-- Ай, какой хороший сон,-- наконец заговорил Тохтар.-- ай-яй, хороший-
хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..
И опять замолчал.
Кулай протянул руку, уцепил старика за ворот чекменя и два раза встряхнул.
Третьего раза не понадобилось -- задумчивость в хитрых глазках Тохтара
мигом сменилась готовностью продолжать.
И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно было бы прогнать так
просто -- ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..
-- Ай, хороший сон! -- поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше.-- Сон
о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо. Сон
о том, как смеялись маалеи, и локры, и хулайры -- и это тоже было хорошо,
потому что смеющийся враг -- это глупый враг, и мы тоже смеялись, несясь с
холма на мягкоруких, а потом мы стали умными, а большинство из нас --
мертвыми, и мы перестали смеяться! Я видел во сне, как хмурится гурхан
Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как
хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха поглаживает рукоять
своего волшебного меча... уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так
не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный
водоем!
Старик ударил себя по щекам, не в силах выразаить ужас, охвативший его при
виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого Тохтара
мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
Тряхнешь Тохтара в третий раз -- а он и вовсе замолчит.
Навеки.
Хотя вряд ли -- этот нас всех переживет...
-- Я даже опять хотел проснуться,-- старик доверительно наклонился к Кулаю,
оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии.-- Но Асмохат-та перестал
хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все увидели, что
Асмохат-та -- это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -- как и любой
человек, даже если он зовется, к примеру, старым Тохтар-кулу...И если бы тот,
кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся бы от топота чьих-то толстых
ног, то он успел бы еще увидеть, как степи Шулмы говорят о мудром и
доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим Асмохат-та!.. ай-яй, какой
хороший сон...
-- Твой сон врет, старик,-- угрюмо бросил Кулай.-- Асмохат-та не хотел убивать
глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил меня,
что воинская доблесть -- это смерть врага! Значит, ты неправильно учил меня?!
-- Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном,-- ответил
Тохтар-кулу.-- Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за воротник --
значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть -- это смерть врага. Но когда
становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои волосы, делая их
белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще -- о жизни. О своей жизни. О
чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени -- своя мудрость и своя
доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная жизнь подходит
к концу.
Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
-- Ты понимаешь это,-- после долгого молчания еле слышно прошептал Тохтар-
кулу,-- но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься сказать
им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что тогда ты
станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих детей и
учеников,-- это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто не боится
говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к оглушительному
рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
-- Пошли собираться, Тохтар-кулу,-- буднично сказал Кулай.-- чего зря сидеть?
-- Да, нойон,-- кивнул старик.

Часть восьмая
ОГОНЬ МАСУДА
Основа воинских искусств -- любовь ко всему сущему на земле.
Древние

-- Ну уж нет,-- ласково улыбнулся Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.--
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
Гонец -- низкорослый и плосколицый маалей Удуй-Хара, которого с детства
невесть за что прозывали Чумным Волком,-- растерянно молчал. Нет, что ни
говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с чего бы стоять
шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный водоем далеко, степь
велика -- ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман, благослови его
Геена Трех Языков!..
-- Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
Губы Куш-тэнгри не шевелились. но властный хрипловатый голос прозвучал
столь отчетливо, что Чумной Волк непроизвольно вздрогнул, оторвав взгляд от
ужасающе-неподвижного рта шамана -- и, забывшись, посмотрел прямо в глаза
служителю Ур-калахая Безликого.
Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью. Удуй-Хара еще подумал, что так
не бывает, а потом перестал думать -- просто стоял и смотрел.
Долго смотрел. Одну жизнь смотрел, вторую смотрел, после умер, и Куш-тэнгри
умер, а глаза все глядели, не моргая, все не исчезали, словно были ровней ночи,
степи, ветру...
"Я жду, гонец!" -- донеслось из ниоткуда.
Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается, узнав, что
между ним и вестями с границы встал Неправильный Шаман, а язык Удуй-
Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз, давно
стояла, новых дозорных на смену ждала -- и дождалась, только не смены, а
гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина с лишни
усталых чужаков. Спрашивали заставщики у ориджитов: где, мол, братья ваши,
где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное кочевье
ушли,-- отвечают. Спрашивали заставщики у ориджитов: где Джелмэ-багатур,
где ваш нойон? Нет нойона,-- отвечают,-- на него Асмохат-та пальцем указал;
новый нойон теперь у нас, Кулай-нойон. Спрашивали заставщики у
ориджитов: какой-такой Асмохат-та, откуда ему взяться в народе мягкоруких?
А такой,-- отвечают,-- Асмохат-та, что ублюдка-мангуса Джамуху в священном
водоеме утопит...
Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный не проглотил, вместе со словами
последними. Пусть и чужие слова делал язык, да за такую пакость великий
гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
По кусочку за взмах рубить будет!..
"Ор-ер, беда",-- подумал Чумной Волк, зажмурившись, и понемногу оживать
стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри наткнулся и
затрепыхался на острие шаманского взгляда, как перепелка на дротике. Только
перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть, да не выходит -- дальше
говорить пришлось об увиденном-услышанном...
... Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на руку скорые.
Схватились за луки, по стреле из саадаков седельных выдернули -- взвились
стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно две
молнии с двух сторон ударили! Сперва и не разглядели-то заставщики, что за
клинки каждую стрелу надвое посекли, а после уже разглядели -- удивились.
Оба меча чуть ли не в рост человеческий, этакой громадиной лошадей пополам
рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат да
хмурятся, а когда у чужаков девка дикоглазая вперед выехала и покрыла
заставщиков по-хурульски -- да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть -- вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались, и
опомнились нескоро.
Ну а как опомнились -- поняли, что велика степь, дорог много, а в ставку к
гурхану им дороги больше нет. Один Удуй-Хара воспротивился. Он полгода
назад числился у Восьмирукого в отборной тысяче тургаудов-телохранителей,
до десятника дошел и дальше бы служил, когда б не слабость к тому, что у баб
под халатом! Выгнали за дурость -- в караул заступали, а Чумной Волк угрелся,
увлекся и запоздал маленько... Вот с той поры и вертелся оплошавший тургауд
в заставщиках у Кул-кыыз.
А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего -- отвезу, решил
Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и в ноги Восьмирукому брошусь. Убей, мол,
да не гони!..
Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись, а Чумной Волк и про Кулая
дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...
"Асмохат-та? -- вопросили глаза Неправильного Шамана.-- Каков из себя-то
он, Асмохат-та?"
"Не помню," -- хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские уже в
самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот по
бокам его двое с мечами-переростками... один -- беловолосый, почти как
Неправильный Шаман, а в глазницах -- сталь с голубым отливом; другой --
крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит, как в грудь
толкает!..
"Дальше!"
И Чумной Волк словно за желзео каленое схватился -- вот он! Позади Кулая на
коне сидел! Не конь -- скала черная, не всадник -- глыба блестящая, руки на
поводьях...
-- Руки! -- завизжал Удуй-Хара, видя и не видя то, чего сперва в горячке не
заметил, а и заметил, так не понял.
-- Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..
И слетел с невидимого острия.
На колени упал.
Куш-тэнгри уже уходил к своей лошади, позванивая металлическими
фигурками животных, которыми был увешан его просторный халат, а Чумной
Волк все катался по траве и выл хрипло:
-- Руки!.. руки в чешуе... руки!..
Неправильный Шаман даже не обернулся.
Глава двадцать вторая.
1
-- Стрела -- она потому стрела, что ею стреляют,-- глубокомысленно возвестил
Кос.-- Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты как думаешь,
Асмохат-та?
-- Никак, буркнул я, зная, что Кос не обидится.
--Вот и я так полагаю, что ты никак не думаешь, согласился ан-Танья,
выпячивая свой и без того внушительный подбородок.
Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..
... Переход через Кулхан оказался и легче, и труднее, чем я предполагал --
короче, совершенно не таким, каким представлялся вначале. Ориджиты шли
буднично и уверенно, они явнозаранее знали каждый поворот и места стоянок;
и, кем бы ни был их незабвенный предок-покровитель Оридж, дети его могли
отыскать дорогу даже там, где ее отродясь не бывало. Уже через неделю я
понимал, что Асахиро и Фаризе в свое время ужасно повезло -- они живыми
выбраться из этого бесконечного равнодушия природы, идя наобум; и еще я
понимал, что тысячному войску выжить в Кулхане будет не легче, чем
несчастному одиночке. Воды в тех полусухих колоцах, что вынюхивали наши
неутомимые шулмусы-следопыты, нам хватало если и не с избытком, то вполне;
войско же погибло бы от жажды.
Если только ориджиты не умалчивали о дополнительных источниках воды.
Шли мы не напрямик, а какими-то хитроумными зигзагами, и за месяц без
малого я довольно сносно научился болтать по-шулмусски, выяснив
несомненное и весьма странное родство наречий Шулмы и Малого Хакаса.
Именно по этой причине Чин преуспела в деле изучения языка гораздо больше
меня; у остальных получалось по-разному.
У Крса не получалось совсем. Потом выяснилось, что у ан-Таньи язык не
сворачивается в трубочку, и в этом корень всех бед. Общими усилиями язык
свернули, после чего Кос перестал с нами разговаривать -- зато заговорил с
шулмусами.
Причем почти сразу же найдя с ними общий язык. В трубочку. А старик Тохтар
звал Коса отцом. Это звучало как Коц-эцэгэ, и я еле сдерживался от смеха
всякий раз, когда это слышал.
Там же, в походе, мы впервые увидели луки и стрелы. Всем нам -- и людям
эмирата, и Блистающим -- стоило большого труда понять, что это не Дикие
Лезвия, и не Блистающие, а действительно веь, и при этом оружие.
Вещь-оружие.
Впрочем, люди все-таки сообразили это быстрее -- ведь Фариза сражалась в
зале истины Батин жаровней, и жаровня была вещью, и одновременно --
оружием. Кстати, в битве у границы Кулхана шулмусы не пускали луки в ход,
намереваясь взять нас живыми и увести с собой в Шулму -- что, собственно, и
случилось, но немного иначе, чем предполагалось ориджитами -- и это было
хорошо. Но при переходе через пески быстро выяснилось, что турнирные
навыки позволяют большинству из нас рубить стрелы в полете -- или
уворачиваться, как делал я.
Для Блистающих сама мысль о том, что на свете существует мертвое оружие,
была кощунственной. Наконец Чань-бо предположил, что когда нибудь лук и
стрелы смогут стать Дикими Лезвиями, а затем -- Блистающими; и наши
полированные спутники с этой минуты перестали обсуждать мертвое оружие
шулмусов.
Они даже говорить о нем перестали.
Словно его и не было.
Я еще подумал, что так относятся у людей к умалишенным родственникам,
причем дальним, и даже не умалишенным, а людям-растениям. С внешним
безразличием и внутренним стыдом. А Матушка Ци на одном из привалов
вспомнила, что в каких-то сказаниях времен аль-Мутанабби и Антары Абу-ль-
Фавариса упоминались предметы, вполне могущие оказаться луками и
стрелами. Видимо, в эмирате этот вид оружия так и не смог перестать быть
вещью, став Блистающим, и постепенно вымер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74