь кого-то из его
сторонников -- или нет?
Кто знает...
Эмир бесцельно кружил по залу, как загнанный зверь, пытаясь представить
себе лицо никогда не виданного им пророка Гасана. Это ему не удалось, но
зато Дауд вспомнил, что сегодня в полдень в загородный дом должны тайно
доставить местного оружейника Мансайю Одноглазого и знаменитого
хинского алхимика Саафа бен-Саафа, прибывшего в Кабир около месяца
назад.
Оба они -- и алхимик, и оружейник -- утверждали, что у них есть средство,
способное выкурить проклятого Гасана из его Орлиного гнезда, и что средство
это в состоянии остановить любого внешнего врага.
Эмир не верил в сказки.
И боялся признаться самому себе, что сейчас готов поверить во что угодно.
Потому что три недели назад гонец доложил Дауду Абу-Салиму о людях,
явившихся со стороны северных, считавшихся непроходимыми, отрогов Сафед-
Кух, и люди эти называли себя посольством Великой Шулмы.
Им дали проводников, охрану на случай встречи с разбойниками (проклятье,
еще не так давно никакой охраны не понадобилось бы!) и отправили в столицу.
Еще через неделю измученный гонец, загнавший нескольких лошадей, сообщил
эмиру, что посольство пропало. Проснувшиеся одним не слишком прекрасным
утром охранники и проводники обнаружили ничем не об яснимое отсутствие
послов, их лошадей и имущества.
Поиски ничего не дали.
О Творец, Творец... за что ты проклял Кабир?!
...Дверь распахнулась -- очевидно, ее бесцеремонно пнули снаружи -- и в зал
Посвящения шумно ворвался шут Друдл, на шее которого восседал сияющий
мальчишка -- Абу-т-Тайиб Абу-Салим, сын Абд-аль-Аттахии, Пыльного
Плаща.
-- Иго-го-го! -- заливисто ржал шут, и маленький Абу-т-Тайиб восторженно
вторил ему.-- А вот и мы, великий эмир, вот и мы, великие послы Великой
Шулмы! Вот и мы, послы Шулмы, где степь, шулмусы да холмы... иго-го-го!..
Эмир Дауд хотел оборвать это безобразие, но не смог -- он любил обоих -- и
шута, и мальчишку -- и те знали это, нередко пользуясь правами, что давала им
любовь сурового эмира.
Мальчишка соскочил с Друдла и кинулся к помосту, где на подставке лежал
ятаган его отца.
-- Здравствуй, Фархадик! -- кричал он, как могут кричать и вести себя только
дети.-- Скучал без меня? Не скучай -- я быстро расту! Я скоро вырасту большой-
пребольшой -- и буду размахивать тобой, как перышком! Честное слово! Ты
только немножко подожди!..
-- Погоди, могучий воин! -- остановил его Друдл, смешно морща лицо.-- Мы
ведь забыли сказать светлейшему эмиру, что пришли сюда не одни... Как ты
считаешь, герой, надо сказать об этом светлейшему эмиру?
Удивленный Дауд перевел взгляд с ребенка на Друдла, потом -- на дверной
проем...
Стоявшего там беловолосого гиганта эмир узнал мгновенно, несмотря на годы
и заботы, отягощавшие память Дауда Абу-Салима.
-- Здравствуй, Фальгрим! -- прошептал эмир.-- Ты пришел из прошлого,
лоулезец? Из того прошлого, когда день был ясен, а из никому не ведомой
Шулмы не приходили в Кабир странные послы и дурные вести? Ты из
прошлого, Фальгрим?
Фальгрим с поклоном шагнул в зал и остановился, уперев свой двуручный
эспадон в плиты пола и сложив руки на его рукояти.
-- Нет, о солнцеподобный эмир, я не из прошлого! Я из будущего! Когда из
Шулмы уже не приходят дурные вести, зато ездят послы! И одного из них
великий эмир видит перед собой!
-- Ну вот, а что я говорил?! -- заявил Друдл, глядя на побледневшего эмира
Дауда.-- Кричу: это мы, послы Шулмы -- а никто не верит! Даже светлейшие
умы...
* * *
2
Человек, занимающий должность управляющего хозяйством загородного дома
семьи Абу-Салим, согласно старой традиции, назывался -- векиль.
Человека же, долго топтавшегося у двери зала Посвящения и не решавшегося
ни постучать, ни войти -- этого человека мама звала Ниязиком, соседи --
уважаемым Ниязом ибн-Джалалом, слуги досточтимым векилем Ниязом, а в
списках городского кади он значился, как Нияз ибн-Джалал ан-Кабири.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
-- По-Беседуем, девочка моя? -- и наручи глухо ударились оземь.-- К чему таким
прекрасным со-Беседникам, как мы, эта глупая одежда из далекого прошлого?!
И оплечья вскоре легли рядом с наручами.
-- По-Беседуем, девочка-гурхан, восьмирукое чудо Шулмы? Мы ведь не
шулмусы, мы не причиним друг другу вреда, клянусь Двенадцатью и Одним!..--
снятый пояс вместе со мной и Дзюттэ Чэн положил у ног, рядом со Змеей Шэн,
не отрывая цепкого взгляда от Хамиджи-Джамухи, но та не двигалась с места.
Панцирь упал зерцалом вверх, и серые облака смогли прочитать чеканные
слова, пришедшие из восьмивековой старины:
-- Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл --
И, значит, против своей родни каждый из на восстал!
Сброшенный шлем покатился по земле, а Чэн уже снимал халат, нижнюю
рубаху, оставаясь по пояс обнаженным, вскидывая руки к отшатнувшемуся
небу, и Шулма ахнула, увидев чешуйчатую металлическую кожу правой руки;
увидев латную перчатку, которую теперь можно было снять только вместе с
плотью.
-- Ну?! -- властно крикнул Чэн, опоясываясь заново и опуская руки на рукояти
меня и Дзю.
Носком сапога он подцепил Чинкуэду -- и Змея Шэн, по-прежнему не произнеся
ни слова, полетела к Джамухе (это имя шло ей больше, это имя больше значило
для нас, и я решил звать ее так), которая инстинктивно поймала Тусклую.
-- Не хочешь? -- рассмеялся Чэн, и мы с Обломком расхохотались, вторя ему.--
Гурхан любит доспехи? Гурхан хочет спрятаться в прошлом от будущего?! Ну
что ж...
Невидимая чаша оказалась в левой руке Чэна; запрокидывая непокрытую
голову, он влил в себя ее содержимое и выхватил меня из ножен.
-- Шулма! Твое здоровье!..
-- Мо-о аракчи...-- отозвалась Шулма.-- Асмохат-та!
Безнадежно ударила Змея Шэн -- и промахнулась.
Чэн погрозил Джамухе пальцем и извлек из-за пояса Обломка.
Следующий укус Змеи Шэн встретил я, завертев Чинкуэду в стремительном
танце, пока Обломок крюком своей гарды цеплял оплечье Джамухи.
Рывок -- и хруст кожаных ремней, один из которых лопнул.
Змея Шэн с мастерством отчаяния пыталась обойти меня, прорваться поближе,
и я дал ей насладиться мгновенным счастьем удачи, когда Чинкуэда
проскользнула вплотную ко мне -- попав в неласковые об ятия Дзю.
-- Брось, Дзю! -- крикнул я, гуляя по боковым ремешкам доспеха Джамухи.
-- Бросаю! -- покладисто согласился Обломок, и Змея Шэн полетела в сторону, а
Джамуха кинулась за ней, не замечая, что Дзюттэ снова зацепился за ее
оплечье.
Треск рвущейснула по набегавшим степнякам.
И Шулма остановилась, сбиваясь в кучу.
Коблан и Фальгрим молча расступились, давая проход, когда ко Мне-Чэну
направился спешившийся воин, тысячник тумена Джангар-багатур.
-- Я -- Джангар-несчастный,-- сказал он, не поднимая глаз,глава опозоренных.
Прикажи умереть, Асмохат-та!
Он упал на колени, и я не успел опомниться, как Джангар поцеловал край моих
ножен.
-- Восемьсот лет тому назад,-- задумчиво протянул Обломок, глядя сверху вниз
на коленопреклоненного Джангара,-- все было совсем не так. Да. Совсем не
так... Интересно все-таки: это конец или опять начало?
-- Не знаю,-- глухо ответил Я-Чэн.-- Не знаю.
-- И я не знаю,-- легко согласился Обломок.
Он подумал и добавил:
-- И знать не хочу.
* * *
Э П И Л О Г
Дрожащий
Луч
Играет,
Упав из-за плеча,
Голубоватой сталью
На
Острие
Меча.
(А. Белый)
1
Когда Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, бывал не в духе -- а в последние годы
эмир Дауд бывал не в духе чуть ли не через день -- он старался уехать в
загородный дом семьи Абу-Салим, где уединялся в зале Посвящения и долго
бродил из угла в угол, хмуро глядя в пол, покрытый цветными мозаичными
плитками.
Вот и сейчас эмир Дауд мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а золотые
курильницы в виде мифических чудовищ со скорбными рубиновыми глазами
наблюдали из углов за владыкой Кабира -- грузным мужчиной с седыми
вислыми усами и горбатым носом хищной птицы, мужчиной, чья прежняя
обманчивая медлительность теперь все больше переставала быть обманчивой.
В очередной раз дойдя до двери, Дауд на миг остановился, вспомнив, как пять
лет тому назад вот на этом самом месте стояла клетка с диким пятнистым
чаушем, неистово рвавшимся на волю, а левее, на шаг от порога, стоял
однорукий Чэн Анкор, живая легенда тогдашнего Кабира; а вон там, на
помосте, где возвышается подставка с ятаганом дяди Дауда, старого Абд-аль-
Аттахии по прозвищу Пыльный Плащ, подле рукояти этого старого ятагана...
Да, там стоял он сам, Дауд Абу-Салим, со скрытым страхом глядя на железную
руку Чэна Анкора, которой тот небрежно касался своего любимого меча
вэйской ковки и закала, прозванного в Кабире Мэйланьским Единорогом.
Где сгинул ты, веселый Чэн, любимец кабирцев, герой турниров; в каких краях
затерялся твой легкий меч? Последние вести от тебя, наследник Анкоров
Вэйских, пришли из Мэйланя, и безрадостными были эти вести. Тайна смертей
в городах эмирата превратилась во внешнюю угрозу, в опасность нашествия --
и сперва в Совете Высших Мэйланя появились асассины, знатоки убийств, а
там и не только в Мэйлане...
Пять лет готовились жители эмирата встретить врага, и множество подростков
превратились за это время в двадцатилетних юношей, твердо знающих, что
убивать -- можно.
Можно.
На последнем турнире в Хаффе десять состязающихся не смогли
продемонстрировать необходимого Мастерства Контроля, зато восемь
участников были ранены, двое -- тяжело... Это только в Хаффе, а в Дурбане и
Хине -- и того больше.
Кабирский турнир -- главный, столичный, случавшийся раз в году -- эмир Дауд
отменил своей волей, ни с кем не советуясь.
А случаи вооруженных грабежей на улицах городов? А разбойники,
перерезавшие торговые пути из Кимены и Лоулеза? Покушение на правителя
Оразма? Сумасшедший пророк Гасан ас-Саббах, об явивший, что "в крови --
спасение", и засевший со своими сторонниками в неприступном Орлином
гнезде на перевале Фурраш -- но во многих беспорядках видна длинная рука
безумного Гасана!..
О Творец, за что ты проклял Кабир?!
Эмир Дауд двинулся от двери к помосту, на котором стояла подставка со
старым клинком, и собственный ятаган эмира -- точно такой же, как и на
подставке, но гораздо богаче украшенный золотом и драгоценными камнями --
при каждом шаге похлопывал по бедру Дауда Абу-Салима, словно подгоняя.
Почему-то сегодня это раздражало эмира. Дойдя до помоста, он поднялся на
него, подошел к стене со вбитым в нее бронзовым крюком -- и вскоре эмир по-
прежнему мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а его ятаган, который еще
далекий предок Дауда прозвал Шешезом, или "Лбом Небесного быка", повис
на крюке, зацепившись за него кольцом ножен.
Покосившись на ятаганы -- тот, что на крюке и тот, что на подставке -- эмир
Дауд сперва с кривой усмешкой подумал, что древние клинки не меньше
походят на племянника и дядю, чем он сам и седой Абд-аль-Аттахия Пыльный
Плащ; а еще эмир Дауд подумал, что Абд-аль-Аттахия решил завещать свой
любимый ятаган последнему из многочисленных сыновей Пыльного Плаща,
родившемуся у Абд-аль-Аттахии, когда тому исполнилось семьдесят два года а
он сам, эмир Кабирский Дауд Абу-Салим, погрязший в делах государственных,
в свои пятьдесят восемь если и заходит к женам, то раз в декаду...
Хороший мальчишка у дяди Абд-аль-Аттахии! Небось, носится сейчас по всему
имению или хвостом ходит за шутом Друдлом, чудом выжившим после той
памятной резни пятилетней давности... Вот кто не изменился за все эти годы --
так это Друдл Муздрый разве что и без того нелегкий характер шута стал еще
более желчным, и ходит Друдл чуть скособочившись (дает себя знать старая
рана, стянувшая мышцы живота); но ум и язык шута до сих пор спорят: кто из
них острее?
Да и кто лучше научит юного двоюродного брата эмира (Дауд Абу-Салим
улыбнулся уже веселее: пятилетний мальчишка и он, эмир Дауд -- братья!)
владеть оружием, чем Друдл? Правда, с той самой ночи, когда маленький
ятаган шута был сломан, а тупой кинжал-дзюттэ увезен Чэном Анкором, шут
отказывается носить оружие. Многие в Кабире до сих пор помнят причуду
шута, когда, едва прийдя в себя, Друдл устроил пышные похороны своему
сломанному ятагану, прибыв на носилках и с них же прочитав заупокойную
молитву.
Шут...
Впрочем, именно тот же Друдл, когда эмир поделился с ним своими заботами
относительно участившегося насилия, приволок на следующий день неизвестно
где выкопанные им пергаментные свитки чуть ли не восьмивековой давности, и
как бы невзначай принялся читать о публичных смертных казнях с целью
наказания тех, кто совершил тяжкие преступления и устрашения тех, кто
только задумывал оные.
С тех пор и засела в голове эмира Дауда эта мысль. Страшная мысль. Дикая
мысль. Державная мысль. Мысль смутного времени. Тем более, что вроде бы в
те, прошлые дни, в минуту смерти преступника помощник палача ломал и его
фамильное (или просто любимое) оружие.
Что может больше устрашить родившегося в Кабирском эмирате, но
родившегося в плохие годы?
Страшная мысль. Державная. Впору иногда кричать беззвучно: "Замолчи,
шут!.."
Испугает ли безумного Гасана ас-Саббаха публичная казнь кого-то из его
сторонников -- или нет?
Кто знает...
Эмир бесцельно кружил по залу, как загнанный зверь, пытаясь представить
себе лицо никогда не виданного им пророка Гасана. Это ему не удалось, но
зато Дауд вспомнил, что сегодня в полдень в загородный дом должны тайно
доставить местного оружейника Мансайю Одноглазого и знаменитого
хинского алхимика Саафа бен-Саафа, прибывшего в Кабир около месяца
назад.
Оба они -- и алхимик, и оружейник -- утверждали, что у них есть средство,
способное выкурить проклятого Гасана из его Орлиного гнезда, и что средство
это в состоянии остановить любого внешнего врага.
Эмир не верил в сказки.
И боялся признаться самому себе, что сейчас готов поверить во что угодно.
Потому что три недели назад гонец доложил Дауду Абу-Салиму о людях,
явившихся со стороны северных, считавшихся непроходимыми, отрогов Сафед-
Кух, и люди эти называли себя посольством Великой Шулмы.
Им дали проводников, охрану на случай встречи с разбойниками (проклятье,
еще не так давно никакой охраны не понадобилось бы!) и отправили в столицу.
Еще через неделю измученный гонец, загнавший нескольких лошадей, сообщил
эмиру, что посольство пропало. Проснувшиеся одним не слишком прекрасным
утром охранники и проводники обнаружили ничем не об яснимое отсутствие
послов, их лошадей и имущества.
Поиски ничего не дали.
О Творец, Творец... за что ты проклял Кабир?!
...Дверь распахнулась -- очевидно, ее бесцеремонно пнули снаружи -- и в зал
Посвящения шумно ворвался шут Друдл, на шее которого восседал сияющий
мальчишка -- Абу-т-Тайиб Абу-Салим, сын Абд-аль-Аттахии, Пыльного
Плаща.
-- Иго-го-го! -- заливисто ржал шут, и маленький Абу-т-Тайиб восторженно
вторил ему.-- А вот и мы, великий эмир, вот и мы, великие послы Великой
Шулмы! Вот и мы, послы Шулмы, где степь, шулмусы да холмы... иго-го-го!..
Эмир Дауд хотел оборвать это безобразие, но не смог -- он любил обоих -- и
шута, и мальчишку -- и те знали это, нередко пользуясь правами, что давала им
любовь сурового эмира.
Мальчишка соскочил с Друдла и кинулся к помосту, где на подставке лежал
ятаган его отца.
-- Здравствуй, Фархадик! -- кричал он, как могут кричать и вести себя только
дети.-- Скучал без меня? Не скучай -- я быстро расту! Я скоро вырасту большой-
пребольшой -- и буду размахивать тобой, как перышком! Честное слово! Ты
только немножко подожди!..
-- Погоди, могучий воин! -- остановил его Друдл, смешно морща лицо.-- Мы
ведь забыли сказать светлейшему эмиру, что пришли сюда не одни... Как ты
считаешь, герой, надо сказать об этом светлейшему эмиру?
Удивленный Дауд перевел взгляд с ребенка на Друдла, потом -- на дверной
проем...
Стоявшего там беловолосого гиганта эмир узнал мгновенно, несмотря на годы
и заботы, отягощавшие память Дауда Абу-Салима.
-- Здравствуй, Фальгрим! -- прошептал эмир.-- Ты пришел из прошлого,
лоулезец? Из того прошлого, когда день был ясен, а из никому не ведомой
Шулмы не приходили в Кабир странные послы и дурные вести? Ты из
прошлого, Фальгрим?
Фальгрим с поклоном шагнул в зал и остановился, уперев свой двуручный
эспадон в плиты пола и сложив руки на его рукояти.
-- Нет, о солнцеподобный эмир, я не из прошлого! Я из будущего! Когда из
Шулмы уже не приходят дурные вести, зато ездят послы! И одного из них
великий эмир видит перед собой!
-- Ну вот, а что я говорил?! -- заявил Друдл, глядя на побледневшего эмира
Дауда.-- Кричу: это мы, послы Шулмы -- а никто не верит! Даже светлейшие
умы...
* * *
2
Человек, занимающий должность управляющего хозяйством загородного дома
семьи Абу-Салим, согласно старой традиции, назывался -- векиль.
Человека же, долго топтавшегося у двери зала Посвящения и не решавшегося
ни постучать, ни войти -- этого человека мама звала Ниязиком, соседи --
уважаемым Ниязом ибн-Джалалом, слуги досточтимым векилем Ниязом, а в
списках городского кади он значился, как Нияз ибн-Джалал ан-Кабири.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74