раскалывали эти ломти блоками, выравнивая края До того горцы складывали башни из неотесанного камня — эльфы научили человеческих мастеров находить в породе эти линии наибольшего напряжения, места, где камень сам хочет расколоться — так, что скол порой получается такой ровный и гладкий, словно камень уже отполировали…
Эльфы — где они? Живы ли? Как давно Саурон узнал о мятеже? Что он с ними сделал?
Что Саурон сделает с самим Береном — его почти не волновало. Он так отупел от усталости и глухой сердечной муки, что перестал бояться. Мышцы горели, а спасительное беспамятство никак не приходило. Хотелось пить. Постоянного голода он уже не замечал. Донимал холод: плетеная льняная рубашка хорошо впитывала пот, но плохо сохраняла тепло, если не была поддета под кожаную куртку.
Орков разогнали на починку моста и на отдых, как понял Берен из обрывков разговоров. Сменился охранник — теперь это был высокий белокурый парень, совсем еще молодой; его чистый голос до рези в горле напомнил голос Руско.
Пытка неподвижностью длилась, и вскоре началась вторая: после полуночи (Берен слышал удары колокола, отмечающие стражи) хлынул дождь. Сначала горец пытался повернуть голову, ловя высохшим ртом капли, слизывая их с мокрых волос — потом стало слишком холодно. Он вымок до нитки, вода под ногами собралась в лужу, холод пропитал каждую частицу тела — порой ему казалось, что он сросся с колодкой, такой же холодный и безразличный ко всему, как эта деревяшка. Порой же холод был как тысяча ножей, кромсающих тело на ломти. Берен вспоминал все, что было теплого в его жизни: потрескивание дров в очаге, длинный пастушеский плащ из овечьей шерсти, бархатистые бока лошадей, белую, полупрозрачную чашку квенилас в ладони, солнечные лучи в серебряных кронах деревьев Нелдорета…
Тинувиэль…
Это, последнее воспоминание принесло облегчение — а потом и забытье.
Он очнулся оттого, что стало суше и теплее. Стражник сменился — и, вернувшись, накрыл пленника попоной.
— Зачем? — спросил новый часовой. — Он заслужил все, что получил. Даже больше.
— Но мы же не орки, — сказал молодой.
— Повелитель все равно казнит его.
— Так что, тебе хочется помучить его перед смертью?
— Никто не разрешал тебе укрывать его.
— Никто и не запрещал.
— А, делай что хочешь
Берен хотел поблагодарить белокурого — но губы не слушались.
Время стало чередой бесчисленных провалов в черноту обморока — и возвращений к черноте бытия, нарушаемой только отсветом фонаря на мокром граните. Он терял сознание, голова повисала, передавливалось горло — и, задыхаясь, он снова приходил в себя.
Когда это случилось в последний раз — свет фонаря разбавили розоватые отсветы восходящего солнца, отброшенные в Ущелье Сириона вершинами Эред Ветрин. Дождь прекратился — и стражник скинул с заключенного попону.
Берен продержался до настоящего рассвета, и совсем уж было собрался снова в обморок — как вдруг обнаружил перед собой того самого белокурого стражника. Склонившись к нему, парень подносил к его губам чашку с похлебкой из солонины. Горец выпил — и на этот раз сумел прохрипеть слова благодарности. Белокурый, скатав попону, перебросил ее через плечо.
— Не думай, что я делаю это ради тебя, — сказал он. — Это просто во имя человечности.
— Эльфы, — выговорил Берен. — Заложники. Что с ними?
— Я слышал, что их обезглавили, когда пришла весть о мятеже. Ты напрасно спешил сюда.
Берен уронил голову. Теперь ему было все равно, что случится дальше.
Белобрысый воин ушел — и вскорости за пленником пришли двое орков и одноглазый слуга Саурона. Орки разомкнули колодку, один из них пнул пленника в бок: вставай. Тот не мог ни встать, ни выпрямиться. По приказу одноглазого орки подхватили Берена под руки и поволокли.
Они миновали переход, вошли в башню и потащили горца по лестнице не вниз, а вверх — не в застенок, а куда? В аулу? Саурон разделается с ним в ауле? Впрочем, за эти семь лет аула Минас-Тирит, наверное, всякое видела.
Он не ошибся — стражники остановились в высоком двенадцатиугольном зале с прозрачным, остекленным куполом, бросающим на пол двенадцать бликов диковинным цветком. То самое место, где он когда-то, мальчишкой, принял меч из рук Финрода. Орки остановились в «сердцевине».
Дальняя дверь открылась, и Берен собрался с силами. Он знал, кто вошел в зал, он узнал походку — тяжелую и упругую, как удар меча о меч. Сейчас каждый шаг сопровождался глухим позвякиванием, будто встряхивали кошель с медяками — на Сауроне была кольчуга. Майя не собирался покидать свое тело, попав под шальную стрелу.
Подойдя к Берену вплотную, он засунул за пояс большие пальцы и остановился, покачиваясь с пятки на носок. Он был бесстрастен, и Берен порадовался, что онемевшее от холода и синяков лицо позволяет ему хранить такую же бесстрастность, хотя бы внешне.
«Дай мне сил умереть хорошо», — попросил он у Элберет.
— И вот ты снова у меня в гостях, князь, — проговорил Саурон. — И снова без приглашения. Как тебе встреча, дорогой мой гость и вассал? Нет ли каких обид?
— Не скажу, что прием был слишком теплый, — горец облизал губы. — Но и что он был слишком сухой — тоже не скажу.
— Ты знаешь, почему все еще жив?
Берен усмехнулся. Еще бы не знать.
— Я не Маэдрос, — сказал он. — Я быстро сдохну.
Саурон покачал головой.
— Нет, горец. Не так быстро, как ты думаешь. Ты, конечно, не эльф, но и человек может вынести довольно много. Ты не умрешь, пока я не захочу. И ты заговоришь.
Берен не мог сомкнуть зубы так плотно, как хотел — болела залеченная чарами скула.
Он ждал вопросов о Дортонионе, о мятеже — но Саурон спросил:
— Как вы смогли обмануть осанвэ? От того, как ты ответишь, зависит как ты умрешь.
Берен встретил взгляд майя таким же пристальным взглядом, пытаясь прочесть по лицу Саурона, как много тот уже знает. В том, что вопрос об осанвэ окажется не единственным, он не сомневался.
Саурон склонился к нему, приблизил лицо так, что Берен чувствовал тепло кожи Гортхаура.
— Говори, — прошептал Саурон. Берен, тоже шепотом, ответил:
— Есть верный способ… Во время допроса… я держал в кармане фигу.
Ему показалось, что голова отлетела, покатилась по плитам пола, которые в бешеном кружении сменялись резными фигурами потолочных балок. Потом кружение остановилось, и Берен обнаружил, что его голова по-прежнему на плечах, только он уже не стоит, а валяется. Никак не получалось поднять голову, не хватало сил. Не хватало сил даже закрыть рот — кровавая слюна тягучей каплей ползла по щеке.
Саурон брезгливо снял запятнанную перчатку и бросил ее на пол. Он еще никогда не опускался до ненависти к своим жертвам. Он сражался, пытал, использовал и убивал хладнокровно, творя лишь необходимое зло. И едва ли не впервые в жизни ему захотелось раздавить кого-то лично, своими руками — и это желание почти ставило его на одну доску с такими низменными орудиями его воли, как Болдог или Скулгур.
По его знаку горца снова подняли на ноги. Берен, преодолев слабость, поднял голову, вытер рот о плечо и улыбнулся. Второй затрещиной майя точно снесет ему голову, и на этом все мытарства закончатся.
Он искал подходяще слово, обидное, как спица в зад, но не находил.
— Итак, Берен, парень, простой, как полено, храбрый, но недалекий… Преданный сюзерену до самоотречения… Влюбленный до беспамятства… Я долго думал, что сделаю с тобой. Чтобы при воспоминании об этом у всех кровь стыла в жилах, а ты в крике сорвал глотку.
— Вели кому-то вроде Тхуринэйтель затрахать меня до смерти. Клянусь, буду орать как резаный.
— Твое пещерное остроумие меня не волнует, горец. — Майя разжал кулак и отошел. — Ты не произведешь впечатления ни на кого здесь, никто не донесет до твоих пастухов весть о том, с каким достоинством, и в каких мучениях погиб сын Барахира. Хотя ты сам понимаешь, что какое тут, к собакам, достоинство. Так что ты не старайся, тебе не для кого собирать душевные силы. Ни для друзей, ни для врагов. У твоей смерти не будет свидетелей. Вообще.
— Что, и ты не придешь полюбоваться?
— Нет. Думаю, что я буду очень занят, если не смогу купить покой за шкуру Фелагунда — твоя стоит слишком дешево.
Берен оказался сбит с толку.
— А кто сказал тебе, что Финрод мертв? — с морозной усмешкой произнес Саурон. — Не всем верь, горец, ты же не вчера родился. Хотя, скорее всего, ваши друзья наплевали и на Финрода. Сбросили со счетов по разряду необходимых жертв. Они пересекут Топи, начнут штурм — и здесь погибнут все, до последнего. Кроме меня — я, понимаешь ли, бессмертен.
— Я об этом жалею больше твоего, Тху.
Все хладнокровие Гортхаура исчезло как по волшебству: рука снова сжалась в кулак, кулак влетел горцу под дых. «Саурон» и «Гортхаур» ему хоть как-то льстили, но в «Тху», «вонючке» — не было и намека на почтительность. Удар был таким, что оркам пришлось отступить на шаг назад. Потом Гортхаур схватил Берена за волосы и дернул вверх, заставляя выпрямиться.
— Ты об этом еще больше пожалеешь… Нет, но скажи, зачем? Зачем?!!! У тебя было бы все — власть, сила, свобода! Ты бы стал первым Королем среди людей! Чего ради ты все это предал? Чего ради ты послал все псу под хвост? Ради этой эльфийской юбки? Так ты получил бы свою девку! Ты мог бы взять ее лишь мечом, потому что даже с Сильмариллом Тингол не отдал бы ее тебе, как ты не отдал бы дочь за трэля! Ты для нее был игрушкой, минутной прихотью, неутомимым в постели жеребцом, каких не водится среди этих полуевнухов-эльфов! Она забыла тебя на следующий день после твоего ухода из Дориата! Берен, ты глупец, ты просрал свой единственный шанс! Почему?
— Саурон, ты не поймешь, — простонал Берен. — Болдог понимал, а ты не поймешь.
— Вот как? И чего же я не пойму?
— Ты родился не от плоти и крови. Будь ты хоть орком, будь у тебя хоть какая-то мать, понял бы. А так — нет. Делай что собирался. Скоро я буду свободен, а ты когда-нибудь захочешь подохнуть — и не сможешь.
Он думал, что Гортхаур снова ударит, но ошибся. Саурон сгреб его за грудки и, встряхнув, посмотрел в глаза. Смотрел своим знаменитым взглядом — и опять холодные порывы запредельного ужаса рвали сознание человека в куски.
— Ты так в этом уверен? — пропел Гортхаур. — Ты так уверен в том, что достиг успеха и жертвы не напрасны? Глупец! Я могу потерять Дортонион, потерять этот замок — легко, ибо эта потеря временная. Силы нолдор и эдайн тают год от года, а наши — растут. И там, на Востоке, все больше и больше прислушиваются к голосу с Севера, а о вас никто даже не знает! Эта мышиная возня в Белерианде занимает Айанто и меня лишь постольку, поскольку нолдор болтаются слишком близко от Аст-Ахэ и все время путаются под ногами. Там, за Синими Горами, лежат огромные земли, и эти земли — наши. Вы, Три Племени — всего лишь жалкая горстка отщепенцев, отправившихся на Запад ради тупой преданности старым богам, и ради нее же принявших сторону обреченных. Ибо нолдор обречены, Берен. Единственная их надежда на Западе, а Запад их проклял, вам же он вовсе ничего не обещал. Ты отыграл для Дортониона пять, ну десять лет — не больше. И знай, когда мы придем в Дортонион второй раз — мы не оставим там живой души. Вот — единственный итог твоей борьбы. Ты — худший и несчастнейший из предателей, ибо своим предательством не смог послужить никому. Финрод умрет, и в его смерти повинен ты. Умрут эльфы — по твоей вине. Пытаясь взять замок, ты погубил множество людей без всякой пользы, и еще многие погибнут до следующего заката. Новое покорение Дортониона будет стоить вам бесчисленных жертв, и это тоже твоя заслуга. Поистине, ты превращаешь в дерьмо все, чего касаешься. Ты еще можешь спасти последнее оставшееся: скажи, каким образом можно обмануть осанвэ — и эльфы будут жить.
Возможно, Саурон мог бы таким образом чего-то добиться— тогда, в первый раз, когда уничтожающее сознание своей предельной низости было Берену внове. Но теперь само его отчаяние истрепалось — он слишком устал. Он пережил все, что, как он думал, невозможно пережить, он прошел через бездну унижения, через поражение и предательство, смерть друзей и утрату надежды. Он отомстил. Он готовился встретить смерть. Саурону было нечем его пугать — и Саурон это понял.
— Я догадался, почему ты молчишь, — прошептал он. — Ты не боишься страданий — ты их хочешь. Мечтаешь, чтобы раскаленные клещи заставили тебя забыть, как глупо и бездарно ты упустил то, что само шло в руки. Предал доверие Финрода, а потом — наше, все потерял и ничего не получил взамен. Вот об этом ты надеешься забыть под пытками. Не надейся. Я оставлю тебе то, что мучит тебя всего сильнее: память и совесть… Я лишу твою смерть смысла, Берен.
Саурон отпустил его, обошел кругом, и в его голосе зазвучала горечь.
— Увидев тебя впервые, я решил, что наконец-то передо мной человек, способный думать своими мозгами, а не глядеть в рот эльфу, разинув варежку. Теперь я вижу, что ошибся. Ты — достойный потомок Беора, гордившегося тем, что носит имя «Слуга»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
Эльфы — где они? Живы ли? Как давно Саурон узнал о мятеже? Что он с ними сделал?
Что Саурон сделает с самим Береном — его почти не волновало. Он так отупел от усталости и глухой сердечной муки, что перестал бояться. Мышцы горели, а спасительное беспамятство никак не приходило. Хотелось пить. Постоянного голода он уже не замечал. Донимал холод: плетеная льняная рубашка хорошо впитывала пот, но плохо сохраняла тепло, если не была поддета под кожаную куртку.
Орков разогнали на починку моста и на отдых, как понял Берен из обрывков разговоров. Сменился охранник — теперь это был высокий белокурый парень, совсем еще молодой; его чистый голос до рези в горле напомнил голос Руско.
Пытка неподвижностью длилась, и вскоре началась вторая: после полуночи (Берен слышал удары колокола, отмечающие стражи) хлынул дождь. Сначала горец пытался повернуть голову, ловя высохшим ртом капли, слизывая их с мокрых волос — потом стало слишком холодно. Он вымок до нитки, вода под ногами собралась в лужу, холод пропитал каждую частицу тела — порой ему казалось, что он сросся с колодкой, такой же холодный и безразличный ко всему, как эта деревяшка. Порой же холод был как тысяча ножей, кромсающих тело на ломти. Берен вспоминал все, что было теплого в его жизни: потрескивание дров в очаге, длинный пастушеский плащ из овечьей шерсти, бархатистые бока лошадей, белую, полупрозрачную чашку квенилас в ладони, солнечные лучи в серебряных кронах деревьев Нелдорета…
Тинувиэль…
Это, последнее воспоминание принесло облегчение — а потом и забытье.
Он очнулся оттого, что стало суше и теплее. Стражник сменился — и, вернувшись, накрыл пленника попоной.
— Зачем? — спросил новый часовой. — Он заслужил все, что получил. Даже больше.
— Но мы же не орки, — сказал молодой.
— Повелитель все равно казнит его.
— Так что, тебе хочется помучить его перед смертью?
— Никто не разрешал тебе укрывать его.
— Никто и не запрещал.
— А, делай что хочешь
Берен хотел поблагодарить белокурого — но губы не слушались.
Время стало чередой бесчисленных провалов в черноту обморока — и возвращений к черноте бытия, нарушаемой только отсветом фонаря на мокром граните. Он терял сознание, голова повисала, передавливалось горло — и, задыхаясь, он снова приходил в себя.
Когда это случилось в последний раз — свет фонаря разбавили розоватые отсветы восходящего солнца, отброшенные в Ущелье Сириона вершинами Эред Ветрин. Дождь прекратился — и стражник скинул с заключенного попону.
Берен продержался до настоящего рассвета, и совсем уж было собрался снова в обморок — как вдруг обнаружил перед собой того самого белокурого стражника. Склонившись к нему, парень подносил к его губам чашку с похлебкой из солонины. Горец выпил — и на этот раз сумел прохрипеть слова благодарности. Белокурый, скатав попону, перебросил ее через плечо.
— Не думай, что я делаю это ради тебя, — сказал он. — Это просто во имя человечности.
— Эльфы, — выговорил Берен. — Заложники. Что с ними?
— Я слышал, что их обезглавили, когда пришла весть о мятеже. Ты напрасно спешил сюда.
Берен уронил голову. Теперь ему было все равно, что случится дальше.
Белобрысый воин ушел — и вскорости за пленником пришли двое орков и одноглазый слуга Саурона. Орки разомкнули колодку, один из них пнул пленника в бок: вставай. Тот не мог ни встать, ни выпрямиться. По приказу одноглазого орки подхватили Берена под руки и поволокли.
Они миновали переход, вошли в башню и потащили горца по лестнице не вниз, а вверх — не в застенок, а куда? В аулу? Саурон разделается с ним в ауле? Впрочем, за эти семь лет аула Минас-Тирит, наверное, всякое видела.
Он не ошибся — стражники остановились в высоком двенадцатиугольном зале с прозрачным, остекленным куполом, бросающим на пол двенадцать бликов диковинным цветком. То самое место, где он когда-то, мальчишкой, принял меч из рук Финрода. Орки остановились в «сердцевине».
Дальняя дверь открылась, и Берен собрался с силами. Он знал, кто вошел в зал, он узнал походку — тяжелую и упругую, как удар меча о меч. Сейчас каждый шаг сопровождался глухим позвякиванием, будто встряхивали кошель с медяками — на Сауроне была кольчуга. Майя не собирался покидать свое тело, попав под шальную стрелу.
Подойдя к Берену вплотную, он засунул за пояс большие пальцы и остановился, покачиваясь с пятки на носок. Он был бесстрастен, и Берен порадовался, что онемевшее от холода и синяков лицо позволяет ему хранить такую же бесстрастность, хотя бы внешне.
«Дай мне сил умереть хорошо», — попросил он у Элберет.
— И вот ты снова у меня в гостях, князь, — проговорил Саурон. — И снова без приглашения. Как тебе встреча, дорогой мой гость и вассал? Нет ли каких обид?
— Не скажу, что прием был слишком теплый, — горец облизал губы. — Но и что он был слишком сухой — тоже не скажу.
— Ты знаешь, почему все еще жив?
Берен усмехнулся. Еще бы не знать.
— Я не Маэдрос, — сказал он. — Я быстро сдохну.
Саурон покачал головой.
— Нет, горец. Не так быстро, как ты думаешь. Ты, конечно, не эльф, но и человек может вынести довольно много. Ты не умрешь, пока я не захочу. И ты заговоришь.
Берен не мог сомкнуть зубы так плотно, как хотел — болела залеченная чарами скула.
Он ждал вопросов о Дортонионе, о мятеже — но Саурон спросил:
— Как вы смогли обмануть осанвэ? От того, как ты ответишь, зависит как ты умрешь.
Берен встретил взгляд майя таким же пристальным взглядом, пытаясь прочесть по лицу Саурона, как много тот уже знает. В том, что вопрос об осанвэ окажется не единственным, он не сомневался.
Саурон склонился к нему, приблизил лицо так, что Берен чувствовал тепло кожи Гортхаура.
— Говори, — прошептал Саурон. Берен, тоже шепотом, ответил:
— Есть верный способ… Во время допроса… я держал в кармане фигу.
Ему показалось, что голова отлетела, покатилась по плитам пола, которые в бешеном кружении сменялись резными фигурами потолочных балок. Потом кружение остановилось, и Берен обнаружил, что его голова по-прежнему на плечах, только он уже не стоит, а валяется. Никак не получалось поднять голову, не хватало сил. Не хватало сил даже закрыть рот — кровавая слюна тягучей каплей ползла по щеке.
Саурон брезгливо снял запятнанную перчатку и бросил ее на пол. Он еще никогда не опускался до ненависти к своим жертвам. Он сражался, пытал, использовал и убивал хладнокровно, творя лишь необходимое зло. И едва ли не впервые в жизни ему захотелось раздавить кого-то лично, своими руками — и это желание почти ставило его на одну доску с такими низменными орудиями его воли, как Болдог или Скулгур.
По его знаку горца снова подняли на ноги. Берен, преодолев слабость, поднял голову, вытер рот о плечо и улыбнулся. Второй затрещиной майя точно снесет ему голову, и на этом все мытарства закончатся.
Он искал подходяще слово, обидное, как спица в зад, но не находил.
— Итак, Берен, парень, простой, как полено, храбрый, но недалекий… Преданный сюзерену до самоотречения… Влюбленный до беспамятства… Я долго думал, что сделаю с тобой. Чтобы при воспоминании об этом у всех кровь стыла в жилах, а ты в крике сорвал глотку.
— Вели кому-то вроде Тхуринэйтель затрахать меня до смерти. Клянусь, буду орать как резаный.
— Твое пещерное остроумие меня не волнует, горец. — Майя разжал кулак и отошел. — Ты не произведешь впечатления ни на кого здесь, никто не донесет до твоих пастухов весть о том, с каким достоинством, и в каких мучениях погиб сын Барахира. Хотя ты сам понимаешь, что какое тут, к собакам, достоинство. Так что ты не старайся, тебе не для кого собирать душевные силы. Ни для друзей, ни для врагов. У твоей смерти не будет свидетелей. Вообще.
— Что, и ты не придешь полюбоваться?
— Нет. Думаю, что я буду очень занят, если не смогу купить покой за шкуру Фелагунда — твоя стоит слишком дешево.
Берен оказался сбит с толку.
— А кто сказал тебе, что Финрод мертв? — с морозной усмешкой произнес Саурон. — Не всем верь, горец, ты же не вчера родился. Хотя, скорее всего, ваши друзья наплевали и на Финрода. Сбросили со счетов по разряду необходимых жертв. Они пересекут Топи, начнут штурм — и здесь погибнут все, до последнего. Кроме меня — я, понимаешь ли, бессмертен.
— Я об этом жалею больше твоего, Тху.
Все хладнокровие Гортхаура исчезло как по волшебству: рука снова сжалась в кулак, кулак влетел горцу под дых. «Саурон» и «Гортхаур» ему хоть как-то льстили, но в «Тху», «вонючке» — не было и намека на почтительность. Удар был таким, что оркам пришлось отступить на шаг назад. Потом Гортхаур схватил Берена за волосы и дернул вверх, заставляя выпрямиться.
— Ты об этом еще больше пожалеешь… Нет, но скажи, зачем? Зачем?!!! У тебя было бы все — власть, сила, свобода! Ты бы стал первым Королем среди людей! Чего ради ты все это предал? Чего ради ты послал все псу под хвост? Ради этой эльфийской юбки? Так ты получил бы свою девку! Ты мог бы взять ее лишь мечом, потому что даже с Сильмариллом Тингол не отдал бы ее тебе, как ты не отдал бы дочь за трэля! Ты для нее был игрушкой, минутной прихотью, неутомимым в постели жеребцом, каких не водится среди этих полуевнухов-эльфов! Она забыла тебя на следующий день после твоего ухода из Дориата! Берен, ты глупец, ты просрал свой единственный шанс! Почему?
— Саурон, ты не поймешь, — простонал Берен. — Болдог понимал, а ты не поймешь.
— Вот как? И чего же я не пойму?
— Ты родился не от плоти и крови. Будь ты хоть орком, будь у тебя хоть какая-то мать, понял бы. А так — нет. Делай что собирался. Скоро я буду свободен, а ты когда-нибудь захочешь подохнуть — и не сможешь.
Он думал, что Гортхаур снова ударит, но ошибся. Саурон сгреб его за грудки и, встряхнув, посмотрел в глаза. Смотрел своим знаменитым взглядом — и опять холодные порывы запредельного ужаса рвали сознание человека в куски.
— Ты так в этом уверен? — пропел Гортхаур. — Ты так уверен в том, что достиг успеха и жертвы не напрасны? Глупец! Я могу потерять Дортонион, потерять этот замок — легко, ибо эта потеря временная. Силы нолдор и эдайн тают год от года, а наши — растут. И там, на Востоке, все больше и больше прислушиваются к голосу с Севера, а о вас никто даже не знает! Эта мышиная возня в Белерианде занимает Айанто и меня лишь постольку, поскольку нолдор болтаются слишком близко от Аст-Ахэ и все время путаются под ногами. Там, за Синими Горами, лежат огромные земли, и эти земли — наши. Вы, Три Племени — всего лишь жалкая горстка отщепенцев, отправившихся на Запад ради тупой преданности старым богам, и ради нее же принявших сторону обреченных. Ибо нолдор обречены, Берен. Единственная их надежда на Западе, а Запад их проклял, вам же он вовсе ничего не обещал. Ты отыграл для Дортониона пять, ну десять лет — не больше. И знай, когда мы придем в Дортонион второй раз — мы не оставим там живой души. Вот — единственный итог твоей борьбы. Ты — худший и несчастнейший из предателей, ибо своим предательством не смог послужить никому. Финрод умрет, и в его смерти повинен ты. Умрут эльфы — по твоей вине. Пытаясь взять замок, ты погубил множество людей без всякой пользы, и еще многие погибнут до следующего заката. Новое покорение Дортониона будет стоить вам бесчисленных жертв, и это тоже твоя заслуга. Поистине, ты превращаешь в дерьмо все, чего касаешься. Ты еще можешь спасти последнее оставшееся: скажи, каким образом можно обмануть осанвэ — и эльфы будут жить.
Возможно, Саурон мог бы таким образом чего-то добиться— тогда, в первый раз, когда уничтожающее сознание своей предельной низости было Берену внове. Но теперь само его отчаяние истрепалось — он слишком устал. Он пережил все, что, как он думал, невозможно пережить, он прошел через бездну унижения, через поражение и предательство, смерть друзей и утрату надежды. Он отомстил. Он готовился встретить смерть. Саурону было нечем его пугать — и Саурон это понял.
— Я догадался, почему ты молчишь, — прошептал он. — Ты не боишься страданий — ты их хочешь. Мечтаешь, чтобы раскаленные клещи заставили тебя забыть, как глупо и бездарно ты упустил то, что само шло в руки. Предал доверие Финрода, а потом — наше, все потерял и ничего не получил взамен. Вот об этом ты надеешься забыть под пытками. Не надейся. Я оставлю тебе то, что мучит тебя всего сильнее: память и совесть… Я лишу твою смерть смысла, Берен.
Саурон отпустил его, обошел кругом, и в его голосе зазвучала горечь.
— Увидев тебя впервые, я решил, что наконец-то передо мной человек, способный думать своими мозгами, а не глядеть в рот эльфу, разинув варежку. Теперь я вижу, что ошибся. Ты — достойный потомок Беора, гордившегося тем, что носит имя «Слуга»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186