Так, он
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего нужно понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял на
уровне циничной откровенности, возвышаясь, не ведая того, на уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он произнес фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут репрессированы все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".
ОТЧАЯНИЕ
На меня накатилась новая волна отчаяния. Я восстал против мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое восстание в ничтожное
выступ[162] ление на ничтожном собрании, к тому же спровоцированное
ничтожествами. И сюда я попал не по воле богов, а по воле доносчиков и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии. Я сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на Сталина могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало выжить. Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже покушение на символ грядущей
эпохи.
В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О нем доложили
самому Сталину. Тот решил навестить преступника в тюрьме, чтобы узнать
мотивы его поведения. Сталин был обеспокоен тем, что покушавшийся был
несовершеннолетним мальчиком, не имевшим никаких связей с привычными
"врагами народа" и политическими конкурентами. Сталин знал, что будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком взволновал его как симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь Сталин разговаривал с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в стране после революции, о
ситуации в гигантской системе власти и управления, о реальных качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил его, что бы он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался Сталин. Мальчик в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы так же. И
тогда Сталин приказал расстрелять мальчика, хотя тот и был
несовершеннолетним.
В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В рассказе
Сталин не понял мальчика - последний был для него пришельцем из другой
эпохи, из иного измерения бытия. Но зато мальчик понял Сталина, посмотрев на
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал. И Сталин в моем
рассказе поступил с мальчиком жестоко, причем как носитель исторической
жестокости.
Этот рассказ я никогда не записывал на бумаге, но помнил всегда. Я
неоднократно к нему возвращался, придумывал новые варианты. Может быть,
когда-нибудь я включу его в какую-либо из моих книг. [163] Уже после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии появился человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала. Его просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на двадцать пять лет лагерей строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его мотивы, я не помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в своем
роде. Идея покушения на тирана есть вполне естественная реакция какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие в его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее покушения на
Сталина он упомянул мельком и, как мне показалось, скорее как об
необоснованном обвинении. Странно, что и я никогда не придавал значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь с целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы. В аналогичном положении оказался
Александр Ульянов. Терроризм в наше время принял такие формы, что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого. Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное) не будет
действовать в мою пользу.
ИДЕЯ МЕСТИ
В те годы в моем сознании занимала место также идея мести. Я по натуре
человек не мстительный - у русских вообще чувство мстительности развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
Идея мести - часть идеологии отчаяния, как и идея индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:
Отчаиваться не надо.
Выход все-таки есть.
На свете полно гадов.
А средство от них - месть.
Добровольно сдаваться не надо.
Вспомни мужскую честь!
Сто раз повторяй кряду:
Месть!
Месть!
Месть!
Никогда сдаваться не надо.
Всегда оружие есть.
Любая падет преграда,
Когда закипает месть.
С жизнью сквитаться надо.
Советую всем учесть:
Пусть гада ждет не пощада,
А месть,
Месть,
Месть!
ЧТО Я ЕСТЬ
А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть сам и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал. Жизненная драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией и исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным Наполеоном, он будет переживать свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А если он ощущает себя опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе. Как я
ощущал себя как потенциальную личность? Я обнаружил в себе множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона, Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова, Александ[165] pa Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля, Дон-Кихота, Гуинплена, Овода, Пестеля, Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина, Свифта, Демона, Сервантеса и многие другие
реальные и выдуманные личности. Все они удивительным образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе в том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на который
уже встал, - путем создания своего собственного внутреннего мира и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной Вселенной и мрачного
Бога".
ПОБЕГ
После последней беседы следователь сказал мне, что у меня "мозги
набекрень", что я "наш человек", но что я "подпал под чье-то дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется пожить на
особой квартире в обществе двух сотрудников "органов". Моя задача, как
сказал он, заключалась в том, чтобы познакомить моих спутников со всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести себя так, как будто они мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников и сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я вел рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую сыграл герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся себе избежать этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег, и о побеге вообще не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку заключения, к
гибели.
Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые "друзья" - совсем молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли по коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение, через которое несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал их
возвращения. Но я не стал их ждать. Я ушел. Ушел не из какого-то
практического расчета, не из желания выжить и остаться на свободе, а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне: "Иди!" И я
пошел.
ВТОРОЙ ГОД УЖАСА
Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод, холод, грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил я, по всей вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет имел тренировку на очень
тяжелую жизнь, на жизнь на пределе человеческих возможностей. И еще,
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда я больше не мог терпеть и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно моей версии, я был в отпуске по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес об этом в Чухлому. Подруга матери
пришла из города в нашу деревню (а это двадцать километров по грязной
дороге!), чтобы предупредить, что за мной из Костромы должен приехать
какой-то человек. Мать собрала мне кое-какие пожитки, мешочек сухарей и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле, где я работал. И, не заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел на станцию. Это было в начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не ищут. Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по дому подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я сообщил лишь
Борису. После моего побега его допрашивали обо мне, но он прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.
[167]
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам уже не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта на работу поступить было
невозможно. Жить на Большой Спасской было небезопасно. Я переселился к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились дрова. Меня взял было на
работу сосед Бориса по квартире, заведовавший продуктовым магазином. Я
должен был помогать бухгалтеру с документацией. За это он позволял мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю заведующего и
всех сотрудников магазина арестовали как жуликов. Борис устроил меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел пускаться в новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на Лубянку
и сдаться на милость "органов". Чтобы не умереть с голоду, я начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой. Милиция однажды
устроила облаву, и всех грузчиков забрали. Среди задержанных оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили на выбор: либо
суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего нужно понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял на
уровне циничной откровенности, возвышаясь, не ведая того, на уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он произнес фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут репрессированы все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".
ОТЧАЯНИЕ
На меня накатилась новая волна отчаяния. Я восстал против мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое восстание в ничтожное
выступ[162] ление на ничтожном собрании, к тому же спровоцированное
ничтожествами. И сюда я попал не по воле богов, а по воле доносчиков и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии. Я сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на Сталина могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало выжить. Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже покушение на символ грядущей
эпохи.
В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О нем доложили
самому Сталину. Тот решил навестить преступника в тюрьме, чтобы узнать
мотивы его поведения. Сталин был обеспокоен тем, что покушавшийся был
несовершеннолетним мальчиком, не имевшим никаких связей с привычными
"врагами народа" и политическими конкурентами. Сталин знал, что будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком взволновал его как симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь Сталин разговаривал с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в стране после революции, о
ситуации в гигантской системе власти и управления, о реальных качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил его, что бы он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался Сталин. Мальчик в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы так же. И
тогда Сталин приказал расстрелять мальчика, хотя тот и был
несовершеннолетним.
В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В рассказе
Сталин не понял мальчика - последний был для него пришельцем из другой
эпохи, из иного измерения бытия. Но зато мальчик понял Сталина, посмотрев на
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал. И Сталин в моем
рассказе поступил с мальчиком жестоко, причем как носитель исторической
жестокости.
Этот рассказ я никогда не записывал на бумаге, но помнил всегда. Я
неоднократно к нему возвращался, придумывал новые варианты. Может быть,
когда-нибудь я включу его в какую-либо из моих книг. [163] Уже после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии появился человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала. Его просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на двадцать пять лет лагерей строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его мотивы, я не помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в своем
роде. Идея покушения на тирана есть вполне естественная реакция какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие в его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее покушения на
Сталина он упомянул мельком и, как мне показалось, скорее как об
необоснованном обвинении. Странно, что и я никогда не придавал значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь с целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы. В аналогичном положении оказался
Александр Ульянов. Терроризм в наше время принял такие формы, что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого. Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное) не будет
действовать в мою пользу.
ИДЕЯ МЕСТИ
В те годы в моем сознании занимала место также идея мести. Я по натуре
человек не мстительный - у русских вообще чувство мстительности развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
Идея мести - часть идеологии отчаяния, как и идея индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:
Отчаиваться не надо.
Выход все-таки есть.
На свете полно гадов.
А средство от них - месть.
Добровольно сдаваться не надо.
Вспомни мужскую честь!
Сто раз повторяй кряду:
Месть!
Месть!
Месть!
Никогда сдаваться не надо.
Всегда оружие есть.
Любая падет преграда,
Когда закипает месть.
С жизнью сквитаться надо.
Советую всем учесть:
Пусть гада ждет не пощада,
А месть,
Месть,
Месть!
ЧТО Я ЕСТЬ
А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть сам и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал. Жизненная драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией и исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным Наполеоном, он будет переживать свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А если он ощущает себя опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе. Как я
ощущал себя как потенциальную личность? Я обнаружил в себе множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона, Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова, Александ[165] pa Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля, Дон-Кихота, Гуинплена, Овода, Пестеля, Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина, Свифта, Демона, Сервантеса и многие другие
реальные и выдуманные личности. Все они удивительным образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе в том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на который
уже встал, - путем создания своего собственного внутреннего мира и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной Вселенной и мрачного
Бога".
ПОБЕГ
После последней беседы следователь сказал мне, что у меня "мозги
набекрень", что я "наш человек", но что я "подпал под чье-то дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется пожить на
особой квартире в обществе двух сотрудников "органов". Моя задача, как
сказал он, заключалась в том, чтобы познакомить моих спутников со всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести себя так, как будто они мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников и сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я вел рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую сыграл герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся себе избежать этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег, и о побеге вообще не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку заключения, к
гибели.
Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые "друзья" - совсем молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли по коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение, через которое несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал их
возвращения. Но я не стал их ждать. Я ушел. Ушел не из какого-то
практического расчета, не из желания выжить и остаться на свободе, а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне: "Иди!" И я
пошел.
ВТОРОЙ ГОД УЖАСА
Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод, холод, грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил я, по всей вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет имел тренировку на очень
тяжелую жизнь, на жизнь на пределе человеческих возможностей. И еще,
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда я больше не мог терпеть и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно моей версии, я был в отпуске по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес об этом в Чухлому. Подруга матери
пришла из города в нашу деревню (а это двадцать километров по грязной
дороге!), чтобы предупредить, что за мной из Костромы должен приехать
какой-то человек. Мать собрала мне кое-какие пожитки, мешочек сухарей и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле, где я работал. И, не заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел на станцию. Это было в начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не ищут. Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по дому подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я сообщил лишь
Борису. После моего побега его допрашивали обо мне, но он прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.
[167]
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам уже не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта на работу поступить было
невозможно. Жить на Большой Спасской было небезопасно. Я переселился к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились дрова. Меня взял было на
работу сосед Бориса по квартире, заведовавший продуктовым магазином. Я
должен был помогать бухгалтеру с документацией. За это он позволял мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю заведующего и
всех сотрудников магазина арестовали как жуликов. Борис устроил меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел пускаться в новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на Лубянку
и сдаться на милость "органов". Чтобы не умереть с голоду, я начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой. Милиция однажды
устроила облаву, и всех грузчиков забрали. Среди задержанных оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили на выбор: либо
суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82