..
Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел
весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения -- и я решил,
что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и
Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и
чудачеств.
Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так -- для развлечения, с
многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву
давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.
Сам в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и -- иногда --
третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной
руке -- после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и
лишь слегка побаивался их -- а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и
гости мои старались не очень-то задевать Единорога.
На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно
пошли -- всякие...
"Да, наверное,-- думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к
накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу
вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то,-- наверное...
Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно,
почему они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга,
бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости
клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих... И в
конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и
злобе."
За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ
блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего
восторженные зрители весело взвизгнули -- не переходя, впрочем, определенных
границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.
"Странно,-- думал я, вежливо блеснув улыбкой,-- мир так велик, а я никогда не
забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с
ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел.
Кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? -- а там ведь
наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток
Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ -- так же, как у нас, или по-иному?
Может быть, то, что для меня -- память латной перчатки, для них -- реальность
нынешнего дня?!"
Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на
Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок,
по привычке ткнув в него правой рукой.
"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой --
что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма,
поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."
Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел
сквозь нее к Чэну -- и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с
удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под
которым расплывалось по скатерти багровое пятно.
Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь
меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...
Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и
впрямь припоминая нечто -- и плотно охватили кубок. Чэн сперва с удивлением
смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились
понимание и радость.
Тихая, спокойная радость. Значит -- могу... то есть -- можем.
Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему Я так счастлив
от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с
Придатком -- не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. На почве
перенесенных страданий.
Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутьи, на котором сходятся
Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто -- Путь.
Один против неба.
И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы -- хотя бы малую
их толику! -- но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю,
а спросить и выслушать ответы Придатков.
Как?
А вот так...
Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на
поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности --
через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на
шаг глубже, чем делали это до того.
Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я -- нет, получившееся
существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от
того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.
Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось
времени ни обрадоваться, ни пожалеть.
Посему Я-Чэн не жалел и не радовался.
2.
Чэн-Я помедлил, одернул халат и вернулся к столу.
Я-Чэн мельком отметил, что, похоже, никого не обеспокоило кратковременное
отсутствие Чэна Анкора. Да и возвращение с Единорогом на поясе тоже никого
особо не удивило. Мало ли...
Разве что чуть внимательнее прочих поглядел на Чэна-Меня Придаток Дзюттэ
Обломка и Детского Учителя семьи Абу-Салим -- которого сами Придатки
звали Друдлом.
Друдл Муздрый, шут их величества эмира Кабирского, Дауда Абу-Салима.
Дзюттэ Обломок, шут царственного ятагана Шешеза Абу-Салима фарр-ла-
Кабир.
И пусть после этого кто-нибудь попробует убедить меня, что мы не похожи
друг на друга! Мы, Блистающие и Придатки; мы...
Пусть это знаю пока один я, пусть один я...
Один против неба.
А пока я незаметно отошел на второй план, превращаясь из Меня-Чэна в Чэна-
Меня, и сам не заметил, как Придатки за столом обрели имена и перестали
быть Придатками.
Став людьми.
Чэн-Я улыбнулся собравшимся, пододвинул высокий мягкий пуф и сел рядом с
увлеченно жующим Фальгримом. Отметив попутно, что даже в доме Коблана
прочно укоренилась западная мода есть за столом -- а старый обычай сидеть на
подушках за дастарханом если где и сохранился, то уж наверняка не в Кабире.
... Кстати, у стола Меня-Чэна ожидал приятный сюрприз. Оказывается, Чэн --
просто Чэн, еще до опрокинутого кубка -- уже успел задать кузнецу Коблану
вопрос о клинках Мунира.
Так что ответ ждал нас.
Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть ответом...
-- Жили некогда,-- распевно начал дождавшийся Чэна Коблан,-- два великих
мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны считать
их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги, но я-
то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то демон, и не
верю я досужему вымыслу. Люди они были, Масуд и Мунир, если были
вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил в свое
время именное клеймо мастера -- в это верю. И не было оружейников лучше их.
Но заспорили они однажды -- чей меч лучше? -- и решили выяснить это
старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями из
потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в
Белые горы Сафед-Кух...
Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых ножках
и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно, и было
совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
-- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки -- столь велика была
жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
-- Говорят,-- наконец продолжил он,-- что ударила тогда в ручей синяя молния с
ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где стоял
мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И был
второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным -- словно кровь
вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути кузнецов.
Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в одиночестве
Масуд прокричал им в спину, что наступит день -- и у него тоже будет дюжина
свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной клятвой
поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния, тускло-
багровая... Обернулся Мунир -- и не увидел ученика своего, Масуда-
оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо несли в водах
своих осенние листья...
И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но -- надо.
-- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и многих
других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших
кузниц. И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета -- цвета
полуденного солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев,
безбоязненно плывущих по горному ручью...
-- А Масуд? -- тихо спросила Ак-Нинчи.-- Он что, так и не объявился?
-- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве отковал
он в тайной кузне одиннадцать клинков, и двенадцатым был клинок из ручья
испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный цвет
крови человеческой. И когда ломается один меч из Тусклой Дюжины, то вновь
загорается горн в тайных кузницах, и проклятый Масуд-оружейник или один
из его последователей -- а нашлись и такие -- берет тяжкий молот и идет к
наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет железо под безжалостными
ударами, и темное благословение Масуда призывается на одержимый меч. Или
и того хуже -- не новый клинок кует кузнец, а перековывает старый, что был
ранее светлым, светлым и...
-- А с чего бы это тебе, Высший Чэн,-- вдруг перебил кузнеца шут Друдл,-- с
чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не водилось за
тобой раньше любознательности излишней...
Я-Чэн ответил не сразу. Чэн-Я неотрывно смотрел на шута, на коренастого
плотного человечка в смешном и куцем халате враспояску -- и видел круглую
физиономию с черной козлиной бородкой, которую Друдл непрерывно
пощипывал, видел съехавшую на затылок фирузскую тюбетейку, пробитую
мной и после аккуратно заштопанную; видел...
Друдл, похоже, несколько дней не брил головы. Его тюбетейку окружал
короткий и колючий ежик отросших волос, будто трава -- цветастый холмик; и
был холм-тюбетейка ярок и праздничен, а трава -- побитая морозом и белая от
инея.
Ох, что-то Я-Чэн или Чэн-Я -- словом, что-то Мы стали слишком вычурно
думать. Холм, трава, мороз... Отчего не сказать прямо -- седым был Друдл
Муздрый, Придаток Дзюттэ Обломка и Детского Учителя, шут-советник эмира
Дауда... седым, как лунь, и даже не был -- стал...
Оттого черная бородка выглядела ненастоящей, приклеенной, и казалось, что
Друдл хочет оторвать ее. Чтоб не выдавала, не напоминала о случившемся.
А Я-Чэн отчего-то подумал, что Блистающие не седеют. Правда, говорят, что
они тускнеют... или ржавеют. Одно другого стоит...
-- Знаешь, Друдл,-- неторопливо заговорил Чэн-Я,-- сказки -- они ведь снам
сродни. А мне в последнее время один и тот же сон снится, хоть днем, хоть
ночью. Будто бы Кабир горит, развалины кругом, и я на гнедом жеребце... Вот
и боюсь, что сон в руку...
Я-Чэн выждал и добавил словно между прочим:
-- В руку аль-Мутанабби. Что скажешь, Друдл?
Фальгрим Беловолосый и Диомед заинтересованно смотрели на Чэна-Меня,
Чин нервно накручивала на палец прядь своих длинных волос -- все
чувствовали, что за сказанным кроется много несказанного; и друзья мои
ждали продолжения.
Кос ан-Танья невозмутимо играл костяной вилочкой для фруктов.
Зато Коблан чуть не подавился остатками чая, и закашлялся, тщетно стараясь
что-то произнести.
-- Он все знает, Друдл,-- выдавил кузнец.-- Я ж говорил тебе, что мы выпускаем
джинна из бутылки...
Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения
Коблана, Я-Чэн уже все знаю, причем не просто что-то знаю или слегка
догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это выходит -- единым выпадом из
дураков в мудрецы?!
Так мы с Друдлом -- мудрецы одной масти...
-- Ты прочел надпись, Чэн? -- очень серьезно спросил Друдл, и серьезность шута
испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого.-- Или тебе
рассказал эмир Дауд?
Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На стол. А
рядом со столешницей торчал набалдашник рукояти Меня-Чэна. А на нем
покоилась наша правая рука. А на руке, поверх кольчужной перчатки были
приклепаны небольшие овальные пластины.
А на одной из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел
весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения -- и я решил,
что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и
Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и
чудачеств.
Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так -- для развлечения, с
многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву
давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.
Сам в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и -- иногда --
третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной
руке -- после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и
лишь слегка побаивался их -- а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и
гости мои старались не очень-то задевать Единорога.
На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно
пошли -- всякие...
"Да, наверное,-- думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к
накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу
вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то,-- наверное...
Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно,
почему они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга,
бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости
клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих... И в
конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и
злобе."
За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ
блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего
восторженные зрители весело взвизгнули -- не переходя, впрочем, определенных
границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.
"Странно,-- думал я, вежливо блеснув улыбкой,-- мир так велик, а я никогда не
забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с
ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел.
Кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? -- а там ведь
наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток
Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ -- так же, как у нас, или по-иному?
Может быть, то, что для меня -- память латной перчатки, для них -- реальность
нынешнего дня?!"
Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на
Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок,
по привычке ткнув в него правой рукой.
"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой --
что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма,
поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."
Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел
сквозь нее к Чэну -- и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с
удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под
которым расплывалось по скатерти багровое пятно.
Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь
меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...
Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и
впрямь припоминая нечто -- и плотно охватили кубок. Чэн сперва с удивлением
смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились
понимание и радость.
Тихая, спокойная радость. Значит -- могу... то есть -- можем.
Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему Я так счастлив
от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с
Придатком -- не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. На почве
перенесенных страданий.
Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутьи, на котором сходятся
Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто -- Путь.
Один против неба.
И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы -- хотя бы малую
их толику! -- но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю,
а спросить и выслушать ответы Придатков.
Как?
А вот так...
Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на
поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности --
через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на
шаг глубже, чем делали это до того.
Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я -- нет, получившееся
существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от
того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.
Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось
времени ни обрадоваться, ни пожалеть.
Посему Я-Чэн не жалел и не радовался.
2.
Чэн-Я помедлил, одернул халат и вернулся к столу.
Я-Чэн мельком отметил, что, похоже, никого не обеспокоило кратковременное
отсутствие Чэна Анкора. Да и возвращение с Единорогом на поясе тоже никого
особо не удивило. Мало ли...
Разве что чуть внимательнее прочих поглядел на Чэна-Меня Придаток Дзюттэ
Обломка и Детского Учителя семьи Абу-Салим -- которого сами Придатки
звали Друдлом.
Друдл Муздрый, шут их величества эмира Кабирского, Дауда Абу-Салима.
Дзюттэ Обломок, шут царственного ятагана Шешеза Абу-Салима фарр-ла-
Кабир.
И пусть после этого кто-нибудь попробует убедить меня, что мы не похожи
друг на друга! Мы, Блистающие и Придатки; мы...
Пусть это знаю пока один я, пусть один я...
Один против неба.
А пока я незаметно отошел на второй план, превращаясь из Меня-Чэна в Чэна-
Меня, и сам не заметил, как Придатки за столом обрели имена и перестали
быть Придатками.
Став людьми.
Чэн-Я улыбнулся собравшимся, пододвинул высокий мягкий пуф и сел рядом с
увлеченно жующим Фальгримом. Отметив попутно, что даже в доме Коблана
прочно укоренилась западная мода есть за столом -- а старый обычай сидеть на
подушках за дастарханом если где и сохранился, то уж наверняка не в Кабире.
... Кстати, у стола Меня-Чэна ожидал приятный сюрприз. Оказывается, Чэн --
просто Чэн, еще до опрокинутого кубка -- уже успел задать кузнецу Коблану
вопрос о клинках Мунира.
Так что ответ ждал нас.
Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть ответом...
-- Жили некогда,-- распевно начал дождавшийся Чэна Коблан,-- два великих
мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны считать
их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги, но я-
то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то демон, и не
верю я досужему вымыслу. Люди они были, Масуд и Мунир, если были
вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил в свое
время именное клеймо мастера -- в это верю. И не было оружейников лучше их.
Но заспорили они однажды -- чей меч лучше? -- и решили выяснить это
старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями из
потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в
Белые горы Сафед-Кух...
Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых ножках
и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно, и было
совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
-- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки -- столь велика была
жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
-- Говорят,-- наконец продолжил он,-- что ударила тогда в ручей синяя молния с
ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где стоял
мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И был
второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным -- словно кровь
вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути кузнецов.
Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в одиночестве
Масуд прокричал им в спину, что наступит день -- и у него тоже будет дюжина
свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной клятвой
поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния, тускло-
багровая... Обернулся Мунир -- и не увидел ученика своего, Масуда-
оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо несли в водах
своих осенние листья...
И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но -- надо.
-- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и многих
других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших
кузниц. И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета -- цвета
полуденного солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев,
безбоязненно плывущих по горному ручью...
-- А Масуд? -- тихо спросила Ак-Нинчи.-- Он что, так и не объявился?
-- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве отковал
он в тайной кузне одиннадцать клинков, и двенадцатым был клинок из ручья
испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный цвет
крови человеческой. И когда ломается один меч из Тусклой Дюжины, то вновь
загорается горн в тайных кузницах, и проклятый Масуд-оружейник или один
из его последователей -- а нашлись и такие -- берет тяжкий молот и идет к
наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет железо под безжалостными
ударами, и темное благословение Масуда призывается на одержимый меч. Или
и того хуже -- не новый клинок кует кузнец, а перековывает старый, что был
ранее светлым, светлым и...
-- А с чего бы это тебе, Высший Чэн,-- вдруг перебил кузнеца шут Друдл,-- с
чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не водилось за
тобой раньше любознательности излишней...
Я-Чэн ответил не сразу. Чэн-Я неотрывно смотрел на шута, на коренастого
плотного человечка в смешном и куцем халате враспояску -- и видел круглую
физиономию с черной козлиной бородкой, которую Друдл непрерывно
пощипывал, видел съехавшую на затылок фирузскую тюбетейку, пробитую
мной и после аккуратно заштопанную; видел...
Друдл, похоже, несколько дней не брил головы. Его тюбетейку окружал
короткий и колючий ежик отросших волос, будто трава -- цветастый холмик; и
был холм-тюбетейка ярок и праздничен, а трава -- побитая морозом и белая от
инея.
Ох, что-то Я-Чэн или Чэн-Я -- словом, что-то Мы стали слишком вычурно
думать. Холм, трава, мороз... Отчего не сказать прямо -- седым был Друдл
Муздрый, Придаток Дзюттэ Обломка и Детского Учителя, шут-советник эмира
Дауда... седым, как лунь, и даже не был -- стал...
Оттого черная бородка выглядела ненастоящей, приклеенной, и казалось, что
Друдл хочет оторвать ее. Чтоб не выдавала, не напоминала о случившемся.
А Я-Чэн отчего-то подумал, что Блистающие не седеют. Правда, говорят, что
они тускнеют... или ржавеют. Одно другого стоит...
-- Знаешь, Друдл,-- неторопливо заговорил Чэн-Я,-- сказки -- они ведь снам
сродни. А мне в последнее время один и тот же сон снится, хоть днем, хоть
ночью. Будто бы Кабир горит, развалины кругом, и я на гнедом жеребце... Вот
и боюсь, что сон в руку...
Я-Чэн выждал и добавил словно между прочим:
-- В руку аль-Мутанабби. Что скажешь, Друдл?
Фальгрим Беловолосый и Диомед заинтересованно смотрели на Чэна-Меня,
Чин нервно накручивала на палец прядь своих длинных волос -- все
чувствовали, что за сказанным кроется много несказанного; и друзья мои
ждали продолжения.
Кос ан-Танья невозмутимо играл костяной вилочкой для фруктов.
Зато Коблан чуть не подавился остатками чая, и закашлялся, тщетно стараясь
что-то произнести.
-- Он все знает, Друдл,-- выдавил кузнец.-- Я ж говорил тебе, что мы выпускаем
джинна из бутылки...
Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения
Коблана, Я-Чэн уже все знаю, причем не просто что-то знаю или слегка
догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это выходит -- единым выпадом из
дураков в мудрецы?!
Так мы с Друдлом -- мудрецы одной масти...
-- Ты прочел надпись, Чэн? -- очень серьезно спросил Друдл, и серьезность шута
испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого.-- Или тебе
рассказал эмир Дауд?
Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На стол. А
рядом со столешницей торчал набалдашник рукояти Меня-Чэна. А на нем
покоилась наша правая рука. А на руке, поверх кольчужной перчатки были
приклепаны небольшие овальные пластины.
А на одной из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74