Я изменил на всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.
[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости. С восемнадцати до
двадцати четырех лет я был в армии и не заботился о еде, одежде, ночлеге.
Были, разумеется, какие-то тревоги и заботы, я о них расскажу. Но они не
были специфически возрастными. В двадцать два года я женился. Но даже это не
было действием взрослого человека. Ему нет объяснения в рамках возрастных
норм. В 1946 - 1954 годы я был студентом и аспирантом университета. И даже
эти годы, по одним критериям [170] попадая в возраст зрелости, по другим
могут быть отнесены к возрасту юности. И потом вплоть до сорока лет я
считался молодым человеком.
В 1948 - 1976 годы мне пришлось работать учителем в школах и профессором
в высших учебных заведениях, пришлось растить собственных детей. Передо мною
в изобилии был материал для наблюдении за эволюцией людей в нормальных
советских условиях. Должен сказать, что, по крайней мере, для значительной
части советских людей возрастной хаос стал обычным явлением. В послевоенные
годы отпала необходимость для детей разделять образ жизни взрослых. Зато
ускорился процесс интеллектуального, психологического и физиологического
созревания. Тот возраст, начиная с которого молодые люди осознают себя
взрослыми, с одной стороны, стал начинаться раньше, а с другой стороны,
отодвинулся для многих далеко за двадцать лет. Значительно раньше люди стали
начинать сексуальную жизнь, причем независимо от семейных отношений. Рано
стали получать образование, какого раньше не получали и в зрелом возрасте.
Вместе с тем люди значительно позже стали начинать самостоятельную жизнь,
независимую от родителей. В стране имеются сотни тысяч молодых людей в
возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, чувствующих себя юношами и
поступающих порою даже по-детски. А в некоторых отношениях состояние
детскости вообще становится характерным для всего населения коммунистической
страны. Аппарат власти, идеологии, пропаганды обращается с людьми до самой
их смерти как с материалом для воспитания и просвещения. Положение индивида
в коллективе точно так же превращает его в объект воспитательных
мероприятии. Миллионы людей всю жизнь чему-то учатся и постоянно выслушивают
поучения вышестоящих. Руководители общества вообще претендуют на роль отцов
и наставников подвластных детей-сограждан.
Таким образом, написав в конце предыдущего раздела, что 29 октября 1940
года закончилась моя юность, я не могу сказать, какой возрастной период у
меня начался. Да и закончившийся период я с некоторой натяжкой могу назвать
юностью.
[171]
МОДЕЛЬ ОБЩЕСТВА
Если бы я имел изначальной целью жизни достижение успехов в науке или
искусстве, я счел бы годы, проведенные в армии, потерянными. Но я такой цели
не имел. Я имел причины и мотивы для моего поведения Но они были такими, что
исключали ясность цели. Вернее говоря, цель появилась, но по самой своей
сущности она была неопределенной и неясной. Я вынуждался на конфликт со
своим обществом и на индивидуальный бунт.
У меня появилось желание понять свое общество. Но оно не было желанием
ученого, не было чисто академическим. Оно было элементом моего конфликта и
бунта. Мой антисталинизм носил весьма символический и бунтарский характер. Я
не рассчитывал не то что на какой-то успех в творческой деятельности, но
даже на то, чтобы выжить. Я просто жил, как меня вынуждали к тому
обстоятельства. Я наблюдал жизнь и размышлял просто потому, что был рожден
для этого, но отнюдь не в интересах будущих книг. Лишь постфактум, лишь
оглядываясь назад, я могу сказать, что годы армии и воины не пропали для
меня даром. Они стали для меня фактически школой (если еще не университетом)
будущей философской, социологической и литературной деятельности.
Всякая армия отражает в себе основные свойства своего общества. Не была
на этот счет исключением и советская армия. Но тут имело место одно
существенное отличие отношения армии и общества, связанное с тем, что
общество является коммунистическим. Самым фундаментальным (базисным)
социальным отношением этого общества является отношение начальствования и
подчинения, имеющее много общего с армейским отношением начальников и
подчиненных. Так что любая армия вообще, а советская армия в особенности,
может служить моделью коммунистических социальных отношении. Прослужив в
армии много лет, я чисто опытным путем досконально изучил все аспекты
армейской жизни. Впоследствии это облегчило мне изучение специфически
коммунистических отношений советского общества и обобщение результатов моих
наблюдении. Думаю, [172] что ту же роль для меня мог бы сыграть
исправительно-трудовой лагерь, если бы я попал туда и выжил.
Меня всегда поражало то, как же хорошо образованные люди, наблюдавшие
грандиозные социальные явления и располагавшие огромным фактическим
материалом, ухитрялись делать на этой основе мелкие, поверхностные или
заумно-бессмысленные выводы. Я самими обстоятельствами моей жизни и моими
взаимоотношениями с моим окружением вынуждался на нечто противоположное
этому: на большие и бескомпромиссно четкие обобщения, основанные на
наблюдении сравнительно небольшого числа "мелких" явлений. Со временем я
открыл для себя, что с социологической точки зрения именно эти "мелкие"
пустяки являются грандиозными основами исторического процесса, а внешние
грандиозные явления суть лишь его поверхностная пена. Положения диалектики
об отношении сущности и явления, содержания и формы тут, как нигде,
оказались кстати.
На мою долю выпали также годы войны. Всякая война так или иначе проявляет
существенные свойства общества, ведущего войну. Не является на этот счет
исключением и война 1941 - 1945 годов с Германией. Но опять-таки тут есть
одно обстоятельство, сделавшее эту войну поразительно точной моделью
поведения советского общества в трудных ситуациях. Коммунистический
социальный строй в России сложился в условиях развала Российской империи и
краха царизма - в условиях исторической катастрофы. И сложился он как
средство выжить в условиях этой катастрофы. В войну с Германией 1941 - 1945
годов коммунистический социальный строй обнаружил свою удивительную
способность выживать и укрепляться именно в тяжелых условиях. Для этого
строя, как такового, более благоприятными оказались не условия благополучия,
а именно условия преодоления трудностей, близких к состоянию катастрофы. Так
что война 1941 - 1945 годов с социологической точки зрения может служить
общей моделью поведения коммунистического общества в исторически трудных
условиях. Она обнаружила все достоинства и все недостатки этого типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.
НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
коллективной жизни (впоследствии я их назвал принципами коммунального
поведения или коммунальности), которые людям прививаются самим образом
жизни, имеют гораздо большую силу, чем принципы идеального коллективизма,
которые нам старались привить на словах. Как только появилось начальство и
нас стали разбивать на группы, сразу же заявили о себе претенденты на роль
начальничков из нашей же среды. Они вертелись на глазах у начальства
эшелона, всячески давая им понять, что они суть именно те выдающиеся
индивиды, которых следует назначить старшими групп. И удивительное дело,
начальство сразу же заметило это, и именно эти рвущиеся к власти (пусть
самой маленькой) прохвосты были назначены старшими по вагонам. Они
немедленно обросли холуями, всячески угождавшими им и тоже претендовавшими
на какую-то мизерную долю власти и привилегий, связанных с властью. Думаю,
что наблюдение таких сцен спонтанного социального структурирования множества
людей, вынужденных длительное время жить вместе, дало мне неизмеримо больше
для понимания реального коммунистического общества, чем многие сотни томов
специальной литературы, прочитанных мною в университетские и последующие
годы.
Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.
[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости. С восемнадцати до
двадцати четырех лет я был в армии и не заботился о еде, одежде, ночлеге.
Были, разумеется, какие-то тревоги и заботы, я о них расскажу. Но они не
были специфически возрастными. В двадцать два года я женился. Но даже это не
было действием взрослого человека. Ему нет объяснения в рамках возрастных
норм. В 1946 - 1954 годы я был студентом и аспирантом университета. И даже
эти годы, по одним критериям [170] попадая в возраст зрелости, по другим
могут быть отнесены к возрасту юности. И потом вплоть до сорока лет я
считался молодым человеком.
В 1948 - 1976 годы мне пришлось работать учителем в школах и профессором
в высших учебных заведениях, пришлось растить собственных детей. Передо мною
в изобилии был материал для наблюдении за эволюцией людей в нормальных
советских условиях. Должен сказать, что, по крайней мере, для значительной
части советских людей возрастной хаос стал обычным явлением. В послевоенные
годы отпала необходимость для детей разделять образ жизни взрослых. Зато
ускорился процесс интеллектуального, психологического и физиологического
созревания. Тот возраст, начиная с которого молодые люди осознают себя
взрослыми, с одной стороны, стал начинаться раньше, а с другой стороны,
отодвинулся для многих далеко за двадцать лет. Значительно раньше люди стали
начинать сексуальную жизнь, причем независимо от семейных отношений. Рано
стали получать образование, какого раньше не получали и в зрелом возрасте.
Вместе с тем люди значительно позже стали начинать самостоятельную жизнь,
независимую от родителей. В стране имеются сотни тысяч молодых людей в
возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, чувствующих себя юношами и
поступающих порою даже по-детски. А в некоторых отношениях состояние
детскости вообще становится характерным для всего населения коммунистической
страны. Аппарат власти, идеологии, пропаганды обращается с людьми до самой
их смерти как с материалом для воспитания и просвещения. Положение индивида
в коллективе точно так же превращает его в объект воспитательных
мероприятии. Миллионы людей всю жизнь чему-то учатся и постоянно выслушивают
поучения вышестоящих. Руководители общества вообще претендуют на роль отцов
и наставников подвластных детей-сограждан.
Таким образом, написав в конце предыдущего раздела, что 29 октября 1940
года закончилась моя юность, я не могу сказать, какой возрастной период у
меня начался. Да и закончившийся период я с некоторой натяжкой могу назвать
юностью.
[171]
МОДЕЛЬ ОБЩЕСТВА
Если бы я имел изначальной целью жизни достижение успехов в науке или
искусстве, я счел бы годы, проведенные в армии, потерянными. Но я такой цели
не имел. Я имел причины и мотивы для моего поведения Но они были такими, что
исключали ясность цели. Вернее говоря, цель появилась, но по самой своей
сущности она была неопределенной и неясной. Я вынуждался на конфликт со
своим обществом и на индивидуальный бунт.
У меня появилось желание понять свое общество. Но оно не было желанием
ученого, не было чисто академическим. Оно было элементом моего конфликта и
бунта. Мой антисталинизм носил весьма символический и бунтарский характер. Я
не рассчитывал не то что на какой-то успех в творческой деятельности, но
даже на то, чтобы выжить. Я просто жил, как меня вынуждали к тому
обстоятельства. Я наблюдал жизнь и размышлял просто потому, что был рожден
для этого, но отнюдь не в интересах будущих книг. Лишь постфактум, лишь
оглядываясь назад, я могу сказать, что годы армии и воины не пропали для
меня даром. Они стали для меня фактически школой (если еще не университетом)
будущей философской, социологической и литературной деятельности.
Всякая армия отражает в себе основные свойства своего общества. Не была
на этот счет исключением и советская армия. Но тут имело место одно
существенное отличие отношения армии и общества, связанное с тем, что
общество является коммунистическим. Самым фундаментальным (базисным)
социальным отношением этого общества является отношение начальствования и
подчинения, имеющее много общего с армейским отношением начальников и
подчиненных. Так что любая армия вообще, а советская армия в особенности,
может служить моделью коммунистических социальных отношении. Прослужив в
армии много лет, я чисто опытным путем досконально изучил все аспекты
армейской жизни. Впоследствии это облегчило мне изучение специфически
коммунистических отношений советского общества и обобщение результатов моих
наблюдении. Думаю, [172] что ту же роль для меня мог бы сыграть
исправительно-трудовой лагерь, если бы я попал туда и выжил.
Меня всегда поражало то, как же хорошо образованные люди, наблюдавшие
грандиозные социальные явления и располагавшие огромным фактическим
материалом, ухитрялись делать на этой основе мелкие, поверхностные или
заумно-бессмысленные выводы. Я самими обстоятельствами моей жизни и моими
взаимоотношениями с моим окружением вынуждался на нечто противоположное
этому: на большие и бескомпромиссно четкие обобщения, основанные на
наблюдении сравнительно небольшого числа "мелких" явлений. Со временем я
открыл для себя, что с социологической точки зрения именно эти "мелкие"
пустяки являются грандиозными основами исторического процесса, а внешние
грандиозные явления суть лишь его поверхностная пена. Положения диалектики
об отношении сущности и явления, содержания и формы тут, как нигде,
оказались кстати.
На мою долю выпали также годы войны. Всякая война так или иначе проявляет
существенные свойства общества, ведущего войну. Не является на этот счет
исключением и война 1941 - 1945 годов с Германией. Но опять-таки тут есть
одно обстоятельство, сделавшее эту войну поразительно точной моделью
поведения советского общества в трудных ситуациях. Коммунистический
социальный строй в России сложился в условиях развала Российской империи и
краха царизма - в условиях исторической катастрофы. И сложился он как
средство выжить в условиях этой катастрофы. В войну с Германией 1941 - 1945
годов коммунистический социальный строй обнаружил свою удивительную
способность выживать и укрепляться именно в тяжелых условиях. Для этого
строя, как такового, более благоприятными оказались не условия благополучия,
а именно условия преодоления трудностей, близких к состоянию катастрофы. Так
что война 1941 - 1945 годов с социологической точки зрения может служить
общей моделью поведения коммунистического общества в исторически трудных
условиях. Она обнаружила все достоинства и все недостатки этого типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.
НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
коллективной жизни (впоследствии я их назвал принципами коммунального
поведения или коммунальности), которые людям прививаются самим образом
жизни, имеют гораздо большую силу, чем принципы идеального коллективизма,
которые нам старались привить на словах. Как только появилось начальство и
нас стали разбивать на группы, сразу же заявили о себе претенденты на роль
начальничков из нашей же среды. Они вертелись на глазах у начальства
эшелона, всячески давая им понять, что они суть именно те выдающиеся
индивиды, которых следует назначить старшими групп. И удивительное дело,
начальство сразу же заметило это, и именно эти рвущиеся к власти (пусть
самой маленькой) прохвосты были назначены старшими по вагонам. Они
немедленно обросли холуями, всячески угождавшими им и тоже претендовавшими
на какую-то мизерную долю власти и привилегий, связанных с властью. Думаю,
что наблюдение таких сцен спонтанного социального структурирования множества
людей, вынужденных длительное время жить вместе, дало мне неизмеримо больше
для понимания реального коммунистического общества, чем многие сотни томов
специальной литературы, прочитанных мною в университетские и последующие
годы.
Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82