Они увидели то, что происходило со мной. Моего
солдата сочли раненым, за ним приползли санитары. А я чудом дополз до дота
вместе с сержантом из соседнего эскадрона. Мы бросили "гранаты". Дот был
признан уничтоженным. Мне с сержантом объявили благодарность. Я был в
невменяемом состоянии. Лишь через несколько часов я пришел в себя.
После учения, однако, произошло событие, которое глубоко затронуло меня.
В приказе по дивизии благодарность объявили почему-то не мне, как это было
сделано ранее "на поле сражения", а тому парню, который просил меня
пристрелить его и которому я помог доползти до вершины сопки. Он был
комсомолец и отличник политической подготовки. Я же выбыл из комсомола и был
на учете в Особом отделе полка. Так я понял, что в советском обществе люди
становятся героями не в силу их подлинных заслуг, а отбираются и назначаются
на роль героев в соответствии с нормами коммунистической морали и идеологии.
ЗАРУБЕЖНЫЙ
Самым жестоким испытанием для меня в кавалерийском полку стал мой конь по
имени Зарубежный. Это был конь монгольской породы, маленький, с очень
длинной шерстью. Он обладал одной особенностью: никогда не ходил шагом, а
вечно бежал мелкой трусцой. Меня при этом трясло так, что все внутренности
выворачивались наружу, галифе протирались до дыр и вылезали из сапог,
обнажая коленки. Это был добрый по натуре конь, и мы привязались друг к
другу, но изменить свой способ передвижения он не мог, как я ни пытался
приучить его ходить нормально. Я ему благодарен за то, что после него мне
уже никакая служба не была страшна. А до[193] стался мне этот Зарубежный
из-за моего принципа брать все последним. Когда стали распределять коней,
никто не захотел взять Зарубежного добровольно, и он достался мне. Командиры
эскадрона хорошо знали характер Зарубежного. Его давали в наказание самым
нерадивым солдатам. Поскольку я принял его с покорностью, содержал его в
чистоте и терпел его дефекты, ко мне прониклись уважением и предложили
поменять его на другого коня. Но он ко мне привязался, как к близкому
существу, и я не мог предать его привязанность.
ДРУЖБА
Я всегда был склонен к устойчивым дружеским отношениям с людьми. Эта
склонность усиливалась моей бездомностью. Моими друзьями везде становились
самые интересные, на мой взгляд, личности. Я много раз испытывал
разочарования, но они не истребили сильнейшую тягу к дружбе. В условиях
армейской службы, в каких я оказался, потребность в близком друге проявилась
особенно сильно. И такой друг у меня появился. Назову его Юрием. Он был
москвичом, из интеллигентной семьи (мать и отец оба были врачами), рос в
прекрасных домашних условиях, увлекался поэзией и живописью, отлично окончил
школу, был романтически настроен, попросился в кавалерию под влиянием
романтики Гражданской войны. Армейская служба давалась ему тяжело. Он очень
страдал физически и морально. Старшина и командир отделения считали его
сачком и нерадивым бойцом. Он испытывал хронический голод, постоянно
"шакалил" в столовой, всячески увиливал от работ и нарядов. Короче говоря,
был настоящим "интеллигентом". Вместе с тем он был самым начитанным во
взводе. Разговаривать с ним мне было интересно. Я взял его под свою опеку.
Помогал ему в дневальстве на конюшне и иногда подменял его. Делился с ним
едой. У меня такой потребности в еде, как у него, не было Я легче переживал
голод, имея за плечами многолетний опыт на этот счет. Он обменялся местами
на нарах с моим соседом. Мы стали спать рядом. В казарме было холодно, и мы
"объединяли" согревательные средства, [194] спали, прижимаясь друг к другу и
укрывшись двумя одеялами. Так делали все ребята в эскадроне.
Мы с Юрой старались всегда быть вместе. Разговаривали о литературе, о
московской жизни, о фильмах и живописи. Постепенно наши разговоры стали
затрагивать темы политические - положение в колхозах и на заводах, Сталина,
репрессии. Я становился все более откровенным. Он разделял мои взгляды. Он
был хорошим собеседником. Не активным, а резонером. Но он на лету ловил мои
намеки и развивал их так, что я мог в моих импровизациях пойти еще дальше.
Мне политрук предложил заведовать полковой библиотечкой. Это дало бы мне
некоторые привилегии - иногда освобождаться от работы и от нарядов. Я
отказался и посоветовал ему назначить на это место Юру. Политрук согласился,
а Юра использовал свое положение на всю железку: вообще перестал ходить в
наряды, и это почему-то сходило ему с рук.
Нас регулярно вызывали в Особый отдел в связи с какими-то событиями жизни
полка. Кто-то украл хлеб из хлеборезки. Кто-то специально расковырял палец,
чтобы получить освобождение от наряда. Кто-то подрался. Кто-то наговорил
лишнего. Обо всем этом стукачи информировали Особый отдел, и нас допрашивали
для полноты картины и с целью спрятать осведомителей в массе вызываемых для
бесед. Вызывали и меня среди прочих. Кроме того, "особняк" помнил мои
прошлые проступки и держал меня в поле внимания. То, что я был образцовым
бойцом, не ослабляло его бдительности. На политзанятиях политрук приводил
нам примеры того, как "враги народа" маскировались под отличников боевой и
политической подготовки. В нашем полку были разоблачены сын кулака и сын
белого офицера. Однажды в беседе с "особняком" по поводу одного бойца
эскадрона, который пускал себе в глаза очистки грифеля химического карандаша
(были тогда такие), чтобы испортить зрение и быть отчисленным из армии или
хотя бы переведенным в хозяйственный взвод, "особняк" повел разговор в таком
духе, что у меня закралось подозрение насчет Юры. Я решил прекратить
откровенные разговоры с ним. Но было уже поздно. Однажды уже после отбоя
меня вызвали в Особый отдел. [195]
"Особняк" дал мне бумагу и ручку и предложил мне подробно написать мою
автобиографию. Мотивировал он это тем, что мне якобы хотят присвоить звание
ефрейтора или даже младшего сержанта, а для этого надо, чтобы в моей
биографии не было никаких темных мест. Его особенно интересовали вопросы,
почему я не был комсомольцем и почему прервал учебу в институте, хотя по
закону должен был бы иметь освобождение от армии. Я написал, что учебу
прервал из-за переутомления, что в армию пошел добровольно, что из комсомола
выбыл механически, из-за неуплаты членских взносов (работал в глуши, взносы
платить было негде). По лицу "особняка" я видел, что мои ответы его не
удовлетворили. Ему явно хотелось разоблачить кого-либо. Я боялся, что он
пошлет запросы обо мне в Москву. А адрес в моих документах был ложный. И
вместо МИФЛИ в них фигурировал Московский университет.
Опять вернулись прежние тревоги. Положение мое казалось безвыходным. Я
даже подумывал о том, чтобы дезертировать из армии. Но это было бы безумием.
Меня схватили бы немедленно. В дополнение к дезертирству раскрутили бы мои
прошлые грехи. И я мог заработать не меньше десяти лет лагерей, а скорее
всего, мне могли бы дать высшую меру - расстрел.
На этом материале я в 1945 году написал "Повесть о предательстве". В 1946
году я ее уничтожил. Уже находясь в эмиграции, я припомнил кое-что из нее и
включил в книгу "Нашей юности полет".
НА ЗАПАД
"Особняк" полка не успел раскрутить мое дело: наш полк, как и многие
другие подразделения Особой Дальневосточной Красной Армии, неожиданно
расформировали, погрузили в эшелон без коней и срочно направили на запад
страны. У нас не было никаких сомнений насчет того, куда нас направили: мы
ожидали войну с Германией. Мы все без исключения понимали, что
расформирование больших воинских подразделений на востоке страны и
переброска их на запад были связаны с подготовкой к войне. Мы понимали также
то, что за[196] ключение пакта о ненападении с Германией имело целью лучше
подготовиться к войне. Мы не знали лишь одного "пустяка" того, до какой
степени мы были не готовы к войне. Наша пропаганда действовала в отношении
армии так же, как в отношении колхозов. В отношении колхозов у людей
создавали иллюзию, будто где-то есть богатейшие колхозы. В отношении армии
создавали иллюзию, будто где-то есть части, вооруженные новейшим оружием и
способные в течение нескольких дней разгромить любого врага. Жестокую правду
о военных столкновениях с Японией и о войне с Финляндией мы не знали. Нам их
изображали как блистательные победы. Войны мы не боялись, даже хотели, чтобы
она скорее началась. В случае воины, мечтали мы, отменят строевую подготовку
и многое другое. Мы думали, что легко разгромим врага, ворвемся в Европу,
мир посмотрим. Многие мечтали о военных трофеях. Полк, в который я попал
после переброски на западную границу страны, участвовал в разделе Польши.
Меня поразили трофейные одеяла, которые выдавали даже рядовым бойцам. Они
казались признаком неслыханного богатства. И вообще кое-какие слухи насчет
более высокого жизненного уровня за границей просачивались в нашу среду.
С каждым километром нашего движения в Европу настроение улучшалось. Дело
шло к весне. Исчезало тягостное давление отдаленности. Ребята продавали
вещи, оставшиеся от гражданки, покупали водку. Пили даже одеколон. Мое
настроение, однако, портилось одним обстоятельством "Особняк" передал меня с
рук на руки офицеру "органов" в эшелоне. Мне это стало ясно после того, как
этот офицер как бы случайно столкнулся со мной на платформе и завел явно
провокационный разговор мол, мы поедем через Москву и мне захочется
повидаться с "единомышленниками". Шпиономания в это время достигла
чудовищных размеров. На Дальнем Востоке нам всюду чудились японские шпионы и
диверсанты. Теперь их место стали занимать немецкие. Я боялся, как бы меня
не зачислили в немецкие шпионы. Тем более я немного говорил по-немецки. Всю
дорогу ко мне подлизывался тот самый бывший друг Юра, который написал донос
насчет моего сомнительного прошлого. Я не уклонялся от разговоров с ним.
чтобы не [197] возбуждать дополнительных подозрений. Состояние мое всю
дорогу было тревожное. Я даже не принимал участия в дорожных солдатских
приключениях. Я мучительно искал выход из опасного положения.
Судьба меня хранила. Выход нашелся сам собой. Еще в пути мы узнали об
опровержении ТАСС, напечатанном в центральных газетах. В нем говорилось, что
распространенные за границей слухи насчет переброски войск в Советском Союзе
с востока на запад лишены каких бы то ни было оснований. Мы смеялись над
этим опровержением. Мы знали, что все железные дороги, ведущие к западным
границам, были забиты воинскими эшелонами. Мы не знали лишь того, что высшее
советское руководство и высшее военное командование тем самым готовили
многие миллионы потенциальных пленных для Германии. Я, как и все прочие
солдаты, понимал, что это "опровержение" было чисто политическим трюком. Но
в моем миропонимании оно осело прежде всего как пример лжи на
государственном уровне. Последующие события добавили в это понимание более
чем достаточно фактического материала, чтобы оно перешло в принципиальное
убеждение. Много лет спустя, обдумывая советскую информационную политику,
мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы признать некоторую долю
правдивости в ней, да и то лишь как средства обмана.
ПЕРЕЛОМ
По прибытии к месту новой службы (это было около старой границы на
Украине) нас построили на плацу и стали распределять по частям. Вдруг на
штабной машине приехал командир танкового полка с группой офицеров. Спросил,
кто из нас может водить мотоцикл. Из строя вышел один парень. Я вышел сразу
же вслед за ним, не отдавая себе отчета в том, что я делал, и не думая о
последствиях к мотоциклу я до сих пор даже пальцем не прикасался. Наши
документы сразу же передали одному из офицеров, сопровождавших командира
танкового полка. Нас посадили в машину и увезли в танковый полк. Там узнали,
что я обманул их. Но не наказали и обратно не отправили. В моих документах
было записано, что у меня об[198] разование неполное высшее (так записали в
военкомате с моих слов). Я был первым в этом полку человеком со средним (и
даже чуточку больше) образованием! Это обстоятельство тоже дало мне материал
для серьезных размышлений. После поражений в первые дни войны я встречал
людей, которые усматривали вредительство в том факте, что образованных людей
посылали в устаревшие виды войск, а не в части с современной военной
техникой. Но я уже тогда на это смотрел несколько иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
солдата сочли раненым, за ним приползли санитары. А я чудом дополз до дота
вместе с сержантом из соседнего эскадрона. Мы бросили "гранаты". Дот был
признан уничтоженным. Мне с сержантом объявили благодарность. Я был в
невменяемом состоянии. Лишь через несколько часов я пришел в себя.
После учения, однако, произошло событие, которое глубоко затронуло меня.
В приказе по дивизии благодарность объявили почему-то не мне, как это было
сделано ранее "на поле сражения", а тому парню, который просил меня
пристрелить его и которому я помог доползти до вершины сопки. Он был
комсомолец и отличник политической подготовки. Я же выбыл из комсомола и был
на учете в Особом отделе полка. Так я понял, что в советском обществе люди
становятся героями не в силу их подлинных заслуг, а отбираются и назначаются
на роль героев в соответствии с нормами коммунистической морали и идеологии.
ЗАРУБЕЖНЫЙ
Самым жестоким испытанием для меня в кавалерийском полку стал мой конь по
имени Зарубежный. Это был конь монгольской породы, маленький, с очень
длинной шерстью. Он обладал одной особенностью: никогда не ходил шагом, а
вечно бежал мелкой трусцой. Меня при этом трясло так, что все внутренности
выворачивались наружу, галифе протирались до дыр и вылезали из сапог,
обнажая коленки. Это был добрый по натуре конь, и мы привязались друг к
другу, но изменить свой способ передвижения он не мог, как я ни пытался
приучить его ходить нормально. Я ему благодарен за то, что после него мне
уже никакая служба не была страшна. А до[193] стался мне этот Зарубежный
из-за моего принципа брать все последним. Когда стали распределять коней,
никто не захотел взять Зарубежного добровольно, и он достался мне. Командиры
эскадрона хорошо знали характер Зарубежного. Его давали в наказание самым
нерадивым солдатам. Поскольку я принял его с покорностью, содержал его в
чистоте и терпел его дефекты, ко мне прониклись уважением и предложили
поменять его на другого коня. Но он ко мне привязался, как к близкому
существу, и я не мог предать его привязанность.
ДРУЖБА
Я всегда был склонен к устойчивым дружеским отношениям с людьми. Эта
склонность усиливалась моей бездомностью. Моими друзьями везде становились
самые интересные, на мой взгляд, личности. Я много раз испытывал
разочарования, но они не истребили сильнейшую тягу к дружбе. В условиях
армейской службы, в каких я оказался, потребность в близком друге проявилась
особенно сильно. И такой друг у меня появился. Назову его Юрием. Он был
москвичом, из интеллигентной семьи (мать и отец оба были врачами), рос в
прекрасных домашних условиях, увлекался поэзией и живописью, отлично окончил
школу, был романтически настроен, попросился в кавалерию под влиянием
романтики Гражданской войны. Армейская служба давалась ему тяжело. Он очень
страдал физически и морально. Старшина и командир отделения считали его
сачком и нерадивым бойцом. Он испытывал хронический голод, постоянно
"шакалил" в столовой, всячески увиливал от работ и нарядов. Короче говоря,
был настоящим "интеллигентом". Вместе с тем он был самым начитанным во
взводе. Разговаривать с ним мне было интересно. Я взял его под свою опеку.
Помогал ему в дневальстве на конюшне и иногда подменял его. Делился с ним
едой. У меня такой потребности в еде, как у него, не было Я легче переживал
голод, имея за плечами многолетний опыт на этот счет. Он обменялся местами
на нарах с моим соседом. Мы стали спать рядом. В казарме было холодно, и мы
"объединяли" согревательные средства, [194] спали, прижимаясь друг к другу и
укрывшись двумя одеялами. Так делали все ребята в эскадроне.
Мы с Юрой старались всегда быть вместе. Разговаривали о литературе, о
московской жизни, о фильмах и живописи. Постепенно наши разговоры стали
затрагивать темы политические - положение в колхозах и на заводах, Сталина,
репрессии. Я становился все более откровенным. Он разделял мои взгляды. Он
был хорошим собеседником. Не активным, а резонером. Но он на лету ловил мои
намеки и развивал их так, что я мог в моих импровизациях пойти еще дальше.
Мне политрук предложил заведовать полковой библиотечкой. Это дало бы мне
некоторые привилегии - иногда освобождаться от работы и от нарядов. Я
отказался и посоветовал ему назначить на это место Юру. Политрук согласился,
а Юра использовал свое положение на всю железку: вообще перестал ходить в
наряды, и это почему-то сходило ему с рук.
Нас регулярно вызывали в Особый отдел в связи с какими-то событиями жизни
полка. Кто-то украл хлеб из хлеборезки. Кто-то специально расковырял палец,
чтобы получить освобождение от наряда. Кто-то подрался. Кто-то наговорил
лишнего. Обо всем этом стукачи информировали Особый отдел, и нас допрашивали
для полноты картины и с целью спрятать осведомителей в массе вызываемых для
бесед. Вызывали и меня среди прочих. Кроме того, "особняк" помнил мои
прошлые проступки и держал меня в поле внимания. То, что я был образцовым
бойцом, не ослабляло его бдительности. На политзанятиях политрук приводил
нам примеры того, как "враги народа" маскировались под отличников боевой и
политической подготовки. В нашем полку были разоблачены сын кулака и сын
белого офицера. Однажды в беседе с "особняком" по поводу одного бойца
эскадрона, который пускал себе в глаза очистки грифеля химического карандаша
(были тогда такие), чтобы испортить зрение и быть отчисленным из армии или
хотя бы переведенным в хозяйственный взвод, "особняк" повел разговор в таком
духе, что у меня закралось подозрение насчет Юры. Я решил прекратить
откровенные разговоры с ним. Но было уже поздно. Однажды уже после отбоя
меня вызвали в Особый отдел. [195]
"Особняк" дал мне бумагу и ручку и предложил мне подробно написать мою
автобиографию. Мотивировал он это тем, что мне якобы хотят присвоить звание
ефрейтора или даже младшего сержанта, а для этого надо, чтобы в моей
биографии не было никаких темных мест. Его особенно интересовали вопросы,
почему я не был комсомольцем и почему прервал учебу в институте, хотя по
закону должен был бы иметь освобождение от армии. Я написал, что учебу
прервал из-за переутомления, что в армию пошел добровольно, что из комсомола
выбыл механически, из-за неуплаты членских взносов (работал в глуши, взносы
платить было негде). По лицу "особняка" я видел, что мои ответы его не
удовлетворили. Ему явно хотелось разоблачить кого-либо. Я боялся, что он
пошлет запросы обо мне в Москву. А адрес в моих документах был ложный. И
вместо МИФЛИ в них фигурировал Московский университет.
Опять вернулись прежние тревоги. Положение мое казалось безвыходным. Я
даже подумывал о том, чтобы дезертировать из армии. Но это было бы безумием.
Меня схватили бы немедленно. В дополнение к дезертирству раскрутили бы мои
прошлые грехи. И я мог заработать не меньше десяти лет лагерей, а скорее
всего, мне могли бы дать высшую меру - расстрел.
На этом материале я в 1945 году написал "Повесть о предательстве". В 1946
году я ее уничтожил. Уже находясь в эмиграции, я припомнил кое-что из нее и
включил в книгу "Нашей юности полет".
НА ЗАПАД
"Особняк" полка не успел раскрутить мое дело: наш полк, как и многие
другие подразделения Особой Дальневосточной Красной Армии, неожиданно
расформировали, погрузили в эшелон без коней и срочно направили на запад
страны. У нас не было никаких сомнений насчет того, куда нас направили: мы
ожидали войну с Германией. Мы все без исключения понимали, что
расформирование больших воинских подразделений на востоке страны и
переброска их на запад были связаны с подготовкой к войне. Мы понимали также
то, что за[196] ключение пакта о ненападении с Германией имело целью лучше
подготовиться к войне. Мы не знали лишь одного "пустяка" того, до какой
степени мы были не готовы к войне. Наша пропаганда действовала в отношении
армии так же, как в отношении колхозов. В отношении колхозов у людей
создавали иллюзию, будто где-то есть богатейшие колхозы. В отношении армии
создавали иллюзию, будто где-то есть части, вооруженные новейшим оружием и
способные в течение нескольких дней разгромить любого врага. Жестокую правду
о военных столкновениях с Японией и о войне с Финляндией мы не знали. Нам их
изображали как блистательные победы. Войны мы не боялись, даже хотели, чтобы
она скорее началась. В случае воины, мечтали мы, отменят строевую подготовку
и многое другое. Мы думали, что легко разгромим врага, ворвемся в Европу,
мир посмотрим. Многие мечтали о военных трофеях. Полк, в который я попал
после переброски на западную границу страны, участвовал в разделе Польши.
Меня поразили трофейные одеяла, которые выдавали даже рядовым бойцам. Они
казались признаком неслыханного богатства. И вообще кое-какие слухи насчет
более высокого жизненного уровня за границей просачивались в нашу среду.
С каждым километром нашего движения в Европу настроение улучшалось. Дело
шло к весне. Исчезало тягостное давление отдаленности. Ребята продавали
вещи, оставшиеся от гражданки, покупали водку. Пили даже одеколон. Мое
настроение, однако, портилось одним обстоятельством "Особняк" передал меня с
рук на руки офицеру "органов" в эшелоне. Мне это стало ясно после того, как
этот офицер как бы случайно столкнулся со мной на платформе и завел явно
провокационный разговор мол, мы поедем через Москву и мне захочется
повидаться с "единомышленниками". Шпиономания в это время достигла
чудовищных размеров. На Дальнем Востоке нам всюду чудились японские шпионы и
диверсанты. Теперь их место стали занимать немецкие. Я боялся, как бы меня
не зачислили в немецкие шпионы. Тем более я немного говорил по-немецки. Всю
дорогу ко мне подлизывался тот самый бывший друг Юра, который написал донос
насчет моего сомнительного прошлого. Я не уклонялся от разговоров с ним.
чтобы не [197] возбуждать дополнительных подозрений. Состояние мое всю
дорогу было тревожное. Я даже не принимал участия в дорожных солдатских
приключениях. Я мучительно искал выход из опасного положения.
Судьба меня хранила. Выход нашелся сам собой. Еще в пути мы узнали об
опровержении ТАСС, напечатанном в центральных газетах. В нем говорилось, что
распространенные за границей слухи насчет переброски войск в Советском Союзе
с востока на запад лишены каких бы то ни было оснований. Мы смеялись над
этим опровержением. Мы знали, что все железные дороги, ведущие к западным
границам, были забиты воинскими эшелонами. Мы не знали лишь того, что высшее
советское руководство и высшее военное командование тем самым готовили
многие миллионы потенциальных пленных для Германии. Я, как и все прочие
солдаты, понимал, что это "опровержение" было чисто политическим трюком. Но
в моем миропонимании оно осело прежде всего как пример лжи на
государственном уровне. Последующие события добавили в это понимание более
чем достаточно фактического материала, чтобы оно перешло в принципиальное
убеждение. Много лет спустя, обдумывая советскую информационную политику,
мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы признать некоторую долю
правдивости в ней, да и то лишь как средства обмана.
ПЕРЕЛОМ
По прибытии к месту новой службы (это было около старой границы на
Украине) нас построили на плацу и стали распределять по частям. Вдруг на
штабной машине приехал командир танкового полка с группой офицеров. Спросил,
кто из нас может водить мотоцикл. Из строя вышел один парень. Я вышел сразу
же вслед за ним, не отдавая себе отчета в том, что я делал, и не думая о
последствиях к мотоциклу я до сих пор даже пальцем не прикасался. Наши
документы сразу же передали одному из офицеров, сопровождавших командира
танкового полка. Нас посадили в машину и увезли в танковый полк. Там узнали,
что я обманул их. Но не наказали и обратно не отправили. В моих документах
было записано, что у меня об[198] разование неполное высшее (так записали в
военкомате с моих слов). Я был первым в этом полку человеком со средним (и
даже чуточку больше) образованием! Это обстоятельство тоже дало мне материал
для серьезных размышлений. После поражений в первые дни войны я встречал
людей, которые усматривали вредительство в том факте, что образованных людей
посылали в устаревшие виды войск, а не в части с современной военной
техникой. Но я уже тогда на это смотрел несколько иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82