СМЕРТЬ СТАЛИНА
Умер Сталин, Но я не был этому рад. Исчез мой эпохальный враг, делавший
мою жизнь осмысленной. Мой антисталинизм терял смысл. Мертвый Сталин не мог
быть моим врагом. Состояние было такое, как после окончания войны. Ведя
антисталинистскую пропаганду, я чувствовал себя как на войне. Каждый острый
разговор угрожал доносом и арестом. Я переживал его, как боевой вылет. И вот
ничего подобного теперь не будет. Конечно, на место Сталина придет другой
вождь. Но у меня к нему не может быть такого отношения, как к Сталину.
Прощаться со Сталиным я не пошел. И в Мавзолей, куда на короткое время
поместили труп Сталина, я не пошел принципиально. Большинство моих знакомых
переживали смерть Сталина как искреннее горе. Мой тогдашний друг Э. Ильенков
рыдал, возлагал надежды на Мао. При этом он готовился разоблачить вместе со
всеми сталинскую вульгаризацию марксизма. Его реакция была характерной. Со
Сталиным сжились настолько, что он стал не только символом эпохи, но и
частью личной жизни. Все чувствовали, что эта эпо[274] ха окончилась. И
горевали поэтому. Все чувствовали, что эта эпоха навечно ушла в прошлое. И
радовались этому.
Моя мать вырезала из газеты фотографию Сталина и вложила ее в Евангелие.
Я спросил ее, зачем она это сделала. Ведь Сталин был злодей! Она ответила,
что Сталин взял на свою душу грехи всех других, что теперь его все будут
ругать и что кто-то должен за него помолиться. И вообще нельзя знать, чего
больше вышло из его дел - добра или зла. И неизвестно, что сделал бы на его
месте другой.

[275]
IX. ЮНОСТЬ КОММУНИЗМА
МОЙ АНТИСТАЛИНИЗМ
Мой антисталинизм возник как реакция на тяжелые условия жизни окружавших
меня людей. Все зло жизни я персонифицировал в личности Сталина. Это -
обычное с психологической точки зрения явление. Необычным тут было то, что
самый страшный и самый могущественный человек в стране стал предметом
ненависти для мальчика, жившего на самом дне общества. К семнадцати годам
моя ненависть лично к Сталину достигла апогея. Я готов был ценой жизни убить
его. Одновременно я начал подозревать, что причины зол коренятся не столько
лично в Сталине, сколько в самом социальном строе. Во время странствий по
стране в 1939 и 1940 годы мое подозрение переросло в уверенность. Зародилось
интеллектуальное любопытство к самому социальному строю страны, желание
понять его механизмы, порождающие зло. Но Сталин и его сообщники еще
оставались для меня олицетворением советского социального строя. Это
продолжалось вплоть до смерти Сталина. Ведя тайную агитацию, я не столько
стремился нанести ущерб лично Сталину, сколько уяснить самому себе и
разъяснить другим сущность реального коммунизма. К концу сталинского периода
я понял, что сталинизм был исторической формой возникновения нового
общества, его юностью.
В моей агитационной деятельности сыграло роль и то, что она была опасной.
Я чувствовал себя тайным борцом против зла, заговорщиком. Теперь, со смертью
Сталина, эта ситуация, казалось, исчерпала себя. Встал вопрос, [276] как
дальше жить. Жить так, как жили прочие нормальные люди, т. е.
приспосабливаться к обстоятельствам и начинать мелочную борьбу за жизненные
блага, я уже не мог. Интуиция подсказывала, что судьба уготовила мне что-то
другое, что я должен просто ждать, и ход жизни сам собой подскажет
направление дальнейшего пути. В наступившей суматохе надо было прежде всего
выбраться из толпы, уйти в сторону и обдумать пережитую эпоху. В 1953 - 1956
годы я выработал свою концепцию сталинской эпохи. Она осталась неизменной
для меня на всю жизнь. Она не была связана ни с какой конъюнктурой и не
подлежала влиянию времени. Впоследствии я посвятил Сталину, сталинизму и
сталинской эпохе много страниц своих книг. К тридцатилетию смерти Сталина
написал книгу "Нашей юности полет". Но при этом я лишь записал и предал
гласности идеи тех лет.

МОЙ ПОДХОД К ЭПОХЕ
Сталинская эпоха есть явление чрезвычайно сложное и многостороннее. К ней
можно подходить с самых различных точек зрения и с самыми различными
критериями. Но не все подходы равноценны. Я прочитал множество сочинений на
эту тему. Но ни одно из них не могу считать адекватным предмету. И сочинения
А. Солженицына в том числе. Во всех этих сочинениях выделяются лишь
отдельные аспекты эпохи, раздуваются сверх меры и подгоняются под априорные
установки. Чаще всего это борьба Сталина за личную власть и массовые
репрессии. Однако при этом целостность исторического процесса исчезает и
невольно получается односторонне ложная его картина. Историческая эпоха
рассматривается либо со стороны, т. е. в том виде, как она представляется
западному наблюдателю, либо сверху, т. е. в том виде, как она представляется
с точки зрения деятельности партий, групп, отдельных личностей. И потому
получается поверхностное и чисто фактологическое описание. Основное
содержание эпохи, т. е. все то, что происходило в массе населения и
послужило базисом для всех видимых сверху и со стороны явлений, почти не
принимается во внимание. Главным [277] объектом описания становится не
глубинный поток истории, а его поверхностные завихрения и пена. Явления
прошлого вырываются из их конкретно-исторического контекста. К ним
применяются чуждые им понятия и критерии оценок, взятые из нашего времени. В
результате сталинизм представляется лишь как обман масс населения и как
насилие над ними, а вся эпоха - как черный провал в истории и как сплошное
преступление. Поведение вождей представляется как серия глупостей и
своекорыстных поступков. Это удобно многим. Не нужно большого ума, чтобы
понимать банальности "мыслителей". И любой дурак чувствует себя мудрецом в
сравнении со сталинскими недоумками, а любой прохвост - образцом
моральности.
Не составляет на этот счет исключения и советская наука и идеология. Они
вынуждаются на полуосуждение и полупризнание эпохи, в лучшем случае - на
признание "отдельных ошибок" Сталина и фактов репрессий, а в худшем случае -
на бессовестные спекуляции за счет безответного и безопасного прошлого.
Горбачевские "смельчаки", размахивающие кулаками после окончившейся
давным-давно драки, заслуживают лишь презрения. И еще большего презрения
заслуживают те люди на Западе, которые восхищаются кривляньями горбачевских
клоунов. В наше время настоящее мужество нужно для того, чтобы судить о
сталинской эпохе по ее фактическому {вкладу} в эволюцию человечества.
Сталинская эпоха прошла. И если я не хотел заостряться в моей внутренней
эволюции на уже сыгравшем свою роль прошлом, если я хотел двигаться вперед,
я должен был с полной ясностью отдать самому себе отчет в том, что на самом
деле было, что исчезло навсегда, что осталось в силу исторической инерции и
что осталось навечно. Когда эта проблема встала передо мной, я уже имел
профессиональную подготовку для ее решения.
Понять историческую эпоху такого масштаба, как сталинская, - это не
значит (так думал я) описать последовательность множества ее событий и их
причинно-следственную связь. Это значит понять сущность общественного
организма, созревавшего в эту эпоху. Сталинская эпоха была эпохой
становления нового, коммунистиче[278] ского общества. В эту эпоху сложился
социальный строй нового общества, его экономика, система власти и
управления, идеология, культура, образ жизни миллионов людей. Это была
юность нового общества.
Первым делом я отбросил оценку сталинской эпохи как преступной. Понятие
преступности есть понятие юридическое или моральное, но не историческое и не
социологическое. Оно не применимо к историческим периодам, к целым обществам
и народам. Сталинская эпоха была страшной. В ней совершались бесчисленные
преступления. Но нелегко говорить о ней в целом как о преступлении. Нелепо
также рассматривать как преступное общество, сложившееся в эту эпоху, каким
бы плохим оно ни было.

О ТЕРМИНОЛОГИИ
Новое общество строилось из данного человеческого материала и в рамках
исторически данных возможностей. Оно строилось людьми, а не богами.
Строилось методами, которые были доступны в то время. Эти методы отчасти
достались в наследство от прошлого, отчасти навязывались обстоятельствами,
отчасти явились продуктом свободного творчества масс и воли вождей. Многое
из того, что изобреталось и использовалось при этом, изжило себя, было
отброшено и стало достоянием истории. Но многое сохранилось, вошло в самое
тело нового общества, превратилось в постоянно действующие методы
воспроизводства общественного организма. Что считать сталинизмом? То, что
отброшено ходом истории, или то, что сохранилось? Но и это еще не все. Как в
том, что отброшено, так и в том, что сохранилось, имеется два аспекта: то,
что связано с личными особенностями Сталина, и то, что от них не зависело,
но что точно так же ассоциировалось с именем Сталина. Как тут произвести
разграничение? Что отнести к сталинизму и что нет? Когда над такими
вопросами задумаешься, то обнаруживаешь, что выражение "сталинизм"
оказывается не таким уж ясным, каким оно кажется на первый взгляд. Плюс к
тому сталинизмом можно называть и определенную совокупность идеологических
принципов, причем [279] не только высказанных публично, но и замалчиваемых
по тем или иным соображениям. За долгие годы после смерти Сталина никакой
ясности в определение этого понятия не было внесено. Наоборот, было сделано
много, чтобы превратить его в идеологическую пустышку, служащую средством
замутнения мозгов, запугивания и дискредитации неугодных.
Аналогично обстоит дело с выражением "сталинист". Этим словом называют
человека из сталинской правящей группы, типичного руководителя сталинской
эпохи, активного проводника сталинской политики, сталинского идеолога и
апологета. Сталинистами называют также партийных и государственных
руководителей, склонных к методам руководства сталинских времен.
К какой категории, например, отнести Хрущева, бывшего верным соратником и
подручным Сталина, а после смерти последнего возглавившего десталинизацию
страны и проводившего ее сталинскими методами? Как называть с этой точки
зрения горбачевцев, нападающих на Сталина на словах, но на деле во многом
следующих сталинским образцам руководства и поведения? К какой категории
отнести человека наших дней, который положительно оценивает какие-то
действия Сталина? Можно ли его считать сталинистом? Можно ли считать
сталинистом человека, который оценивает Сталина как великого исторического
деятеля?
Соответственно неопределенны и выражения "антисталинизм",
"антисталинист", "антисталинский", "антисталинистский". В употреблении их
доминирует субъективное отношение ко всему, связанному с именем Сталина, и
это усиливает неопределенность словоупотребления. Например, человек может
считать виновником зол сталинского периода самого Сталина, хотя Сталин был
тут ни при чем. Человек может быть противником лишь того, что специфически
связано со сталинизмом. Так что, называя человека антисталинистом, мы тем
самым еще не определяем его позицию достаточно точно. Я был антисталинистом,
но я счел бы оскорблением для себя, если бы меня зачислили в одну категорию
с нынешними "антисталинистами".
Терминологическая неопределенность, о которой я говорил, не есть лишь
результат отсутствия общепринятого соглашения. Тут действуют факторы,
исключающие [280] мирное соглашение. Возьмем, например, горбачевскую критику
Сталина. Она служила средством маскировки тенденции самих горбачевцев к
волюнтаризму сталинского типа и к сталинским методам обращения с массами.
Горбачевцы обвинили в сталинизме брежневское руководство и нынешних
"консерваторов". А между тем, если разобраться по сути дела, именно
брежневизм явился самозащитой советской системы власти от хрущевской
тенденции к сталинскому волюнтаризму. Именно консерваторы в горбачевском
руководстве были противниками сталинских методов управления, а не
реформаторы. Так что рассчитывать на терминологическую ясность тут не
приходится. Ее избегают умышленно. В кругах теоретиков, пишущих на темы,
связанные со Сталиным, действуют другие многочисленные причины, точно так же
исключающие четкость и однозначность терминологии.
Чтобы избежать недоразумений, я здесь буду употреблять такие выражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82