Ответ на этот вопрос очень прост: это произошло именно потому,
что в мире были десятки тысяч образованных, но бездарных специалистов,
объединенных в группы и так или иначе пристроившихся к средствам жизни и
славы, а я оказался одиночкой, потерявшим даже слабую защиту со стороны
советских органов власти и учеников.
Для меня такая реакция на мои исследования не была чем-то совершенно
неожиданным. Я уже говорил выше о том, как была встречена моя попытка начать
разработку методов диалектики в рамках логики. Должен заметить, что эту
попытку встретили враждебно не только марксистские философы, но и формальные
логики. Я вспоминаю, как буквально пришла в ужас профессор Яновская, когда я
ей рассказал о своем замысле начать логическую обработку совокупности
понятий, относящихся к пространству, времени, движению, связям, процессам,
системам. Она призывала меня бросить это и заниматься проблемами
математической логики, уже тогда казавшимися мне и на самом деле ставшими
банальными по существу. Мой бывший ученик, друг и соавтор X. Вессель (ГДР)
мне не раз говорил еще задолго до того, как я оказался в творческой
изоляции, что мои идеи в логике слишком радикальны и что они будут оценены
не раньше, чем через пятьдесят лет. Так что не только я сам, но и другие
отдавали отчет в том, что я делал. Если бы я делал чепуху и пустяки, такого
раздражения не было бы. Моя ученическая работа по многозначной логике (1960)
имела большой успех именно потому, что она была еще ученической. Причем
основные уже неученические ее идеи, направленные про[437] тив всякого рода
спекуляций за счет идей многозначности, остались незамеченными.
Возникает вопрос: почему же я все-таки много лет упорно шел своим путем,
если реакцию на это чувствовал постоянно и предвидел заранее? Читатель
должен вспомнить о том, что я уже писал ранее о моей жизни и жизненной
установке. Это могло бы выглядеть странным, если бы движущим мотивом моей
деятельности было желание славы и благополучия. Но это было не так, хотя я
не имел ничего против известности и благополучия. Дело в том, что я
обнаружил в себе способности работать именно в логике. Сама эта работа, как
таковая, приносила мне удовлетворение. Я мог изо дня в день в течение многих
часов трудиться над сложнейшими вычислениями. Мне стоило усилий отрываться
от них. Кроме того, это была моя рутинная работа, за которую я в моем
учреждении получал средства существования.
Я читал лекции, имел студентов и аспирантов, и эта деятельность меня
вполне устраивала. Именно в логике я завоевал независимое положение и делал
то, что хотел. Эта моя независимость тоже вызывала у многих раздражение.
Других громили за малейшие отступления от текстов марксизма, а мне позволяли
на виду у всех развивать явно немарксистские идеи. Меня выручало, между
прочим, и то, что я не маскировался под марксиста. Наконец, в логике и через
логику я открыл для себя такой взгляд на мышление, мир и познание, какой сам
по себе стоил потраченных усилий. Я вырвался из паутины бесчисленных
заблуждений и предрассудков, которыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал для него метод понимания, не
оставляющий никакого места для иллюзий и предрассудков. И если бы мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать в десять раз меньше, но стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным, - то я предпочел бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир, [438] освещенным светом
разума. А за такое видение можно уплатить и более высокую цену, чем та,
которую пришлось уплатить мне.
ОТЩЕПЕНЕЦ
Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно. У меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976 году. Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс лекций в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с юбилеем Академии
наук. Был представлен к ордену, но степень награды снизили в ЦК. Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень, какого он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более низком.
Еще нет полного отторжения, еще есть некоторое признание, но признание
такое, что лучше бы его вообще не было. Для меня эта медаль была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов, о
котором я уже упоминал выше. Он был в то время секретарем партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта жалкая
подачка вызвала зависть и злобу - я был одним из немногих, получивших
награду.
Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение будущего отщепенца проявляет в отношении его
настороженность. Затем принимаются предупредительные меры. Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это не действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры. Масса людей, как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией отщепенца, изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
Я еще не встал на путь открытого бунта и еще не начал писать "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата" и "тамиздата",
эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы;
работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э.
Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко
снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую
кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было
не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно,
так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного
авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и
околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы
"всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.
ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки
всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества
специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все [440]
основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую,
идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные
закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно
сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что
сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в
происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического
общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я
довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе
привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали,
одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к
пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к
специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и
бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре
коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными,
дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически".
Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В
моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически
доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к
отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные
иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале" Маркса. Мое новаторство
заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом
обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX
века.
Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной
ситуации, были неизмери[441] мо сложнее моих абстрактных моделей. Но
последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт
приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних
закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах
еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной
организации.
На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации
обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом
состоянии общества.
ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС
Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он
по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и
контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и
колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис
идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период.
И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли
обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в
советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей
в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной
культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался
неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и
привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих
пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для
советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета
против такого влияния.
Но главные причины идеологического кризиса суть все-таки причины
внутреннего порядка. Не будь их, "тлетворное" влияние Запада не оказалось бы
столь значительным. Среди этих причин решающими являются [442] следующие. В
хрущевские и брежневские годы широкие слои советского населения на своем
личном опыте и на основе здравого смысла убедились в том, что никакого
райского коммунизма, какой им обещали классики марксизма, не будет. Они
поняли следующую фундаментальную истину нашей эпохи: то, что они сейчас
имеют, и есть настоящий коммунизм. Идеологическая картина советского
общества стала восприниматься людьми как вопиющая ложь, как жульническая
маскировка неприглядной реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
что в мире были десятки тысяч образованных, но бездарных специалистов,
объединенных в группы и так или иначе пристроившихся к средствам жизни и
славы, а я оказался одиночкой, потерявшим даже слабую защиту со стороны
советских органов власти и учеников.
Для меня такая реакция на мои исследования не была чем-то совершенно
неожиданным. Я уже говорил выше о том, как была встречена моя попытка начать
разработку методов диалектики в рамках логики. Должен заметить, что эту
попытку встретили враждебно не только марксистские философы, но и формальные
логики. Я вспоминаю, как буквально пришла в ужас профессор Яновская, когда я
ей рассказал о своем замысле начать логическую обработку совокупности
понятий, относящихся к пространству, времени, движению, связям, процессам,
системам. Она призывала меня бросить это и заниматься проблемами
математической логики, уже тогда казавшимися мне и на самом деле ставшими
банальными по существу. Мой бывший ученик, друг и соавтор X. Вессель (ГДР)
мне не раз говорил еще задолго до того, как я оказался в творческой
изоляции, что мои идеи в логике слишком радикальны и что они будут оценены
не раньше, чем через пятьдесят лет. Так что не только я сам, но и другие
отдавали отчет в том, что я делал. Если бы я делал чепуху и пустяки, такого
раздражения не было бы. Моя ученическая работа по многозначной логике (1960)
имела большой успех именно потому, что она была еще ученической. Причем
основные уже неученические ее идеи, направленные про[437] тив всякого рода
спекуляций за счет идей многозначности, остались незамеченными.
Возникает вопрос: почему же я все-таки много лет упорно шел своим путем,
если реакцию на это чувствовал постоянно и предвидел заранее? Читатель
должен вспомнить о том, что я уже писал ранее о моей жизни и жизненной
установке. Это могло бы выглядеть странным, если бы движущим мотивом моей
деятельности было желание славы и благополучия. Но это было не так, хотя я
не имел ничего против известности и благополучия. Дело в том, что я
обнаружил в себе способности работать именно в логике. Сама эта работа, как
таковая, приносила мне удовлетворение. Я мог изо дня в день в течение многих
часов трудиться над сложнейшими вычислениями. Мне стоило усилий отрываться
от них. Кроме того, это была моя рутинная работа, за которую я в моем
учреждении получал средства существования.
Я читал лекции, имел студентов и аспирантов, и эта деятельность меня
вполне устраивала. Именно в логике я завоевал независимое положение и делал
то, что хотел. Эта моя независимость тоже вызывала у многих раздражение.
Других громили за малейшие отступления от текстов марксизма, а мне позволяли
на виду у всех развивать явно немарксистские идеи. Меня выручало, между
прочим, и то, что я не маскировался под марксиста. Наконец, в логике и через
логику я открыл для себя такой взгляд на мышление, мир и познание, какой сам
по себе стоил потраченных усилий. Я вырвался из паутины бесчисленных
заблуждений и предрассудков, которыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал для него метод понимания, не
оставляющий никакого места для иллюзий и предрассудков. И если бы мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать в десять раз меньше, но стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным, - то я предпочел бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир, [438] освещенным светом
разума. А за такое видение можно уплатить и более высокую цену, чем та,
которую пришлось уплатить мне.
ОТЩЕПЕНЕЦ
Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно. У меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976 году. Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс лекций в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с юбилеем Академии
наук. Был представлен к ордену, но степень награды снизили в ЦК. Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень, какого он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более низком.
Еще нет полного отторжения, еще есть некоторое признание, но признание
такое, что лучше бы его вообще не было. Для меня эта медаль была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов, о
котором я уже упоминал выше. Он был в то время секретарем партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта жалкая
подачка вызвала зависть и злобу - я был одним из немногих, получивших
награду.
Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение будущего отщепенца проявляет в отношении его
настороженность. Затем принимаются предупредительные меры. Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это не действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры. Масса людей, как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией отщепенца, изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
Я еще не встал на путь открытого бунта и еще не начал писать "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата" и "тамиздата",
эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы;
работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э.
Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко
снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую
кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было
не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно,
так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного
авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и
околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы
"всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.
ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки
всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества
специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все [440]
основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую,
идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные
закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно
сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что
сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в
происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического
общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я
довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе
привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали,
одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к
пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к
специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и
бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре
коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными,
дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически".
Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В
моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически
доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к
отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные
иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале" Маркса. Мое новаторство
заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом
обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX
века.
Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной
ситуации, были неизмери[441] мо сложнее моих абстрактных моделей. Но
последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт
приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних
закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах
еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной
организации.
На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации
обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом
состоянии общества.
ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС
Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он
по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и
контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и
колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис
идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период.
И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли
обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в
советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей
в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной
культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался
неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и
привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих
пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для
советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета
против такого влияния.
Но главные причины идеологического кризиса суть все-таки причины
внутреннего порядка. Не будь их, "тлетворное" влияние Запада не оказалось бы
столь значительным. Среди этих причин решающими являются [442] следующие. В
хрущевские и брежневские годы широкие слои советского населения на своем
личном опыте и на основе здравого смысла убедились в том, что никакого
райского коммунизма, какой им обещали классики марксизма, не будет. Они
поняли следующую фундаментальную истину нашей эпохи: то, что они сейчас
имеют, и есть настоящий коммунизм. Идеологическая картина советского
общества стала восприниматься людьми как вопиющая ложь, как жульническая
маскировка неприглядной реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82