Кружок был очень серьезный. На смотрах
художественной самодеятельности Москвы он систематически занимал призовые
места. В его репертуаре были такие пьесы, как "Борис Годунов" Пушкина и
"Горе от ума" Грибоедова. Но преобладали пьесы советских драматургов. Очень
успешно была поставлена "Любовь Яровая" Тренева. Одна постановка (называлась
пьеса "Ошибка инженера Кочина") сыграла роковую роль в моей жизни, о чем я
расскажу потом. В школе часто устраивались концерты самодеятельности. Помимо
членов драматического кружка, в них принимали участие дети, обучавшиеся
искусству в других местах - в кружках при музыкальных и танцевальных школах,
в Доме пионеров (предшественнике Дворца пионеров). На уроках литературы
уделялось серьезное внимание художественному чтению. Некоторые ученики
хорошо читали Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского. Один парень из
соседнего класса прекрасно сыграл роль Гулливера в кинофильме. Он был убит
во время войны. Другой потрясающе играл комические роли в инсценировке
чеховских рассказов. Он поступил потом в театральное училище. Но во время
войны умер от туберкулеза.
Я тоже попробовал артистическую карьеру, но неудачно. Я принимал участие
в постановке пьесы про классовую борьбу в США. Пьеса называлась "Бей,
барабан!". Моя роль была без слов: я изображал пионера, которого убивал
полицейский. Над моим телом амери[83] канские юные революционеры произносили
речи. Затем меня укладывали на импровизированные носилки и торжественно
уносили со сцены под грохот барабана. Однажды я схватил насморк. В тот
момент, когда я лежал якобы мертвый и в зале и на сцене наступила гробовая
тишина, я громко шмыгнул носом. В зале начался смех, а когда меня уносили, я
громко чихнул. На этот раз рассмеялись и артисты. Меня уронили, и я сам ушел
со сцены под общий хохот в зале. На этом моя артистическая карьера
закончилась.
В школе был кружок рисования. Руководил им студент какого-то
художественного училища (по имени Женя). Была специальная комната для
занятий кружка. В обязанности этого студента входило также художественное
оформление школы - лозунги, плакаты, стенды к важным датам с композициями
фотографий и вырезок из журналов и газет. У нас были также уроки рисования.
Учитель рисования также принимал участие в художественном оформлении школы.
Наша школа с этой точки зрения была лучшей в районе и одной из лучших в
Москве. Десятки способных к рисованию учеников были вовлечены в это дело. В
школе, кроме того, была Ленинская комната - небольшая комната, в которой
собиралось все, что касалось Ленина. Оформлением ее заведовал также
упомянутый студент. Меня в кружок рисования не взяли, так как я не стремился
к точному изображению предметов. У меня получались скорее карикатуры на
предметы и на людей.
У нас были даже уроки музыки. Учитель, заметив, что у меня не было ни
голоса, ни слуха, но что я что-то постоянно рисовал, предложил мне "рисовать
музыку", т. е. изображать в рисунках то, как я воспринимал музыку. Я целый
учебный год усердно занимался этим. Учитель коллекционировал мои рисунки и
рассказывал нам непонятные вещи о соотношении звуковых и зрительных образов.
Учитель был стар. На следующий год он умер и уроки музыки прекратились, но
появился музыкальный кружок. В него я, конечно, не записался по причине, о
которой уже говорил выше.
Наконец, в школе были прекрасно организованы спортивные уроки и
спортивные внеурочные секции Ученики нашей школы неоднократно становились
чем[84] пионами страны по гимнастике среди юношей. Я еще в деревне здорово
бегал, прыгал и плавал. И в Москве я обнаружил хорошие спортивные
способности в легкой атлетике, а также в бегании на лыжах на большие
дистанции. Но заниматься в спортивных секциях не стал из отвращения к
соревнованиям всякого рода.
Большинству учеников школа давала то, что они не имели в семьях. Родители
их были, как правило, плохо образованными. Они испытывали уважение к своим
более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на
более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты
на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится
общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли
поступить в институты. Для них проблемой был выбор института,
соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали
идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как
возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с
почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими
мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные улицей дети шли в
рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей
степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в
которые мало кто верил.
В 1933 году еще существовала педология, разгромленная вскоре как
"буржуазная псевдонаука". Педологи изучали наши способности и предсказывали
наше будущее, вернее, зачисляли нас заранее в какую-то социальную категорию.
Одним из тестов было продевание ниток через дырочки в палках. Я это делал
очень быстро, и меня педологи зачислили в рабочие, причем в текстильщики.
Большинство других учеников класса педологи зачислили в категорию
инженерно-технических работников. Некоторое время все они смотрели на меня
свысока, как будущие инженеры должны были бы смотреть на простого работягу.
Но вот педологию ликвидировали, их выводы о нас объявили ложными и даже
враждебными. Будущие инженерно-технические работники приуныли. Я их
успокаивал, обещая стать рабочим-текстильщиком.
[85]
МОИ ШКОЛЬНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И
очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. С первого года
учебы в этой школе (с пятого класса) я стал первым учеником в классе по
математике и до конца был одним из лучших математиков школы среди учеников.
Я принимал участие в математических олимпиадах, причем успешно. Но я не
отдавал предпочтения математике перед другими увлечениями, и потому я не был
в числе любимых учеников учителей математики. И потому они не проявляли
особой заинтересованности во мне как в математике. Впоследствии я убедился в
том, что для успеха в какой-то сфере человеческой деятельности мало иметь
способности к этой деятельности. Даже при выдающихся способностях, но при
отсутствии тех, кто способен тебя поддержать и отстаивать признание твоих
способностей, успех невозможен. В одной математической олимпиаде я на
двадцать минут раньше всех решил все задачи, причем кратчайшим способом, но
не был даже упомянут в числе лучших. Я потом поинтересовался, в чем дело.
Один из членов комиссии сказал мне, что мои решения были действительно
самыми простыми. Но требовалось не это. Требовалось продемонстрировать более
широкие познания. Кроме того, я не имел никакой поддержки и известности, я
был тут человеком случайным. Впоследствии, став известным логиком и решив
ряд важнейших проблем, я столкнулся с той же ситуацией. Мое решение проблем
оказалось слишком простым в наш век, стремящийся к возможно сложному решению
пустяковых проблем. И у меня не оказалось никакой серьезной социальной
поддержки, т. е. не оказалось людей и организаций, заинтересованных в
признании сделанного мною. Тогда, в юности, я испытал первую горечь от
фактической несправедливости людей и организации человеческой жизни вообще.
Потом я с проявлениями такой несправедливости сталкивался постоянно и вроде
бы привык к ним. Я сделал принципиальные выводы из этого, но боль от них
осталась. К несправедливости вообще привыкнуть нельзя. Ее можно лишь терпеть
в силу невозможности преодолеть ее. [86]
Другим моим увлечением была литература. Литература, наряду с математикой,
считалась у нас основным предметом. И преподавалась она очень хорошо. Помимо
произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу
дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было; чтение было основным
элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали
постоянно и в огромном количестве. У нас было своеобразное соревнование, кто
больше прочитает, кто оригинальнее ответит на уроке или напишет сочинение.
Сочинения мы писали довольно часто. И опять повторилась ситуация, подобная
математике. Я получал отличные отметки. Сами ученики признавали во мне
лучшего в классе знатока литературы, а мои ответы и сочинения самыми
оригинальными. Но учителя почему-то избегали признавать это вслух. В
качестве лучшего ученика по литературе официально признавался парень,
который усердно и хорошо учился, но никакими особыми способностями не
обладал. Зато он подходил по другим критериям на роль
образцово-показательного ученика. Впоследствии он оказался в числе тех, кто
писал на меня донос в органы государственной безопасности (нынешнее КГБ).
Его звали Проре. Это имя было образовано как сокращение для слов
"пролетарская революция". В двадцатые и тридцатые годы было изобретено
множество имен такого рода, например Владилен (от Владимир Ленин), Марлен
(от Маркс и Ленин), Сталинир.
Как в математике, так и в литературе во мне было что-то такое, что не
укладывалось в рамки принятых представлений и стандартов, что настораживало
окружающих, заставляло проявлять сдержанность и даже препятствовать мне в
проявлении моих потенций. Они чувствовали во мне что-то чужеродное их
собственной натуре. Любопытно, что уже после войны мы, выпускники школы,
как-то собрались на традиционную встречу. Пришла наша учительница
литературы. Принесла наши лучшие работы, которые она сохранила, несмотря ни
на что. И в качестве лучших литературных сочинений учеников за всю ее
педагогическую практику она показала мои сочинения о Маяковском и Чехове. Но
почему она не высказала свое мнение тогда, когда это было актуально важно
для меня? [87]
Я уже тогда замечал, что у людей вызывали раздражение мои успехи. Они
реагировали на них так, как будто я претендовал на то, что мне не положено.
В самом деле, какой-то деревенский Ванька, живущий впроголодь в сыром
подвале, причем без нормальной семьи, тощий и плохо одетый, - и вдруг
позволяет себе без особых усилий проявлять лучшие способности, чем дети из
благополучных, уважаемых и интеллигентных семей! Других раздражало то, что я
мог оторваться от их уровня и возвыситься за счет этих способностей. Третьих
раздражало то, что я сам с пренебрежением относился к своим успехам. Я
никогда не интересовался тем, какую отметку мне ставили в дневник. И
проявлял внешнее безразличие в случаях, когда мне явно несправедливо
занижали отметки или умалчивали о том, что я что-то сделал лучше других.
Короче говоря, готовность общества отторгнуть меня от себя как нечто не
отвечающее его требованиям я ощущал уже в школьные годы.
ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА
В 1934 году Ленинскую комнату переименовали в Сталинскую комнату и,
естественно, изменили ее задачу. Это была первая, а может быть, единственная
в стране школьная Сталинская комната. Высшее начальство высоко оценило
инициативу школы. На нее выделяли дополнительные средства. Так что
художественно-оформительская деятельность стала в школе очень активной.
Вовлекли в нее и меня, поскольку стало известно о моей склонности к
рисованию. Но мое участие в этом деле чуть было не стало для меня
катастрофой. Мне поручили нарисовать (вернее, перерисовать из журнала)
портрет Сталина для стенной газеты. Я это сделал весьма старательно, но
когда мое творчество увидали, то в школе возникла паника. Хотели было
портрет уничтожить сразу, но о нем донесли директору и комсоргу школы. До
войны в некоторых школах Москвы были особые комсомольские организаторы
(комсорги) от ЦК ВЛКСМ. Был такой комсорг и у нас, который заодно выполнял
функции представителя органов государственной безопасности. Он решил
изобразить мой портрет [88] Сталина как вражескую вылазку - так, очевидно,
ужасно он был сделан. Меня спас руководитель рисовального кружка, сказав,
что я прирожденный карикатурист, не сознающий еще своей способности
воспринимать все в карикатурном виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
художественной самодеятельности Москвы он систематически занимал призовые
места. В его репертуаре были такие пьесы, как "Борис Годунов" Пушкина и
"Горе от ума" Грибоедова. Но преобладали пьесы советских драматургов. Очень
успешно была поставлена "Любовь Яровая" Тренева. Одна постановка (называлась
пьеса "Ошибка инженера Кочина") сыграла роковую роль в моей жизни, о чем я
расскажу потом. В школе часто устраивались концерты самодеятельности. Помимо
членов драматического кружка, в них принимали участие дети, обучавшиеся
искусству в других местах - в кружках при музыкальных и танцевальных школах,
в Доме пионеров (предшественнике Дворца пионеров). На уроках литературы
уделялось серьезное внимание художественному чтению. Некоторые ученики
хорошо читали Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского. Один парень из
соседнего класса прекрасно сыграл роль Гулливера в кинофильме. Он был убит
во время войны. Другой потрясающе играл комические роли в инсценировке
чеховских рассказов. Он поступил потом в театральное училище. Но во время
войны умер от туберкулеза.
Я тоже попробовал артистическую карьеру, но неудачно. Я принимал участие
в постановке пьесы про классовую борьбу в США. Пьеса называлась "Бей,
барабан!". Моя роль была без слов: я изображал пионера, которого убивал
полицейский. Над моим телом амери[83] канские юные революционеры произносили
речи. Затем меня укладывали на импровизированные носилки и торжественно
уносили со сцены под грохот барабана. Однажды я схватил насморк. В тот
момент, когда я лежал якобы мертвый и в зале и на сцене наступила гробовая
тишина, я громко шмыгнул носом. В зале начался смех, а когда меня уносили, я
громко чихнул. На этот раз рассмеялись и артисты. Меня уронили, и я сам ушел
со сцены под общий хохот в зале. На этом моя артистическая карьера
закончилась.
В школе был кружок рисования. Руководил им студент какого-то
художественного училища (по имени Женя). Была специальная комната для
занятий кружка. В обязанности этого студента входило также художественное
оформление школы - лозунги, плакаты, стенды к важным датам с композициями
фотографий и вырезок из журналов и газет. У нас были также уроки рисования.
Учитель рисования также принимал участие в художественном оформлении школы.
Наша школа с этой точки зрения была лучшей в районе и одной из лучших в
Москве. Десятки способных к рисованию учеников были вовлечены в это дело. В
школе, кроме того, была Ленинская комната - небольшая комната, в которой
собиралось все, что касалось Ленина. Оформлением ее заведовал также
упомянутый студент. Меня в кружок рисования не взяли, так как я не стремился
к точному изображению предметов. У меня получались скорее карикатуры на
предметы и на людей.
У нас были даже уроки музыки. Учитель, заметив, что у меня не было ни
голоса, ни слуха, но что я что-то постоянно рисовал, предложил мне "рисовать
музыку", т. е. изображать в рисунках то, как я воспринимал музыку. Я целый
учебный год усердно занимался этим. Учитель коллекционировал мои рисунки и
рассказывал нам непонятные вещи о соотношении звуковых и зрительных образов.
Учитель был стар. На следующий год он умер и уроки музыки прекратились, но
появился музыкальный кружок. В него я, конечно, не записался по причине, о
которой уже говорил выше.
Наконец, в школе были прекрасно организованы спортивные уроки и
спортивные внеурочные секции Ученики нашей школы неоднократно становились
чем[84] пионами страны по гимнастике среди юношей. Я еще в деревне здорово
бегал, прыгал и плавал. И в Москве я обнаружил хорошие спортивные
способности в легкой атлетике, а также в бегании на лыжах на большие
дистанции. Но заниматься в спортивных секциях не стал из отвращения к
соревнованиям всякого рода.
Большинству учеников школа давала то, что они не имели в семьях. Родители
их были, как правило, плохо образованными. Они испытывали уважение к своим
более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на
более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты
на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится
общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли
поступить в институты. Для них проблемой был выбор института,
соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали
идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как
возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с
почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими
мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные улицей дети шли в
рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей
степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в
которые мало кто верил.
В 1933 году еще существовала педология, разгромленная вскоре как
"буржуазная псевдонаука". Педологи изучали наши способности и предсказывали
наше будущее, вернее, зачисляли нас заранее в какую-то социальную категорию.
Одним из тестов было продевание ниток через дырочки в палках. Я это делал
очень быстро, и меня педологи зачислили в рабочие, причем в текстильщики.
Большинство других учеников класса педологи зачислили в категорию
инженерно-технических работников. Некоторое время все они смотрели на меня
свысока, как будущие инженеры должны были бы смотреть на простого работягу.
Но вот педологию ликвидировали, их выводы о нас объявили ложными и даже
враждебными. Будущие инженерно-технические работники приуныли. Я их
успокаивал, обещая стать рабочим-текстильщиком.
[85]
МОИ ШКОЛЬНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И
очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. С первого года
учебы в этой школе (с пятого класса) я стал первым учеником в классе по
математике и до конца был одним из лучших математиков школы среди учеников.
Я принимал участие в математических олимпиадах, причем успешно. Но я не
отдавал предпочтения математике перед другими увлечениями, и потому я не был
в числе любимых учеников учителей математики. И потому они не проявляли
особой заинтересованности во мне как в математике. Впоследствии я убедился в
том, что для успеха в какой-то сфере человеческой деятельности мало иметь
способности к этой деятельности. Даже при выдающихся способностях, но при
отсутствии тех, кто способен тебя поддержать и отстаивать признание твоих
способностей, успех невозможен. В одной математической олимпиаде я на
двадцать минут раньше всех решил все задачи, причем кратчайшим способом, но
не был даже упомянут в числе лучших. Я потом поинтересовался, в чем дело.
Один из членов комиссии сказал мне, что мои решения были действительно
самыми простыми. Но требовалось не это. Требовалось продемонстрировать более
широкие познания. Кроме того, я не имел никакой поддержки и известности, я
был тут человеком случайным. Впоследствии, став известным логиком и решив
ряд важнейших проблем, я столкнулся с той же ситуацией. Мое решение проблем
оказалось слишком простым в наш век, стремящийся к возможно сложному решению
пустяковых проблем. И у меня не оказалось никакой серьезной социальной
поддержки, т. е. не оказалось людей и организаций, заинтересованных в
признании сделанного мною. Тогда, в юности, я испытал первую горечь от
фактической несправедливости людей и организации человеческой жизни вообще.
Потом я с проявлениями такой несправедливости сталкивался постоянно и вроде
бы привык к ним. Я сделал принципиальные выводы из этого, но боль от них
осталась. К несправедливости вообще привыкнуть нельзя. Ее можно лишь терпеть
в силу невозможности преодолеть ее. [86]
Другим моим увлечением была литература. Литература, наряду с математикой,
считалась у нас основным предметом. И преподавалась она очень хорошо. Помимо
произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу
дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было; чтение было основным
элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали
постоянно и в огромном количестве. У нас было своеобразное соревнование, кто
больше прочитает, кто оригинальнее ответит на уроке или напишет сочинение.
Сочинения мы писали довольно часто. И опять повторилась ситуация, подобная
математике. Я получал отличные отметки. Сами ученики признавали во мне
лучшего в классе знатока литературы, а мои ответы и сочинения самыми
оригинальными. Но учителя почему-то избегали признавать это вслух. В
качестве лучшего ученика по литературе официально признавался парень,
который усердно и хорошо учился, но никакими особыми способностями не
обладал. Зато он подходил по другим критериям на роль
образцово-показательного ученика. Впоследствии он оказался в числе тех, кто
писал на меня донос в органы государственной безопасности (нынешнее КГБ).
Его звали Проре. Это имя было образовано как сокращение для слов
"пролетарская революция". В двадцатые и тридцатые годы было изобретено
множество имен такого рода, например Владилен (от Владимир Ленин), Марлен
(от Маркс и Ленин), Сталинир.
Как в математике, так и в литературе во мне было что-то такое, что не
укладывалось в рамки принятых представлений и стандартов, что настораживало
окружающих, заставляло проявлять сдержанность и даже препятствовать мне в
проявлении моих потенций. Они чувствовали во мне что-то чужеродное их
собственной натуре. Любопытно, что уже после войны мы, выпускники школы,
как-то собрались на традиционную встречу. Пришла наша учительница
литературы. Принесла наши лучшие работы, которые она сохранила, несмотря ни
на что. И в качестве лучших литературных сочинений учеников за всю ее
педагогическую практику она показала мои сочинения о Маяковском и Чехове. Но
почему она не высказала свое мнение тогда, когда это было актуально важно
для меня? [87]
Я уже тогда замечал, что у людей вызывали раздражение мои успехи. Они
реагировали на них так, как будто я претендовал на то, что мне не положено.
В самом деле, какой-то деревенский Ванька, живущий впроголодь в сыром
подвале, причем без нормальной семьи, тощий и плохо одетый, - и вдруг
позволяет себе без особых усилий проявлять лучшие способности, чем дети из
благополучных, уважаемых и интеллигентных семей! Других раздражало то, что я
мог оторваться от их уровня и возвыситься за счет этих способностей. Третьих
раздражало то, что я сам с пренебрежением относился к своим успехам. Я
никогда не интересовался тем, какую отметку мне ставили в дневник. И
проявлял внешнее безразличие в случаях, когда мне явно несправедливо
занижали отметки или умалчивали о том, что я что-то сделал лучше других.
Короче говоря, готовность общества отторгнуть меня от себя как нечто не
отвечающее его требованиям я ощущал уже в школьные годы.
ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА
В 1934 году Ленинскую комнату переименовали в Сталинскую комнату и,
естественно, изменили ее задачу. Это была первая, а может быть, единственная
в стране школьная Сталинская комната. Высшее начальство высоко оценило
инициативу школы. На нее выделяли дополнительные средства. Так что
художественно-оформительская деятельность стала в школе очень активной.
Вовлекли в нее и меня, поскольку стало известно о моей склонности к
рисованию. Но мое участие в этом деле чуть было не стало для меня
катастрофой. Мне поручили нарисовать (вернее, перерисовать из журнала)
портрет Сталина для стенной газеты. Я это сделал весьма старательно, но
когда мое творчество увидали, то в школе возникла паника. Хотели было
портрет уничтожить сразу, но о нем донесли директору и комсоргу школы. До
войны в некоторых школах Москвы были особые комсомольские организаторы
(комсорги) от ЦК ВЛКСМ. Был такой комсорг и у нас, который заодно выполнял
функции представителя органов государственной безопасности. Он решил
изобразить мой портрет [88] Сталина как вражескую вылазку - так, очевидно,
ужасно он был сделан. Меня спас руководитель рисовального кружка, сказав,
что я прирожденный карикатурист, не сознающий еще своей способности
воспринимать все в карикатурном виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82