Какую роль играл Запад в нашей жизни? Огромную и никакую. Все зависит от
того, как понимать слово "Запад". Мы изучали европейскую культуру и историю.
Имена Платона, Аристотеля, Данте, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Шекспира,
Свифта, Диккенса, Сервантеса, Бальзака, Рабле, Мопассана, Вольтера, Руссо,
Гоббса, Дидро, Гельвеция, Оуэна, Фурье, Моцарта, Вивальди, Бетховена,
Монтеверди, Шопена, Вагнера, Гюго, Ван-Гога, Гогена, Родена, Рембрандта,
Маркса, Гете и других великих деятелей европейской культуры нам были хорошо
известны. Их творчество мы воспринимали как органическую часть нашей
культуры. Все выдающиеся события европейской истории мы воспринимали как
события нашей истории, не отделяли их от событий истории русской. Для нас
Великая французская революция была чуть ли не частью нашей собственной
революции, а Наполеоном мы восхищались больше, чем Кутузовым. Но можно ли
все это [119] считать влиянием Запада? Дело в том, что в годы нашего детства
и юности началось своего рода раздвоение Запада:
1) на явление мировой культуры и истории, частью которых была культура и
история дореволюционной России и отчасти оставалась современная нам Россия в
качестве наследницы дореволюционной;
2) на совокупность капиталистических (по нашей терминологии) стран Европы
(и Америки), противостоявших нашей стране как стране коммунистической.
Понятие "Запад" стало употребляться лишь во втором смысле. При этом все
явления современной жизни стран Запада делились на две категории: на такие,
которые были приемлемы для нас с точки зрения властей и идеологии, и такие,
которые связывались с социальным строем стран Запада и расценивались как
нечто враждебное.
О современной жизни на Западе мы знали, конечно, только из пропаганды и
из западных книг и фильмов, которые можно было прочитать и посмотреть вполне
легально. А они отбирались с учетом интересов идеологии и пропаганды.
"Железный занавес" выполнял свою историческую роль. Я лично и все мои друзья
были вообще равнодушны к Западу во втором, из упомянутых выше, смысле. И с
этой точки зрения то, во что мы превращались, было имманентным продуктом
коммунистического общества как в позитивном, так и в негативном смысле. Я
сформировался без влияния Запада как антипода советского общества и имел
возможность наблюдать "в чистом виде" формирование советского человека (гомо
советикуса). Мой антисталинизм и вообще мое критическое отношение к
коммунистическому обществу сложились без всяких сравнений социальных систем
и образов жизни, исключительно под влиянием специфических условий жизни
реального коммунизма. Мое понимание феноменов советского общества имело
источником наблюдение самих фактов реальности, а не сочинения
западноевропейских писателей, философов, ученых. Последние влияли на мое
интеллектуальное развитие, на формирование моих познавательных способностей.
Но в них ничего не говорилось о главном предмете приложения этих
способностей - о новом коммунисти[120] ческом обществе. Я вырабатывал свое
мировоззрение и тип поведения прежде всего под влиянием того, что сам
открывал в окружавшем меня мире, причем, как правило, вопреки тому, что я
узнавал из книг. У меня не было учителей в строгом смысле слова. Я никогда
не был ничьим учеником и последователем. Я начинал в известном смысле с
нуля.
В послевоенные годы, особенно после ликвидации (относительной, конечно)
"железного занавеса", вступили в силу такие факторы в понимании советского
общества и в отношении к нему, которые нарушили прежнюю почти что
лабораторную чистоту и ясность внутренних механизмов и процессов
коммунистического общества. Так что опыт жизни представителей моего
поколения имеет гораздо большую ценность с научной точки зрения, чем опыт
последующих поколений. В настоящее время социальная ситуация в
коммунистических странах замутнена привходящими обстоятельствами.
Сравнительная свобода слова, мысли и критики в гораздо большей мере стала
способствовать сокрытию сущности реального коммунизма, чем ее обнаружению.
Такая аморфная и мутная ситуация в коммунистических странах есть явление
временное. Натура коммунизма возьмет свое. И тогда, может быть, люди будут
больше обращать внимание на глубинные механизмы коммунизма, действие которых
мое поколение испытало на своей шкуре самым неприкрытым образом. Мы, можно
сказать, "щупали своими руками" эти механизмы.

ОДИНОЧЕСТВО
Хотя у меня было довольно много знакомых и друзей, в общем объеме времени
встречи с ними занимали не так уж много, как это может показаться при чтении
воспоминаний. Для последних отбираются события, достойные, по мысли автора,
упоминания. Общая среда этих событий выпадает из поля внимания, хотя именно
она составляет основную величину жизни. Главным времяпровождением для меня
было чтение, мечты и размышления в одиночку. Я часто бродил в одиночестве по
улицам Москвы, иногда - даже ночами. При этом на [121] меня находило
состояние молчания, причем не обычного, а какого-то огромного, звенящего. Я
думал беспрерывно, даже во сне. Во сне я выдумывал всякие философские
теории, сочинял фантастические истории и стихи. Мои друзья не выдерживали
интеллектуальной нагрузки и напряженной моральной реакции на события,
которые я невольно навязывал им порою одним лишь фактом своего присутствия.
Я это чувствовал, замыкался в себе и отдалялся ото всех. Я проходил
тренировку на одиночество. Бедность бытия я компенсировал богатством
интеллектуальной жизни.

[122]
V. ПЕРВЫЙ БУНТ
БУНТ
Вся моя жизнь была протестом, доведенным до состояния бунта, против
общего потока современной истории. Употребляя слово "бунт", я имею в виду не
протест вообще, а лишь одну из его форм: открытую для окружающих и очень
интенсивную вспышку протеста, причем иррациональную. Взбунтовавшийся человек
или группа людей не имеет никакой программы своего поведения в период бунта.
Бунт имеет причины, но не имеет цели. Вернее, он имеет цель в себе самом.
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут
фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния.
В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения
посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия,
но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически
бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным с
исторической точки зрения началом социальной борьбы, адекватной новой эпохе.
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции
человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление
эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало
осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в
настоящем. Можно осуждать взбунтовавшегося индивида с точки зрения принятых
критериев морали. Можно осуждать его с точ[123] ки зрения правовых
представлений. Можно, наконец, найти ему подходящее медицинское определение.
Но нелепо рассматривать факт, что человек "свихнулся" и начал совершать
аморальные поступки и даже преступления. Надо объяснить, в чем именно он
"свихнулся", почему "свихнулся" так, а не иначе, почему встал на путь
нарушения правил морали и юридических законов. Моя жизнь была уникальной как
в том отношении, что мой бунт был доведен до логического конца, так и в том
отношении, что он стал предметом самого скрупулезного самоанализа. Во мне
совместился бунтарь, способный идти в своем бунтарстве до конца, и
исследователь бунтарства такого рода, способный анализировать этот феномен
со всей объективной беспощадностью.

ЗАРОЖДЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
Я вырос и сформировался идейно не просто в коммунистическом обществе, но
в определенный период его истории, а именно в сталинскую эпоху. Мой
сознательный конфликт с коммунистическим обществом начался как конфликт со
сталинизмом. Уже в семнадцать лет я стал убежденным антисталинистом.
Антисталин истекая деятельность стала для меня тогда основой и стержнем всей
моей жизни и оставалась таковой вплоть до известного доклада Хрущева на XX
съезде партии.
После смерти Сталина, в особенности после XX съезда, в Советском Союзе
появилось множество антисталинистов. В горбачевские годы началась новая
вспышка антисталинизма, поощряемая сверху. Если антисталинизм хрущевских лет
еще заслуживал снисхождения, поскольку происходила десталинизация страны, то
антисталинизм горбачевских лет не заслуживает ничего, кроме презрения, и
настораживает как маскировка далеко не добрых по существу намерений. Всему
свое время. Я считаю настоящими антисталинистами лишь тех, кто восставал
против сталинизма тогда, когда это было смертельно опасно.
Не помню, как и когда у меня стало складываться негативное отношение к
Сталину. Плохие высказывания о нем мне приходилось слышать от взрослых еще в
де[124] ревне. Но в общем и целом я был к нему равнодушен. Рисуя тот
злополучный его портрет, я поступал не как свободный художник, а в силу
обязанности. Скорее всего, нельзя назвать какую-то одну причину моего
отрицания Сталина. Тут сработала совокупность множества причин, причем
постепенно и незаметно для меня самого. В 1934 году в ЦК было принято
решение создать культ Сталина. Мы, конечно, тогда об этом не знали. Но
почувствовали, так как имя Сталина стало все чаще звучать, похвалы по его
адресу становились все восторженнее, повсюду появились его портреты. У нас в
школе Ленинскую комнату превратили в Сталинскую. И вообще в школе Сталин
стал занимать все больше места как в учебных занятиях, так и во всякого рода
общественных мероприятиях. В актовом зале сменили занавес. Теперь на одной
половине его был вышит золотом Ленин, а на другой - Сталин. Еще до выхода в
свет знаменитого "Краткого курса ВКП (б)" Сталин был причислен к классикам
марксизма. Сталин заполонил собою газеты, книги, фильмы. Нам каждый день
устраивали политические информации, в которых пели дифирамбы Сталину.
Постоянно проводились пионерские сборы, а затем - комсомольские собрания, в
центре внимания которых был, конечно, Сталин. О Сталине говорили на уроках
по всякому поводу. Короче говоря, нам так настойчиво стали навязывать
Сталина как земное божество, что я хотя бы из одного духа противоречия начал
противиться этому. Насмешки и негативные намеки родителей моих товарищей, у
которых я бывал дома, добавляли свою долю в мои сомнения. Тяжелое положение
в деревне и моя личная нищенская жизнь в Москве наводили на мысль об
ответственности за это высшего руководства, возглавляемого Сталиным. По мере
того как я рос и замечал несоответствие реальности идеалам романтического и
идеалистического коммунизма, я, естественно, видел виновных в этом тоже в
высшем руководстве и лично в Сталине.
Любопытно, что даже моя фамилия сыграла свою роль. Меня в шутку в классе
называли "врагом народа". И я не протестовал против такой игры. Когда в 1935
году мы играли в конституцию, то наш "триумвират", декларировавший свою
"конституцию", состоял из ребят с фамилиями, [125] ассоциируемыми с Троцким
и Каменевым. А в отношении меня и трансформация фамилии не требовалась. Из
шуток и игр порою вырастают серьезные последствия.
Сказались и мои анархические наклонности. Как я уже говорил, уклоняясь от
роли вожака в группах во время игр и каких-то школьных мероприятий, я сам не
терпел, когда мною кто-то начинал помыкать. А тут мне силой стали навязывать
вождя не на одну игру или на одно дело, а на всю жизнь и на каждое мое
действие. Чисто психологический протест против такого насилия постепенно
перерос в протест идейный. Однажды у Бориса дома я так прямо и высказал, что
я не признаю Сталина в качестве моего личного вождя, что я вообще не признаю
над собою никакого вождя, что я "сам себе Сталин". Борис со мною согласился,
а его отец одобрил наши мысли. Он лишь посоветовал держать язык за зубами.
Познакомившись с Иной, я эту тему неоднократно обсуждал также и с нею,
заражая и ее своим протестом против культа Сталина. Чем чаще я бывал в доме
Ины, тем лучше ко мне относился ее отец и тем откровеннее говорил со мной.
Он много пил. Напившись, он говорил иногда такие вещи, что даже мне
становилось страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82