Это одиночество человека
в любом коллективе, среди людей. Такое одиночество ужасно. Человек постоянно
живет в состоянии обреченности в ожидании конца. Никакой надежды, никакого
просвета. Моя система учит, как со временем избежать состояния одиночества
такого рода, как уклониться от него. Это профилактика от одиночества, точнее
- подготовка к одиночеству как к неизбежному итогу жизни. Она учит, как
встретить одиночество во всеоружии, - как норму, как неизбежное, как
состояние, имеющее свои неоспоримые достоинства: независимость,
беззаботность, созерцательность, презрение к потерям, готовность к смерти.
Надо жить в состоянии постоянной готовности к смерти. Каждый день надо
жить так, как будто он последний. Старайся жизнь закончить так, чтобы после
тебя ничего не осталось. Малое наследство вызывает насмешки и презрение.
Большое наследство порождает злобу и вражду наследников. Любое наследство
оставляет людям хлопоты. Старайся уйти так, чтобы никто не обратил внимания
на твой уход и чтобы люди не злились на то, что после тебя остался мусор и
нужно очистить мир от твоего пребывания. Ты явился в мир незваным и уйдешь
неоплаканным. Не завидуй остающимся: их ждет та же участь.
В конце концов, мы уйдем все, и никто и никогда не узнает о том, что мы
были. Лучше умереть в драке или [389] в какой-то катастрофе. Постарайся
дойти до могилы на своих двоих, не причиняя другим хлопот. Лучше умереть
здоровым, чем больным. Слабые цепляются за жизнь. Сильные готовы с большей
легкостью расстаться с нею. Лучше умереть, не ведая того и внезапно, чем
глядя в лицо смерти и медленно. Счастливы убитые в спину и из-за угла.
В моих книгах часто встречаются разговоры литературных персонажей с
самими собою и некие внутренние голоса. А в "Желтом доме" у главного героя
обнаруживаются десятки различных "я" и внутренних голосов. Это не просто
литературный прием. Если это и прием, то он отражает одно важное качество
моего государства, а именно внутреннее расчленение личности на множество
различных личностей. Это не есть раздвоение личности в медицинском смысле.
Личность сохраняет единство. Она просто оказывается коллективом многих
личностей, объединенных в единое органическое целое. Медицинское раздвоение
личности похоже на западное плюралистское общество. Мое же умножение
личности можно рассматривать как коммунистическое общество, перенесенное в
сознание отдельного человека и очищенное от дефектов реального коммунизма.
Мое государство должно было стать идеальным коммунизмом, но лишь в сознании
и поведении одного человека. В нем возникали конфликты между различными "я",
возникали тенденции к порокам и ко злу. Но все же мой внутренний коллектив
должен был все это преодолевать, сохранять единство и идеальность. Такое
внутреннее умножение личности, кроме того, должно было обеспечить
самодостаточность человека и оградить его от страданий, связанных с
одиночеством. Внутреннее расчленение моего "я" на множество различных, часто
конфликтующих "я" стало одним из принципов моего государства.
Естественно, встал вопрос о том, кто является высшим судьей моего
поведения согласно принципам моей системы жизни. Люди в массе своей
несправедливы, склонны к заблуждениям, самообману и насилию. Некое высшее
существо (Бог), которое было бы абсолютно справедливым, видело бы все и все
понимало бы правильно, не существует. Значит, я сам должен выполнять роль
такого высшего судьи в моем индивидуальном государстве. Одно из моих [390]
"я" должно было стать моим собственным Богом со всеми его атрибутами.
Принципиальной разницы между моим личным богом и Богом как творцом всего
сущего и высшим судьей всего происходящего нет, ибо я в качестве своего бога
сам сотворил свою Вселенную и сам установил ее законы.
Изложенным принципам надо было следовать в рутине обычной жизни,
состоявшей из тысяч мелких поступков. Каждый из них сам по себе еще не
выделял меня из окружающих людей в качестве личности, претендовавшей на
нечто исключительное. Но систематическое поведение, проявлявшееся в
множестве таких поступков, не могло ускользнуть от окружающих. Они
одобрительно относились к какой-то части принципов моего поведения.
В частности, я не конкурировал ни с кем в борьбе за жилье, за посты, за
награды. Я не получал за мои сверхплановые работы гонорары. Я был в
дружеских отношениях со всеми, участвовал в дружеских компаниях. Все знали,
что я пользовался минимумом вещей. Никого не подводил, не подхалимничал, не
доносил. Я многим жертвовал в пользу других. Помогал близким и вообще всем,
кто обращался ко мне за помощью. Хотя я сам бросил пить, я охотно участвовал
в пьяных компаниях, расплачиваясь так, как будто и я пьянствовал. Я был
справедлив и вступался за тех, кого обижали несправедливо. Я был хорошим
собеседником, умел выслушивать других. Я разбрасывал вокруг идеи, не
заботясь об авторстве. Поведение такого рода создавало мне хорошую репутацию
в моем окружении, уважение и даже любовь.
Я имел вполне достаточно жизненных благ в личном пользовании,
довольствовался этим и не стремился к большему. У меня был обширный круг
знакомств. Были ученики. Были последователи.
Я имел неограниченный доступ к достижениям культуры. Я был здоров, весел,
окружен вниманием. Казалось, что мой идеал человека-государства был близок к
реализации. Но и тут диалектика реальной жизни сказала свое роковое слово:
чем ближе мой идеал был к завершению, тем уязвимее он становился для атак
извне.
[391]
XII. ЖИЗНЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
БРЕЖНЕВСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
Снятие Хрущева и избрание на его место Брежнева в моем окружении не
произвело особого впечатления. Оно прошло как заурядный спектакль в
заурядной жизни партийной правящей верхушки, как смена одной правящей мафии
другою. По моим наблюдениям также равнодушной была вообще реакция населения,
которого смена лиц на вершинах власти вообще не касается непосредственно.
Хрущевский "переворот" был переворотом прежде всего социальным. Он был
подготовлен глубокими переменами в самих основах советского общества. Он
отражал перелом в эволюции общества, перелом огромного исторического
масштаба и значения. Брежневский же "переворот" был верхушечным, лишь в
высших этажах аппарата власти. Он был направлен не против того состояния
общества, какое сложилось в послесталинское время, а лишь против нелепостей
хрущевского руководства, против Хрущева лично, против хрущевского
волюнтаризма, исчерпавшего свои позитивные потенции и превратившегося в
авантюризм, опасный для множества лиц в системе власти и для страны в целом.
С социологической точки зрения брежневский период явился продолжением
хрущевского, но без крайностей переходного характера. В наших кругах никаких
антихрущевцев не было и никакой борьбы против хрущевцев не велось. Все те,
кто холуйствовал перед Хрущевым, без всяких конфликтов и переживаний начали
делать то же самое в отношении Брежнева. И даже еще усерднее. [392]
Принято считать снятие Хрущева реакцией неких консерваторов на попытку
Хрущева реформировать советское общество в прозападном духе, будто некий
консервативный аппарат помешал прогрессивному Хрущеву осуществить эту
перестройку общества. Это сущий вздор. На самом деле всемогущий аппарат
помешал Хрущеву в его сталинских амбициях и рецидивах. Он сохранил основные
итоги десталинизации страны и направил ее по пути нормальной (для этого типа
общества) эволюции зрелого социального организма. В первые годы брежневского
руководства улучшения условий жизни и либерализация были гораздо более
значительными, чем в хрущевские годы. Хрущевские улучшения казались более
значительными, поскольку сравнивались непосредственно со сталинскими годами.
После брежневского "переворота" сравнение производилось уже с достижениями
периода хрущевского, что создавало ложное впечатление брежневской "реакции",
якобы наступившей после хрущевской "либерализации".
Иллюзия поворота советского общества вспять создавалась за счет того, что
стали обращать внимание в первую очередь на недостатки брежневского периода,
особенно во вторую его половину, считая достижения чем-то само собой
разумеющимся. Так, в отношении диссидентского движения стали прежде всего
видеть репрессии против диссидентов, а не тот факт, что они появились в
большом количестве и распустились до такой степени, какая была немыслима при
Хрущеве. Недостатки стали выступать на первый план не потому, что они только
теперь появились, а потому, что стало свободнее и о них можно было говорить
гораздо смелее, чем ранее. Именно улучшения брежневского периода
способствовали тому, что недостатки стали занимать больше места в сознании
людей. А колоссальный культурный взрыв в брежневские годы не идет ни в какое
сравнение с жалкой хрущевской "оттепелью". На этот взрыв были обрушены
репрессии. Но он все же произошел, и этот факт для истории не менее важен,
чем факт его разгрома.
Хрущевский период был переходом советского общества от состояния юности к
состоянию зрелости. Этот переход растянулся на несколько лет. Ничего не[393]
обычного в этом нет. Исторические процессы протекают во времени, как и любые
другие материальные процессы. Кроме того, процессы в руководстве обществом
не всегда и не на все сто процентов совпадают с процессами в фундаменте
общества. Последние в брежневские годы все более стали уходить из-под
контроля властей.
В брежневские годы реальный коммунизм впервые в истории достиг
сравнительно завершенной формы. Обнаружилась прозаическая и заурядная натура
реального коммунизма, его объективные закономерности, механизмы его
функционирования и перспективы на будущее. При Брежневе ввели в употребление
выражение "развитой социализм". Мы над этим потешались. Называли прошлое
состояние недоразвитым социализмом. Определяли развитой социализм как
совокупность пережитков капитализма, пожитков социализма и недожитков
коммунизма. Слова "социализм" и "коммунизм" тут употреблялись в марксистском
идеологическом смысле как обозначения низшей и высшей стадии
коммунистической формации. Называя развитой социализм также зрелым
социализмом, мы называли полный коммунизм перезрелым социализмом. Хотя я и
потешался над выражением "развитой социализм", социологически и исторически
оно было верным. Оно соответствовало реальному великому перелому в истории
реального коммунизма. Впрочем, и достойная смеха форма осознания этого
перелома была вполне адекватна самому результату перелома. Великая история
коммунизма, достигнув зрелости, сбросила трагические и романтические наряды
юности и обрядилась в наряды прозаически-комические, гораздо более
отвечающие ее природе. В этом, кстати сказать, заключалась также одна из
особенностей зрелого коммунизма. На место трагического злодея Сталина пришел
полуклоун Хрущев, которого отпихнул стопроцентный клоун и маразматик
Брежнев, гораздо более подходящий на роль Бога реального коммунизма именно в
силу своей из ряда вон выходящей ничтожности. С точки зрения личных
особенностей незаурядность Хрущева символизировала незаурядность самого
исторического перелома, а заурядность Брежнева - заурядность самого зрелого
коммунизма.
[394]
БРЕЖНЕВ И БРЕЖНЕВИЗМ
Брежневские холуи называли Брежнева руководителем "ленинского типа". Ему
это нравилось. Он охотно играл эту роль. Когда он поднялся на высшую ступень
карьеры, в Москве появился такой анекдот. "Как к вам теперь обращаться,
Леонид Ильич?" - спросили Брежнева его помощники. Брежнев кокетливо опустил
подкрашенные ресницы и сказал скромно: "Зовите меня просто Ильич". Ильичом с
любовью называли Ленина. Ильич Второй - так в насмешку и называли довольно
часто Брежнева в наших кругах. Шутили также, что после смерти Брежнева его
положат в Мавзолей вместо Ленина и на Мавзолее будет слово "Ленин" (от
уменьшительного "ЛЇнька" для "Леонид"). Однако доминирующим в его
подсознании всегда был образ Сталина. Сталин был для него образцом. Но
Брежнев был карикатурой на Сталина. Культ Сталина вырастал снизу общества и
поддерживался сверху. Культ Брежнева насаждался его холуями исключительно
сверху и презирался как в массе народа, так и в самом брежневском окружении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
в любом коллективе, среди людей. Такое одиночество ужасно. Человек постоянно
живет в состоянии обреченности в ожидании конца. Никакой надежды, никакого
просвета. Моя система учит, как со временем избежать состояния одиночества
такого рода, как уклониться от него. Это профилактика от одиночества, точнее
- подготовка к одиночеству как к неизбежному итогу жизни. Она учит, как
встретить одиночество во всеоружии, - как норму, как неизбежное, как
состояние, имеющее свои неоспоримые достоинства: независимость,
беззаботность, созерцательность, презрение к потерям, готовность к смерти.
Надо жить в состоянии постоянной готовности к смерти. Каждый день надо
жить так, как будто он последний. Старайся жизнь закончить так, чтобы после
тебя ничего не осталось. Малое наследство вызывает насмешки и презрение.
Большое наследство порождает злобу и вражду наследников. Любое наследство
оставляет людям хлопоты. Старайся уйти так, чтобы никто не обратил внимания
на твой уход и чтобы люди не злились на то, что после тебя остался мусор и
нужно очистить мир от твоего пребывания. Ты явился в мир незваным и уйдешь
неоплаканным. Не завидуй остающимся: их ждет та же участь.
В конце концов, мы уйдем все, и никто и никогда не узнает о том, что мы
были. Лучше умереть в драке или [389] в какой-то катастрофе. Постарайся
дойти до могилы на своих двоих, не причиняя другим хлопот. Лучше умереть
здоровым, чем больным. Слабые цепляются за жизнь. Сильные готовы с большей
легкостью расстаться с нею. Лучше умереть, не ведая того и внезапно, чем
глядя в лицо смерти и медленно. Счастливы убитые в спину и из-за угла.
В моих книгах часто встречаются разговоры литературных персонажей с
самими собою и некие внутренние голоса. А в "Желтом доме" у главного героя
обнаруживаются десятки различных "я" и внутренних голосов. Это не просто
литературный прием. Если это и прием, то он отражает одно важное качество
моего государства, а именно внутреннее расчленение личности на множество
различных личностей. Это не есть раздвоение личности в медицинском смысле.
Личность сохраняет единство. Она просто оказывается коллективом многих
личностей, объединенных в единое органическое целое. Медицинское раздвоение
личности похоже на западное плюралистское общество. Мое же умножение
личности можно рассматривать как коммунистическое общество, перенесенное в
сознание отдельного человека и очищенное от дефектов реального коммунизма.
Мое государство должно было стать идеальным коммунизмом, но лишь в сознании
и поведении одного человека. В нем возникали конфликты между различными "я",
возникали тенденции к порокам и ко злу. Но все же мой внутренний коллектив
должен был все это преодолевать, сохранять единство и идеальность. Такое
внутреннее умножение личности, кроме того, должно было обеспечить
самодостаточность человека и оградить его от страданий, связанных с
одиночеством. Внутреннее расчленение моего "я" на множество различных, часто
конфликтующих "я" стало одним из принципов моего государства.
Естественно, встал вопрос о том, кто является высшим судьей моего
поведения согласно принципам моей системы жизни. Люди в массе своей
несправедливы, склонны к заблуждениям, самообману и насилию. Некое высшее
существо (Бог), которое было бы абсолютно справедливым, видело бы все и все
понимало бы правильно, не существует. Значит, я сам должен выполнять роль
такого высшего судьи в моем индивидуальном государстве. Одно из моих [390]
"я" должно было стать моим собственным Богом со всеми его атрибутами.
Принципиальной разницы между моим личным богом и Богом как творцом всего
сущего и высшим судьей всего происходящего нет, ибо я в качестве своего бога
сам сотворил свою Вселенную и сам установил ее законы.
Изложенным принципам надо было следовать в рутине обычной жизни,
состоявшей из тысяч мелких поступков. Каждый из них сам по себе еще не
выделял меня из окружающих людей в качестве личности, претендовавшей на
нечто исключительное. Но систематическое поведение, проявлявшееся в
множестве таких поступков, не могло ускользнуть от окружающих. Они
одобрительно относились к какой-то части принципов моего поведения.
В частности, я не конкурировал ни с кем в борьбе за жилье, за посты, за
награды. Я не получал за мои сверхплановые работы гонорары. Я был в
дружеских отношениях со всеми, участвовал в дружеских компаниях. Все знали,
что я пользовался минимумом вещей. Никого не подводил, не подхалимничал, не
доносил. Я многим жертвовал в пользу других. Помогал близким и вообще всем,
кто обращался ко мне за помощью. Хотя я сам бросил пить, я охотно участвовал
в пьяных компаниях, расплачиваясь так, как будто и я пьянствовал. Я был
справедлив и вступался за тех, кого обижали несправедливо. Я был хорошим
собеседником, умел выслушивать других. Я разбрасывал вокруг идеи, не
заботясь об авторстве. Поведение такого рода создавало мне хорошую репутацию
в моем окружении, уважение и даже любовь.
Я имел вполне достаточно жизненных благ в личном пользовании,
довольствовался этим и не стремился к большему. У меня был обширный круг
знакомств. Были ученики. Были последователи.
Я имел неограниченный доступ к достижениям культуры. Я был здоров, весел,
окружен вниманием. Казалось, что мой идеал человека-государства был близок к
реализации. Но и тут диалектика реальной жизни сказала свое роковое слово:
чем ближе мой идеал был к завершению, тем уязвимее он становился для атак
извне.
[391]
XII. ЖИЗНЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
БРЕЖНЕВСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
Снятие Хрущева и избрание на его место Брежнева в моем окружении не
произвело особого впечатления. Оно прошло как заурядный спектакль в
заурядной жизни партийной правящей верхушки, как смена одной правящей мафии
другою. По моим наблюдениям также равнодушной была вообще реакция населения,
которого смена лиц на вершинах власти вообще не касается непосредственно.
Хрущевский "переворот" был переворотом прежде всего социальным. Он был
подготовлен глубокими переменами в самих основах советского общества. Он
отражал перелом в эволюции общества, перелом огромного исторического
масштаба и значения. Брежневский же "переворот" был верхушечным, лишь в
высших этажах аппарата власти. Он был направлен не против того состояния
общества, какое сложилось в послесталинское время, а лишь против нелепостей
хрущевского руководства, против Хрущева лично, против хрущевского
волюнтаризма, исчерпавшего свои позитивные потенции и превратившегося в
авантюризм, опасный для множества лиц в системе власти и для страны в целом.
С социологической точки зрения брежневский период явился продолжением
хрущевского, но без крайностей переходного характера. В наших кругах никаких
антихрущевцев не было и никакой борьбы против хрущевцев не велось. Все те,
кто холуйствовал перед Хрущевым, без всяких конфликтов и переживаний начали
делать то же самое в отношении Брежнева. И даже еще усерднее. [392]
Принято считать снятие Хрущева реакцией неких консерваторов на попытку
Хрущева реформировать советское общество в прозападном духе, будто некий
консервативный аппарат помешал прогрессивному Хрущеву осуществить эту
перестройку общества. Это сущий вздор. На самом деле всемогущий аппарат
помешал Хрущеву в его сталинских амбициях и рецидивах. Он сохранил основные
итоги десталинизации страны и направил ее по пути нормальной (для этого типа
общества) эволюции зрелого социального организма. В первые годы брежневского
руководства улучшения условий жизни и либерализация были гораздо более
значительными, чем в хрущевские годы. Хрущевские улучшения казались более
значительными, поскольку сравнивались непосредственно со сталинскими годами.
После брежневского "переворота" сравнение производилось уже с достижениями
периода хрущевского, что создавало ложное впечатление брежневской "реакции",
якобы наступившей после хрущевской "либерализации".
Иллюзия поворота советского общества вспять создавалась за счет того, что
стали обращать внимание в первую очередь на недостатки брежневского периода,
особенно во вторую его половину, считая достижения чем-то само собой
разумеющимся. Так, в отношении диссидентского движения стали прежде всего
видеть репрессии против диссидентов, а не тот факт, что они появились в
большом количестве и распустились до такой степени, какая была немыслима при
Хрущеве. Недостатки стали выступать на первый план не потому, что они только
теперь появились, а потому, что стало свободнее и о них можно было говорить
гораздо смелее, чем ранее. Именно улучшения брежневского периода
способствовали тому, что недостатки стали занимать больше места в сознании
людей. А колоссальный культурный взрыв в брежневские годы не идет ни в какое
сравнение с жалкой хрущевской "оттепелью". На этот взрыв были обрушены
репрессии. Но он все же произошел, и этот факт для истории не менее важен,
чем факт его разгрома.
Хрущевский период был переходом советского общества от состояния юности к
состоянию зрелости. Этот переход растянулся на несколько лет. Ничего не[393]
обычного в этом нет. Исторические процессы протекают во времени, как и любые
другие материальные процессы. Кроме того, процессы в руководстве обществом
не всегда и не на все сто процентов совпадают с процессами в фундаменте
общества. Последние в брежневские годы все более стали уходить из-под
контроля властей.
В брежневские годы реальный коммунизм впервые в истории достиг
сравнительно завершенной формы. Обнаружилась прозаическая и заурядная натура
реального коммунизма, его объективные закономерности, механизмы его
функционирования и перспективы на будущее. При Брежневе ввели в употребление
выражение "развитой социализм". Мы над этим потешались. Называли прошлое
состояние недоразвитым социализмом. Определяли развитой социализм как
совокупность пережитков капитализма, пожитков социализма и недожитков
коммунизма. Слова "социализм" и "коммунизм" тут употреблялись в марксистском
идеологическом смысле как обозначения низшей и высшей стадии
коммунистической формации. Называя развитой социализм также зрелым
социализмом, мы называли полный коммунизм перезрелым социализмом. Хотя я и
потешался над выражением "развитой социализм", социологически и исторически
оно было верным. Оно соответствовало реальному великому перелому в истории
реального коммунизма. Впрочем, и достойная смеха форма осознания этого
перелома была вполне адекватна самому результату перелома. Великая история
коммунизма, достигнув зрелости, сбросила трагические и романтические наряды
юности и обрядилась в наряды прозаически-комические, гораздо более
отвечающие ее природе. В этом, кстати сказать, заключалась также одна из
особенностей зрелого коммунизма. На место трагического злодея Сталина пришел
полуклоун Хрущев, которого отпихнул стопроцентный клоун и маразматик
Брежнев, гораздо более подходящий на роль Бога реального коммунизма именно в
силу своей из ряда вон выходящей ничтожности. С точки зрения личных
особенностей незаурядность Хрущева символизировала незаурядность самого
исторического перелома, а заурядность Брежнева - заурядность самого зрелого
коммунизма.
[394]
БРЕЖНЕВ И БРЕЖНЕВИЗМ
Брежневские холуи называли Брежнева руководителем "ленинского типа". Ему
это нравилось. Он охотно играл эту роль. Когда он поднялся на высшую ступень
карьеры, в Москве появился такой анекдот. "Как к вам теперь обращаться,
Леонид Ильич?" - спросили Брежнева его помощники. Брежнев кокетливо опустил
подкрашенные ресницы и сказал скромно: "Зовите меня просто Ильич". Ильичом с
любовью называли Ленина. Ильич Второй - так в насмешку и называли довольно
часто Брежнева в наших кругах. Шутили также, что после смерти Брежнева его
положат в Мавзолей вместо Ленина и на Мавзолее будет слово "Ленин" (от
уменьшительного "ЛЇнька" для "Леонид"). Однако доминирующим в его
подсознании всегда был образ Сталина. Сталин был для него образцом. Но
Брежнев был карикатурой на Сталина. Культ Сталина вырастал снизу общества и
поддерживался сверху. Культ Брежнева насаждался его холуями исключительно
сверху и презирался как в массе народа, так и в самом брежневском окружении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82