Приструнить Куруфина и Турко, вернуть тебе Нарготронд? Пожалуйста. Вывести армию против Моргота? Я готов. Но не проси меня отступиться от клятвы. Это больше, чем я могу.
— Твой ход, — сказал Финрод.
Маэдрос снова сел за доску. Темный рохир, перейдя на поле «анга», сразил белого короля. Ответным ходом белая нэрвен убрала его с доски, готовясь замкнуть темную башню в безысходное кольцо.
— Зачем ты с ним связался? — вздохнул Маэдрос. — Что тебе в нем?
— Он мой друг, — Финрод посмотрел Маэдросу прямо в глаза. — Возможно, ты будешь удивлен, но это так.
— Удивлен? — Маэдрос взял темную нэрвен, задумчиво поиграл ею и вернул на то же поле. — Я думал, что наша семейка — самая сумасшедшая среди нолдор.
— Оспаривать это звание у феанорингов действительно никто не будет, — улыбнулся Финрод. — Хотя я бы не сбрасывал со счета ни затворника Турондо с его свояком, ни Финакано, ни, в самом деле, себя. Как говорят атани, — он перешел на синдарин. — «У каждого в подполье свои мыши».
— Ты сказал тогда… — Маэдрос решился наконец и поставил свою нэрвен против белой башни. — Что если ими не займемся мы, ими займется Моргот. Ты был прав. Инглор, я ничего против них не имею, они прекрасные воины и верные вассалы. Но… по-моему, это зашло слишком далеко. Если ты в самом деле друг Берену — не делай его моим врагом. Пусть он отступится от Камня. Это — не для него. Это невозможно…
— Майтимо, — Финрод, сжав белого мага в ладони, гладил большим пальцем бархатную «подошву» фигурки. — Как ты думаешь, когда Финакано собрался выручать тебя туда, в Тангородрим, как часто он слышал от других — «это невозможно»?
От резкого движения пальцы железной руки с лязгом сжались в кулак.
— Сколько можно попрекать? — сквозь зубы выдавил медноволосый эльф. — Я помню, что вы ждали нас на самой границе, с отрядом и запасными конями — ты, Артанис, Айканаро… Я помню, что ты исцелил меня… помню все, не утруждай себя лишними словами…
— Я не собирался попрекать никого, — Финрод встал из кресла, обошел его и, опираясь скрещенными руками на спинку, печально посмотрел на Маэдроса. — Я просто хочу напомнить, что своих границ не знает никто. Чужих — тем паче.
— Ты все еще веришь в свою Судьбу, — криво усмехнулся феаноринг. — В то, что именно смертные принесут нам победу в Дагор Дагорат и исцелят Арду Искаженную.
— У тебя есть на этот счет другие мысли?
— Нет. Вселенские вопросы я оставляю Валар.
— Одному из Валар мы уже бросили вызов. Получается, взяли на себя решение некоторой части вселенских вопросов.
— И ты считаешь, что именно твой Берен, лично, и есть тот Спаситель, который исцелит Арду и принесет всем — как там пел Маглор? — надежду и жизнь?
— Если я останусь в стороне, я так никогда этого и не узнаю.
— А если погибнешь? Если тебя затянет под колесо?
— Узнаю после Возрождения.
— И окажется, что ты ошибся.
— Тогда я попытаюсь снова. И снова.
— Если бы это было не так зыбко, Инглор… Если бы ты мог найти и предъявить какие-то доказательства…
Финрод покачал головой.
— Никаких доказательств, Майтимо. Возможно, это и есть испытание — поверить без доказательств. Просто поверить. Неужели это так трудно?
— Почему, Инглор? Почему ты веришь в них?
— Я знаю их двести солнечных лет. Они пришли из мрака, а мы лишь заглянули в него — и отшатнулись в ужасе. Они знают лишь отчаяние — но на их языке «отчаяться» и «решиться» — одно и то же слово. Когда у них нет надежды — их можно брать и вести куда угодно. Мы и Моргот делаем это с равным успехом, ибо, не имея надежды, они легко поддаются земным соблазнам. Мы можем победить Моргота сейчас — но военная победа мало что нам даст, ибо он бессмертен, а его зло пустило корни в будущее. Я хочу обрубить эти корни. Сделать это можно лишь дав людям надежду. Объяснив им смысл смерти. А у нее должен быть смысл — я исхожу из того, что Единый знал, что делал, создавая их смертными, не принадлежащими Арде — это не кара за какие-то злодеяния и не злосчастная ошибка. Полвека назад я думал, что нашел. Но… тогда кое-кому не хватило сил. Мне в том числе. Я ждал дальше. Ждал знака Судьбы, который укажет мне, прав я или нет…
— А вдруг ты все же не прав? — горькими, как полынная настойка, были слова Маэдроса. — Вдруг это не знак Судьбы, а простая случайность? Вдруг их смертность — действительно ошибка или кара? И в смерти нет смысла — что тогда?
Финрод взъерошил волосы, летящая усмешка блеснула на губах — и погасла, глаза же оставались печальными.
— Возможно, — сказал он. — Но думать так — значит заранее отдавать победу Морготу. А я не хочу.
* * *
Здесь все было и так, и не так, как в Барад-Эйтель. Почти не слышно было синдарской речи, к которой Гили привык настолько, что уже едва ли не все понимал — между рыцарями феанорингов было принято говорить на квэньа. Эльфийской молодежи и эльфийских женщин здесь, к примеру, или совсем было мало, или вовсе не было — Гили с Айменелом еще никого не встретили. Зато было больше людей. Женщины работали на кухнях, прибирались в комнатах, дети носились по всему замку. Радруин дин-Хардинг, какой-то шестиюродный племянник лорду Хардингу и его же второй слуга-оруженосец, объяснил Гили, что, когда наступает очередь кого-то из мужчин в поселениях нести службу в окрестностях замка или на заставах, семья его нередко перебирается в замок на это время. Сейчас, летом, когда идут работы в поле, здесь еще мало народу, — небрежно бросил он. Гили удивился: что же тут творится, когда народу много?
Дальше: здесь не было синдар и ничего синдарского. Гили не смог бы объяснить, хотя и четко осознавал разницу между Барад-Эйтель и Амон-Химринг, если бы Айменел не сказал, что тут все слишком нолдорское. А когда Айменел это сказал, Гили сразу понял, что он имеет в виду: в рукотворных предметах и в манере общения не было той бесхитростной простоты, которая отличает синдар и все синдарское. Если синдар хотели, к примеру, сделать простой ковер, они ткали его простым: из грубой нити, в полоску. Если они хотели сделать роскошный ковер, они ткали гобелен с невиданным рисунком о всех цветах земли и неба. Если же нолдор хотели сделать роскошный ковер, они делали его роскошно простым: ткали из самой тонкой черной шерсти так, чтобы в нем по щиколотку утопали ноги, и украшали какой-нибудь единственной белой завитушкой. Здешние изделия были как венец лорда Маэдроса: простое и скромное серебро украшено камнями, которые и драгоценными-то не считаются, но вот отделаны эти камни так, что дыхание замирает. И так во всем, даже в том, как замок выглядел снаружи. В здешней скромности было слишком много гордости. Обычной одеждой эльфийских воинов были простые черные рубахи, но более пристальный взгляд различал, что сотканы они из самого лучшего льна. В других местах, где нолдор долгое время жили рядом с синдар и слились в один народ — в Нарготронде или в том же Барад-Эйтель — мастера перенимали приемы друг у друга, и вскоре синдар научились делать изысканно простые вещи, а нолдор — роскошно прекрасные. Но здесь, где влияния синдар почти не было, искусство нолдор оставалось изысканно простым, и было в этом что-то натужное, словно тут хотели перенолдорить всех нолдор. Айменел, сын Кальмегила, считал себя нолдо, но здесь, среди чистых нолдор, было ясно видно, насколько он синда. В синей своей рубахе и желтых кожаных штанах он среди воинов Маэдроса походил на синицу, затесавшуюся к стрижам-красногрудкам. Его квэнья звучал слишком мягко, не так звонко и гортанно, как квэнья здешних суровых нолдор. Его одежда казалась вызывающе яркой, и даже человеческому глазу теперь было видно, насколько он юн.
Радруин открыл еще один секрет, который для Айменела не был секретом: очень многое здесь из простых вещей — одежда, обувь, скатерти, занавеси, тростниковые циновки — сделано людскими руками. Здесь было слишком мало эльфийских женщин, чтобы обслужить всех эльфийских мужчин, а горянкам и уроженкам Химлада нолдор хорошо платили за хорошую ткань и работу в замке. Вот, почему рыцари Маэдроса не придавали одеяниям такого значения, как большинство других эльфов: для каждого обычного эльфа на любом клочке ткани лежит печать дорогой ему женщины, сделавшей эту ткань, раскроившей ее, спрявшей нити и отделавшей ворот и рукава хоть каким простым, а все же узором; даже для человека это так, если он не вовсе скотина: не зря же Гили постарался сохранить свой кафтан, сделанный матерью. Но не то было для здешних: ткань, плетенье и обувь они либо покупали за серебро, зерно и скот, либо брали как дань. Женщины и делали все это на отдачу, либо на продажу: старательно, но без огня, не так, как ткут и шьют для мужей, сыновей или братьев. И оттого люди, носившие свои дирголы с тайным горделивым вниманием, казались даже более щеголеватыми, чем эльфы. Зато перстни и браслеты, любимые и ценимые нолдорскими мужчинами, на фоне их немудрящей одежды прямо-таки кидались в глаза.
Когда они вышли из замка и спустились к нижним укреплениям, где было совсем мало эльфов и много людей, Айменел вздохнул с заметным облегчением.
— Не знаю, почему мне здесь так тяжело, Руско, — сказал он в ответ на вопрос Гили. — Но отчего-то там мне трудно.
Гили уже увидел достаточно, чтобы не задать дурацкий вопрос: «А разве там не такие же нолдор, как ты»? Он понимал — не такие. А вот — чем не такие? — хотелось ему знать.
— О! — сказал Радруин. — Это Барни и Брего. Значит, где-то поблизости Падда, Рит и Фродда. Или уже освободились, или освободятся сейчас.
Навстречу действительно двигалось двое мальчишек — один на вид помладше Гили, другой постарше его, и даже Радруина. Дирголы у обоих были юношеские, узкие — ребята еще не вошли в тот возраст, когда женщины семьи должны дарить юноше настоящий, полный плат; юным надлежало довольствоваться половинкой отцовского или братнего. На поясе у одного паренька был только нож, у другого, постарше, — нож и ската. Радруин скату носить еще не удостоился, и Гили уловил легкую зависть в лице товарища, когда Брего, старший из оруженосцев, поприветствовал Гили как равного, послав Радруину лишь короткий кивок.
Гили удивился — почему они не здороваются с Айменелом — оглянулся и увидел, что Айменела нигде нет.
— Слинял эльф, — сказал Радруин, — с ними всегда так: то он здесь, а то р-раз! — и словно щезник его ухватил.
— Я слышал о тебе, — Брего, не обращая на его слова внимания, заговорил с Гили. — Ты — оруженосец ярна Берена?
Гили кивнул.
— Из какого ты рода? — продолжал Брего свой быстрый допрос.
— Зови меня безродным, — сказал Гили, вспомнив, как отвечал на такие вопросы в Барад-Эйтель Берен. — Моя семья убита и я еще не отомстил.
Брови Брего на миг удивленно вздрогнули, смешанное чувство уважения и удивления промелькнуло на лице. Ни один из его ровесников явно не оставался последним в роду и не давал обета сокрытия имени. Статус Гили подскочил в его глазах еще на фут.
— Как твое имя? — спросил Брего.
— Руско, — Гили, еще не успевший как следует привыкнуть к эльфийской кличке, вдруг почувствовал, что она более уместна здесь, чем его настоящее имя. — Слушайте, у меня в кармане есть серебряник, который скучает в одиночестве, точь-в-точь как я. Я подумал — если я обменяю его на бочонок пива, друзья появятся и у меня, и у него. Как вы на это… фэррим?
— Это по-нашему! — одобрил Радруин.
По дороге к пивовару их четверку догнали еще трое пареньков. Разговор как начался, так и не прекращался: Гили задавал короткие и осторожные вопросы и получал длинные, обстоятельные ответы, сопровождавшиеся обилием знаков руками, лицом и всем телом: если кто-то из пареньков рассказывал про драку или стычку, он считал своим долгом еще и показать все, что только возможно.
Осаду Химринга помнили худо-бедно почти все, но один лишь Брего участвовал несколько раз в настоящем столкновении. Гили, чтобы он не слишком задавался, мимоходом упомянул стычку в Нан-Дунгортэб, опустив, по кратком размышлении то, что Берен мог бы запретить ему рассказывать: двоих людей в черном и то, что с эльфами был сам государь Финрод.
Дом пивовара стоял у подножия горы, возле самой дороги. Длинный, крытый соломой, с широко распахнутыми дверями (а скорее уж — воротами), он зазывал к себе всех, у кого пересохло в горле. Пивовара звали Бренна-Раскоряка, прежде он был сотником, но пять лет тому в какой-то стычке его ранили в бедро, и теперь он ходил враскоряку (правда, никто не звал его так в глаза, ибо на тяжести его кулаков ранение не сказалось). Его поставили обеспечивать замок пивом (только людей — эльфы варили свое, посветлее, и на вкус горцев — жидковатое), варить его летом и следить, чтобы оно до следующего лета не кончилось, но и не испортилось, что он и делал исправно. Сейчас, когда ячмень нового урожая вот-вот поспевал, Раскоряка распродавал излишки. Гили узнал все это, не успев отойти от пивоварни и да двадцать шагов: сведения сыпались ему в оба уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— Твой ход, — сказал Финрод.
Маэдрос снова сел за доску. Темный рохир, перейдя на поле «анга», сразил белого короля. Ответным ходом белая нэрвен убрала его с доски, готовясь замкнуть темную башню в безысходное кольцо.
— Зачем ты с ним связался? — вздохнул Маэдрос. — Что тебе в нем?
— Он мой друг, — Финрод посмотрел Маэдросу прямо в глаза. — Возможно, ты будешь удивлен, но это так.
— Удивлен? — Маэдрос взял темную нэрвен, задумчиво поиграл ею и вернул на то же поле. — Я думал, что наша семейка — самая сумасшедшая среди нолдор.
— Оспаривать это звание у феанорингов действительно никто не будет, — улыбнулся Финрод. — Хотя я бы не сбрасывал со счета ни затворника Турондо с его свояком, ни Финакано, ни, в самом деле, себя. Как говорят атани, — он перешел на синдарин. — «У каждого в подполье свои мыши».
— Ты сказал тогда… — Маэдрос решился наконец и поставил свою нэрвен против белой башни. — Что если ими не займемся мы, ими займется Моргот. Ты был прав. Инглор, я ничего против них не имею, они прекрасные воины и верные вассалы. Но… по-моему, это зашло слишком далеко. Если ты в самом деле друг Берену — не делай его моим врагом. Пусть он отступится от Камня. Это — не для него. Это невозможно…
— Майтимо, — Финрод, сжав белого мага в ладони, гладил большим пальцем бархатную «подошву» фигурки. — Как ты думаешь, когда Финакано собрался выручать тебя туда, в Тангородрим, как часто он слышал от других — «это невозможно»?
От резкого движения пальцы железной руки с лязгом сжались в кулак.
— Сколько можно попрекать? — сквозь зубы выдавил медноволосый эльф. — Я помню, что вы ждали нас на самой границе, с отрядом и запасными конями — ты, Артанис, Айканаро… Я помню, что ты исцелил меня… помню все, не утруждай себя лишними словами…
— Я не собирался попрекать никого, — Финрод встал из кресла, обошел его и, опираясь скрещенными руками на спинку, печально посмотрел на Маэдроса. — Я просто хочу напомнить, что своих границ не знает никто. Чужих — тем паче.
— Ты все еще веришь в свою Судьбу, — криво усмехнулся феаноринг. — В то, что именно смертные принесут нам победу в Дагор Дагорат и исцелят Арду Искаженную.
— У тебя есть на этот счет другие мысли?
— Нет. Вселенские вопросы я оставляю Валар.
— Одному из Валар мы уже бросили вызов. Получается, взяли на себя решение некоторой части вселенских вопросов.
— И ты считаешь, что именно твой Берен, лично, и есть тот Спаситель, который исцелит Арду и принесет всем — как там пел Маглор? — надежду и жизнь?
— Если я останусь в стороне, я так никогда этого и не узнаю.
— А если погибнешь? Если тебя затянет под колесо?
— Узнаю после Возрождения.
— И окажется, что ты ошибся.
— Тогда я попытаюсь снова. И снова.
— Если бы это было не так зыбко, Инглор… Если бы ты мог найти и предъявить какие-то доказательства…
Финрод покачал головой.
— Никаких доказательств, Майтимо. Возможно, это и есть испытание — поверить без доказательств. Просто поверить. Неужели это так трудно?
— Почему, Инглор? Почему ты веришь в них?
— Я знаю их двести солнечных лет. Они пришли из мрака, а мы лишь заглянули в него — и отшатнулись в ужасе. Они знают лишь отчаяние — но на их языке «отчаяться» и «решиться» — одно и то же слово. Когда у них нет надежды — их можно брать и вести куда угодно. Мы и Моргот делаем это с равным успехом, ибо, не имея надежды, они легко поддаются земным соблазнам. Мы можем победить Моргота сейчас — но военная победа мало что нам даст, ибо он бессмертен, а его зло пустило корни в будущее. Я хочу обрубить эти корни. Сделать это можно лишь дав людям надежду. Объяснив им смысл смерти. А у нее должен быть смысл — я исхожу из того, что Единый знал, что делал, создавая их смертными, не принадлежащими Арде — это не кара за какие-то злодеяния и не злосчастная ошибка. Полвека назад я думал, что нашел. Но… тогда кое-кому не хватило сил. Мне в том числе. Я ждал дальше. Ждал знака Судьбы, который укажет мне, прав я или нет…
— А вдруг ты все же не прав? — горькими, как полынная настойка, были слова Маэдроса. — Вдруг это не знак Судьбы, а простая случайность? Вдруг их смертность — действительно ошибка или кара? И в смерти нет смысла — что тогда?
Финрод взъерошил волосы, летящая усмешка блеснула на губах — и погасла, глаза же оставались печальными.
— Возможно, — сказал он. — Но думать так — значит заранее отдавать победу Морготу. А я не хочу.
* * *
Здесь все было и так, и не так, как в Барад-Эйтель. Почти не слышно было синдарской речи, к которой Гили привык настолько, что уже едва ли не все понимал — между рыцарями феанорингов было принято говорить на квэньа. Эльфийской молодежи и эльфийских женщин здесь, к примеру, или совсем было мало, или вовсе не было — Гили с Айменелом еще никого не встретили. Зато было больше людей. Женщины работали на кухнях, прибирались в комнатах, дети носились по всему замку. Радруин дин-Хардинг, какой-то шестиюродный племянник лорду Хардингу и его же второй слуга-оруженосец, объяснил Гили, что, когда наступает очередь кого-то из мужчин в поселениях нести службу в окрестностях замка или на заставах, семья его нередко перебирается в замок на это время. Сейчас, летом, когда идут работы в поле, здесь еще мало народу, — небрежно бросил он. Гили удивился: что же тут творится, когда народу много?
Дальше: здесь не было синдар и ничего синдарского. Гили не смог бы объяснить, хотя и четко осознавал разницу между Барад-Эйтель и Амон-Химринг, если бы Айменел не сказал, что тут все слишком нолдорское. А когда Айменел это сказал, Гили сразу понял, что он имеет в виду: в рукотворных предметах и в манере общения не было той бесхитростной простоты, которая отличает синдар и все синдарское. Если синдар хотели, к примеру, сделать простой ковер, они ткали его простым: из грубой нити, в полоску. Если они хотели сделать роскошный ковер, они ткали гобелен с невиданным рисунком о всех цветах земли и неба. Если же нолдор хотели сделать роскошный ковер, они делали его роскошно простым: ткали из самой тонкой черной шерсти так, чтобы в нем по щиколотку утопали ноги, и украшали какой-нибудь единственной белой завитушкой. Здешние изделия были как венец лорда Маэдроса: простое и скромное серебро украшено камнями, которые и драгоценными-то не считаются, но вот отделаны эти камни так, что дыхание замирает. И так во всем, даже в том, как замок выглядел снаружи. В здешней скромности было слишком много гордости. Обычной одеждой эльфийских воинов были простые черные рубахи, но более пристальный взгляд различал, что сотканы они из самого лучшего льна. В других местах, где нолдор долгое время жили рядом с синдар и слились в один народ — в Нарготронде или в том же Барад-Эйтель — мастера перенимали приемы друг у друга, и вскоре синдар научились делать изысканно простые вещи, а нолдор — роскошно прекрасные. Но здесь, где влияния синдар почти не было, искусство нолдор оставалось изысканно простым, и было в этом что-то натужное, словно тут хотели перенолдорить всех нолдор. Айменел, сын Кальмегила, считал себя нолдо, но здесь, среди чистых нолдор, было ясно видно, насколько он синда. В синей своей рубахе и желтых кожаных штанах он среди воинов Маэдроса походил на синицу, затесавшуюся к стрижам-красногрудкам. Его квэнья звучал слишком мягко, не так звонко и гортанно, как квэнья здешних суровых нолдор. Его одежда казалась вызывающе яркой, и даже человеческому глазу теперь было видно, насколько он юн.
Радруин открыл еще один секрет, который для Айменела не был секретом: очень многое здесь из простых вещей — одежда, обувь, скатерти, занавеси, тростниковые циновки — сделано людскими руками. Здесь было слишком мало эльфийских женщин, чтобы обслужить всех эльфийских мужчин, а горянкам и уроженкам Химлада нолдор хорошо платили за хорошую ткань и работу в замке. Вот, почему рыцари Маэдроса не придавали одеяниям такого значения, как большинство других эльфов: для каждого обычного эльфа на любом клочке ткани лежит печать дорогой ему женщины, сделавшей эту ткань, раскроившей ее, спрявшей нити и отделавшей ворот и рукава хоть каким простым, а все же узором; даже для человека это так, если он не вовсе скотина: не зря же Гили постарался сохранить свой кафтан, сделанный матерью. Но не то было для здешних: ткань, плетенье и обувь они либо покупали за серебро, зерно и скот, либо брали как дань. Женщины и делали все это на отдачу, либо на продажу: старательно, но без огня, не так, как ткут и шьют для мужей, сыновей или братьев. И оттого люди, носившие свои дирголы с тайным горделивым вниманием, казались даже более щеголеватыми, чем эльфы. Зато перстни и браслеты, любимые и ценимые нолдорскими мужчинами, на фоне их немудрящей одежды прямо-таки кидались в глаза.
Когда они вышли из замка и спустились к нижним укреплениям, где было совсем мало эльфов и много людей, Айменел вздохнул с заметным облегчением.
— Не знаю, почему мне здесь так тяжело, Руско, — сказал он в ответ на вопрос Гили. — Но отчего-то там мне трудно.
Гили уже увидел достаточно, чтобы не задать дурацкий вопрос: «А разве там не такие же нолдор, как ты»? Он понимал — не такие. А вот — чем не такие? — хотелось ему знать.
— О! — сказал Радруин. — Это Барни и Брего. Значит, где-то поблизости Падда, Рит и Фродда. Или уже освободились, или освободятся сейчас.
Навстречу действительно двигалось двое мальчишек — один на вид помладше Гили, другой постарше его, и даже Радруина. Дирголы у обоих были юношеские, узкие — ребята еще не вошли в тот возраст, когда женщины семьи должны дарить юноше настоящий, полный плат; юным надлежало довольствоваться половинкой отцовского или братнего. На поясе у одного паренька был только нож, у другого, постарше, — нож и ската. Радруин скату носить еще не удостоился, и Гили уловил легкую зависть в лице товарища, когда Брего, старший из оруженосцев, поприветствовал Гили как равного, послав Радруину лишь короткий кивок.
Гили удивился — почему они не здороваются с Айменелом — оглянулся и увидел, что Айменела нигде нет.
— Слинял эльф, — сказал Радруин, — с ними всегда так: то он здесь, а то р-раз! — и словно щезник его ухватил.
— Я слышал о тебе, — Брего, не обращая на его слова внимания, заговорил с Гили. — Ты — оруженосец ярна Берена?
Гили кивнул.
— Из какого ты рода? — продолжал Брего свой быстрый допрос.
— Зови меня безродным, — сказал Гили, вспомнив, как отвечал на такие вопросы в Барад-Эйтель Берен. — Моя семья убита и я еще не отомстил.
Брови Брего на миг удивленно вздрогнули, смешанное чувство уважения и удивления промелькнуло на лице. Ни один из его ровесников явно не оставался последним в роду и не давал обета сокрытия имени. Статус Гили подскочил в его глазах еще на фут.
— Как твое имя? — спросил Брего.
— Руско, — Гили, еще не успевший как следует привыкнуть к эльфийской кличке, вдруг почувствовал, что она более уместна здесь, чем его настоящее имя. — Слушайте, у меня в кармане есть серебряник, который скучает в одиночестве, точь-в-точь как я. Я подумал — если я обменяю его на бочонок пива, друзья появятся и у меня, и у него. Как вы на это… фэррим?
— Это по-нашему! — одобрил Радруин.
По дороге к пивовару их четверку догнали еще трое пареньков. Разговор как начался, так и не прекращался: Гили задавал короткие и осторожные вопросы и получал длинные, обстоятельные ответы, сопровождавшиеся обилием знаков руками, лицом и всем телом: если кто-то из пареньков рассказывал про драку или стычку, он считал своим долгом еще и показать все, что только возможно.
Осаду Химринга помнили худо-бедно почти все, но один лишь Брего участвовал несколько раз в настоящем столкновении. Гили, чтобы он не слишком задавался, мимоходом упомянул стычку в Нан-Дунгортэб, опустив, по кратком размышлении то, что Берен мог бы запретить ему рассказывать: двоих людей в черном и то, что с эльфами был сам государь Финрод.
Дом пивовара стоял у подножия горы, возле самой дороги. Длинный, крытый соломой, с широко распахнутыми дверями (а скорее уж — воротами), он зазывал к себе всех, у кого пересохло в горле. Пивовара звали Бренна-Раскоряка, прежде он был сотником, но пять лет тому в какой-то стычке его ранили в бедро, и теперь он ходил враскоряку (правда, никто не звал его так в глаза, ибо на тяжести его кулаков ранение не сказалось). Его поставили обеспечивать замок пивом (только людей — эльфы варили свое, посветлее, и на вкус горцев — жидковатое), варить его летом и следить, чтобы оно до следующего лета не кончилось, но и не испортилось, что он и делал исправно. Сейчас, когда ячмень нового урожая вот-вот поспевал, Раскоряка распродавал излишки. Гили узнал все это, не успев отойти от пивоварни и да двадцать шагов: сведения сыпались ему в оба уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186