Если бы можно было перечеркнуть последние минуты жизни, не сворачивать с пути, не уступать своему желанию увидеть Лютиэн, не подходить к Ивовой Усадьбе… Он согласен был и на это — если уж нельзя переписать последний месяц, вернуться в тот день, на совет Тингола, и вместе с Саэросом сказать: смертному — смерть! Или, по крайней мере, вслед за Маблунгом и Белегом настоять на скорейшем препровождении этого приблуды в Бретиль! О чем он думал тогда? Ах, о судьбе Дориата! Вот она, судьба Дориата: спит, подложив руку под голову принцессы, так, словно имеет на это право! Следующей мыслью было — убить их, здесь и сейчас, по меньшей мере — его, неблагодарного вора чужой любви. Даэрону никогда не нравился мрачный бешеный Эол, но сейчас менестрель готов был его понять. Готов был понять даже безумца и убийцу Феанора — так вот что чувствует тот, кто в одночасье потерял все, все самое дорогое!
Желание покончить и с ними и с собой разом было таким сильным и острым, что Даэрон сделал несколько шагов вперед, а потом, так же быстро — шаг назад, расстегнул пояс с ножом и отбросил его в сторону. Он хотел просто достать и выбросить нож, но не знал, совладает ли с собой, если хотя бы коснется рукояти.
Видимо, этот шум и разбудил человека — а может, он проснулся еще раньше, когда тень эльфа упала на них. Берен быстро, рывком сел. Несколько мгновений — глаза в глаза — прошли в напряженном молчании. Потом Берен опустил глаза и оглянулся, ища одежду. Даэрон отвернулся. Лютиэн, проснувшись, тихо ахнула. Эльф вспомнил, что уже видел ее обнаженной — правда, тогда она была еще ребенком. Тысячи звездных лет и четыре с половиной сотни солнечных он любил Лютиэн и добивался ее — а сколько времени понадобилось этому смертному? Месяц; и того меньше. Отец мой, Единый, великие Валар, за что же вы так караете меня? Пусть бы это был кто-нибудь другой. Пусть бы мне рассказали — и я мог бы не верить! Пусть бы я откусил себе язык, прежде чем настаивать на том, чтобы задержать этого бродягу в Дориате!
Даэрон подобрал свой пояс, застегнул его. Он уже не боялся сорваться в кровавый гнев. Его ярость была холодной и спокойной.
— Если ты оделся, Берен, давай отойдем для разговора.
Он услышал скрип ступеней, через какое-то время Берен вышел к нему — одетый, с ножом за поясом, через правое плечо переброшена накидка, на которой они только что лежали.
— Я готов, — сказал он. — Идем.
Б-бац! — от удара он чуть не влетел в ближайший ивовый ствол. С удивительной для менестреля ловкостью и силой Даэрон навесил ему в ухо. Берен охнул, больше от неожиданности, чем от боли, потом выпрямился.
Лютиэн тихо вскрикнула. Удар по лицу был страшным оскорблением. Даэрон хотел не чего-нибудь, а поединка насмерть.
Какое-то время казалось, что Берен выхватит нож или ответит ударом на удар. Но он разжал кулаки и тихо сказал сквозь зубы.
— Прости, я не знал.
Даэрон, раздосадованный этим, снова размахнулся и ударил его по другой щеке.
— Вынь нож и сражайся! — крикнул он. — Сражайся, если ты не трус!
На этот раз было значительно труднее сдержаться, не ответив Даэрону хорошей зуботычиной, но на миг Берен увидел себя его глазами: приполз чуть ли не на брюхе, был вылечен, одет, накормлен и устроен под крышу — и вдруг подложил такую собаку, увел любимую женщину, возле которой Даэрон упадал, наверное, еще в те времена, когда люди даже бронзу плавить не умели…
Воодушевленный успехом, эльф сгреб его за ворот и замахнулся с левой, размозжить нос. Вместо того, чтобы защищаться, Берен подставил под удар лоб, то место, где начинают расти волосы — что у человека, что у эльфа там самая крепкая кость, гораздо крепче, чем кости руки. Эльфы не владеют искусством кулачного боя; Даэрон неправильно сложил кулак и выбил пальцы из суставов. Втягивая воздух сквозь зубы, он согнулся, прижал руку к груди.
— Прости, — снова сказал человек, беря Даэрона за плечи. — Прости, слышишь! Я не знал, что ты ее любишь. Ты дважды меня ударил — больше я тебе ничего не должен. Идем, мы и так задержались.
— Верно, — Даэрон выпрямился. — Отдай нож.
Берен, помедлив, вытащил из-за пояса айкаран и протянул ему.
— Даэрон, оставь его оружие при нем, — сказала Лютиэн, и ветер в ивах вскинулся, как пришпоренный конь. — Он мой муж, а это мой дом. Мы пойдем к отцу, но своей волей, а не как пленники.
— Он пойдет так, как я скажу! — возвысил голос Даэрон. — Потому что он нарушитель границы и ослушник королевского приказа. Как и ты, принцесса; и только из уважения к тебе я не заставлю тебя разделить его участь.
Ивовые ветви взвились и хлестнули Даэрона по руке, в которой он держал айкаран (7). Несколько прутьев оплели и вырвали нож, другие обвили руку барда — он бешено высвобождался, обрывая листья, обдирая нежную кору, рассаживая свое запястье.
— Я так и знал, что ты спрячешься за ее юбки, смертный! — все новые и новые ветви перехватывали его, опутывали пояс, шею, руки, ноги… Выхватив свой нож, он рубил их, но на месте одной упавшей появлялись десять новых. Берен подобрал айкаран и подбежал к Лютиэн, застывшей между ивами, как изваяние Ниэнны меж двух высохших Дерев Света.
— Что делать теперь? — спросил он, беря ее за руку.
— Бежим, — сказала Лютиэн.
— Я не хочу бежать, принцесса. Я оставил там свой меч — лучше пойду к ним и сдамся.
— Поверь мне, Берен, Даэрон сейчас не в себе, он желает твоей смерти, а отец будет слушать именно его. Я не хочу, чтобы тебя доставили во дворец в путах, не хочу, чтобы потом говорили: дочь короля избрала себе в мужья беглого раба.
— Меня все равно найдут и скрутят… — они уже бежали через лес. — Послушай, вот что я придумал. Я — вассал дома Финарфина, а значит, леди Галадриэль — тоже. Если я сдамся ей — это будет достойный выход. Пусть она делает что хочет — я уверен, что она не допустит позора, ведь это будет значить позор и ее дома!
— Это разумно, — Лютиэн сбежала к заводи, где была привязана лодка. Тугой намокший узел не поддавался тонким пальчикам девушки — Берен полоснул по веревке ножом, подсадил Лютиэн в лодку и прыгнул сам, оттолкнувшись ногой от берега.
* * *
У Перворожденных эльфов не было родителей, но тем не менее между некоторыми из них существовали связи, позволявшие называть друг друга братьями и сестрами — так, братьями по Сотворению были Ольвэ, повелитель тэлери Валинора и Эльвэ, которого сейчас называли Элу Тинголом.
Никто не мог бы объяснить, почему Ольвэ и Эльвэ — близнецы, а Элмо — младший брат, хотя проснулись все трое одновременно. Точно так же, как никто не мог бы объяснить, почему проснувшиеся одновременно с ними Маблунг и Белег — не братья никому из них и не родичи. Просто — это было так. И узы братства по сотворению были ничуть не слабее уз прямого кровного родства, и годы не значили для этих уз ничего — или почти ничего; потому убитых феанорингами тэлери из Альквалондэ, синдар, расставшиеся с ними тысячи лет назад, оплакивали так же горько, как эльфов из народа Денетора, с которыми прожили бок о бок все это время.
Келеборн, муж Нэрвен Артанис Галадриэль, был внучатым племянником Тингола, сыном Галатиля, сына Элмо. Это накладывало на Келеборна свои обязательства: он полагал, что не имеет права укрывать Берена. Но Берен пришел не к нему, а Галадриэли, и он просил не об укрытии, а о справедливом разбирательстве своего дела. Подумав, Келеборн согласился сохранить тайну пребывания Берена в поместье Тарнелорн — до возвращения Лютиэн из Менегрота.
Галадриэль и Келеборн пригласили их разделить ужин и осторожно расспросили об обстоятельствах дела. Потом женщины удалились, а Келеборн и Берен остались в комнате одни.
Муж леди Нэрвен был совсем не таков, каким представлял его себе Берен. Человеческий опыт подсказывает, что у сильной женщины муж или еще более силен, чем она, или подкаблучник. Келеборн не был ни тем, ни другим. Хотя, решил Берен, человек недалекий примет его именно за подкаблучника — так мало и так ровно он говорит в присутствии своей жены. Чтобы узнать, как леди Галадриэль меняется в присутствии мужа, нужно было видеть ее там, в Бар-эн-Эмин — горячей охотницей, затянутой в мужское платье, неутомимой в самой отчаянной скачке, не уступающей братьям ни одного шага в погоне, готовой схватиться хоть с вепрем, хоть с медведем, хоть с троллем… Загонщиками она командовала как заправский военачальник; подчиняться было легко и сладостно. Пятнадцатилетний Берен жалел, что он не гончая из ее своры. Ее муж представлялся ему и вовсе сворачивающим горы воителем — а кем еще нужно быть, чтобы укротить этот сияющий ураган?
Здесь же она была иной. Не сестрой, не княгиней — женой, любящей и нежной. Здесь она сама подчинялась добровольно и радостно. Или — оба, муж и жена, подчинялись любви. Молчаливый Келеборн как-то не терялся рядом с ней. Один раз Берену довелось видеть леди Нэрвен в ярости — и он был рад, что не он эту ярость вызвал; но вот чего он точно не хотел бы вызвать — это ярости Келеборна. Более всего душа среброволосого эльфийского лорда напоминала широкую и спокойную реку, медленное и плавное течение которой неостановимо и неукротимо.
— Человек, — сказал эльф. — Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю… Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством… Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке — не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?
— Правда, — ответил Берен, надеясь, что не краснеет.
— Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн… Или обидел ее, или сбежал — я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.
— Лорд Келеборн, — сказал Берен. — Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн — не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.
— Какую, сын Барахира?
— Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить — сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? — Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?
— Если Тингол казнит или заточит меня — передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч — его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.
— Обещаю, что сделаю это, — Келеборн на мгновение опустил ресницы. — Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас — неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?
— И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.
— Ты мудр, — горько сказал эльф. — Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?
— Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.
* * *
— Уйдите все, — сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.
— Где он? — спросил король.
— Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.
— Я прикажу перевернуть весь Дориат.
— Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.
— Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего… избранника.
— Дай мне слово, отец.
— Что?
— Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение… и никому не отдашь такого приказа… и не позволишь сделать это по своей воле.
— Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?
— Я знаю, что ты очень рассержен.
— Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda — лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.
— Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.
— Так… Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?
— О его подвигах поют барды в твоем дворце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
Желание покончить и с ними и с собой разом было таким сильным и острым, что Даэрон сделал несколько шагов вперед, а потом, так же быстро — шаг назад, расстегнул пояс с ножом и отбросил его в сторону. Он хотел просто достать и выбросить нож, но не знал, совладает ли с собой, если хотя бы коснется рукояти.
Видимо, этот шум и разбудил человека — а может, он проснулся еще раньше, когда тень эльфа упала на них. Берен быстро, рывком сел. Несколько мгновений — глаза в глаза — прошли в напряженном молчании. Потом Берен опустил глаза и оглянулся, ища одежду. Даэрон отвернулся. Лютиэн, проснувшись, тихо ахнула. Эльф вспомнил, что уже видел ее обнаженной — правда, тогда она была еще ребенком. Тысячи звездных лет и четыре с половиной сотни солнечных он любил Лютиэн и добивался ее — а сколько времени понадобилось этому смертному? Месяц; и того меньше. Отец мой, Единый, великие Валар, за что же вы так караете меня? Пусть бы это был кто-нибудь другой. Пусть бы мне рассказали — и я мог бы не верить! Пусть бы я откусил себе язык, прежде чем настаивать на том, чтобы задержать этого бродягу в Дориате!
Даэрон подобрал свой пояс, застегнул его. Он уже не боялся сорваться в кровавый гнев. Его ярость была холодной и спокойной.
— Если ты оделся, Берен, давай отойдем для разговора.
Он услышал скрип ступеней, через какое-то время Берен вышел к нему — одетый, с ножом за поясом, через правое плечо переброшена накидка, на которой они только что лежали.
— Я готов, — сказал он. — Идем.
Б-бац! — от удара он чуть не влетел в ближайший ивовый ствол. С удивительной для менестреля ловкостью и силой Даэрон навесил ему в ухо. Берен охнул, больше от неожиданности, чем от боли, потом выпрямился.
Лютиэн тихо вскрикнула. Удар по лицу был страшным оскорблением. Даэрон хотел не чего-нибудь, а поединка насмерть.
Какое-то время казалось, что Берен выхватит нож или ответит ударом на удар. Но он разжал кулаки и тихо сказал сквозь зубы.
— Прости, я не знал.
Даэрон, раздосадованный этим, снова размахнулся и ударил его по другой щеке.
— Вынь нож и сражайся! — крикнул он. — Сражайся, если ты не трус!
На этот раз было значительно труднее сдержаться, не ответив Даэрону хорошей зуботычиной, но на миг Берен увидел себя его глазами: приполз чуть ли не на брюхе, был вылечен, одет, накормлен и устроен под крышу — и вдруг подложил такую собаку, увел любимую женщину, возле которой Даэрон упадал, наверное, еще в те времена, когда люди даже бронзу плавить не умели…
Воодушевленный успехом, эльф сгреб его за ворот и замахнулся с левой, размозжить нос. Вместо того, чтобы защищаться, Берен подставил под удар лоб, то место, где начинают расти волосы — что у человека, что у эльфа там самая крепкая кость, гораздо крепче, чем кости руки. Эльфы не владеют искусством кулачного боя; Даэрон неправильно сложил кулак и выбил пальцы из суставов. Втягивая воздух сквозь зубы, он согнулся, прижал руку к груди.
— Прости, — снова сказал человек, беря Даэрона за плечи. — Прости, слышишь! Я не знал, что ты ее любишь. Ты дважды меня ударил — больше я тебе ничего не должен. Идем, мы и так задержались.
— Верно, — Даэрон выпрямился. — Отдай нож.
Берен, помедлив, вытащил из-за пояса айкаран и протянул ему.
— Даэрон, оставь его оружие при нем, — сказала Лютиэн, и ветер в ивах вскинулся, как пришпоренный конь. — Он мой муж, а это мой дом. Мы пойдем к отцу, но своей волей, а не как пленники.
— Он пойдет так, как я скажу! — возвысил голос Даэрон. — Потому что он нарушитель границы и ослушник королевского приказа. Как и ты, принцесса; и только из уважения к тебе я не заставлю тебя разделить его участь.
Ивовые ветви взвились и хлестнули Даэрона по руке, в которой он держал айкаран (7). Несколько прутьев оплели и вырвали нож, другие обвили руку барда — он бешено высвобождался, обрывая листья, обдирая нежную кору, рассаживая свое запястье.
— Я так и знал, что ты спрячешься за ее юбки, смертный! — все новые и новые ветви перехватывали его, опутывали пояс, шею, руки, ноги… Выхватив свой нож, он рубил их, но на месте одной упавшей появлялись десять новых. Берен подобрал айкаран и подбежал к Лютиэн, застывшей между ивами, как изваяние Ниэнны меж двух высохших Дерев Света.
— Что делать теперь? — спросил он, беря ее за руку.
— Бежим, — сказала Лютиэн.
— Я не хочу бежать, принцесса. Я оставил там свой меч — лучше пойду к ним и сдамся.
— Поверь мне, Берен, Даэрон сейчас не в себе, он желает твоей смерти, а отец будет слушать именно его. Я не хочу, чтобы тебя доставили во дворец в путах, не хочу, чтобы потом говорили: дочь короля избрала себе в мужья беглого раба.
— Меня все равно найдут и скрутят… — они уже бежали через лес. — Послушай, вот что я придумал. Я — вассал дома Финарфина, а значит, леди Галадриэль — тоже. Если я сдамся ей — это будет достойный выход. Пусть она делает что хочет — я уверен, что она не допустит позора, ведь это будет значить позор и ее дома!
— Это разумно, — Лютиэн сбежала к заводи, где была привязана лодка. Тугой намокший узел не поддавался тонким пальчикам девушки — Берен полоснул по веревке ножом, подсадил Лютиэн в лодку и прыгнул сам, оттолкнувшись ногой от берега.
* * *
У Перворожденных эльфов не было родителей, но тем не менее между некоторыми из них существовали связи, позволявшие называть друг друга братьями и сестрами — так, братьями по Сотворению были Ольвэ, повелитель тэлери Валинора и Эльвэ, которого сейчас называли Элу Тинголом.
Никто не мог бы объяснить, почему Ольвэ и Эльвэ — близнецы, а Элмо — младший брат, хотя проснулись все трое одновременно. Точно так же, как никто не мог бы объяснить, почему проснувшиеся одновременно с ними Маблунг и Белег — не братья никому из них и не родичи. Просто — это было так. И узы братства по сотворению были ничуть не слабее уз прямого кровного родства, и годы не значили для этих уз ничего — или почти ничего; потому убитых феанорингами тэлери из Альквалондэ, синдар, расставшиеся с ними тысячи лет назад, оплакивали так же горько, как эльфов из народа Денетора, с которыми прожили бок о бок все это время.
Келеборн, муж Нэрвен Артанис Галадриэль, был внучатым племянником Тингола, сыном Галатиля, сына Элмо. Это накладывало на Келеборна свои обязательства: он полагал, что не имеет права укрывать Берена. Но Берен пришел не к нему, а Галадриэли, и он просил не об укрытии, а о справедливом разбирательстве своего дела. Подумав, Келеборн согласился сохранить тайну пребывания Берена в поместье Тарнелорн — до возвращения Лютиэн из Менегрота.
Галадриэль и Келеборн пригласили их разделить ужин и осторожно расспросили об обстоятельствах дела. Потом женщины удалились, а Келеборн и Берен остались в комнате одни.
Муж леди Нэрвен был совсем не таков, каким представлял его себе Берен. Человеческий опыт подсказывает, что у сильной женщины муж или еще более силен, чем она, или подкаблучник. Келеборн не был ни тем, ни другим. Хотя, решил Берен, человек недалекий примет его именно за подкаблучника — так мало и так ровно он говорит в присутствии своей жены. Чтобы узнать, как леди Галадриэль меняется в присутствии мужа, нужно было видеть ее там, в Бар-эн-Эмин — горячей охотницей, затянутой в мужское платье, неутомимой в самой отчаянной скачке, не уступающей братьям ни одного шага в погоне, готовой схватиться хоть с вепрем, хоть с медведем, хоть с троллем… Загонщиками она командовала как заправский военачальник; подчиняться было легко и сладостно. Пятнадцатилетний Берен жалел, что он не гончая из ее своры. Ее муж представлялся ему и вовсе сворачивающим горы воителем — а кем еще нужно быть, чтобы укротить этот сияющий ураган?
Здесь же она была иной. Не сестрой, не княгиней — женой, любящей и нежной. Здесь она сама подчинялась добровольно и радостно. Или — оба, муж и жена, подчинялись любви. Молчаливый Келеборн как-то не терялся рядом с ней. Один раз Берену довелось видеть леди Нэрвен в ярости — и он был рад, что не он эту ярость вызвал; но вот чего он точно не хотел бы вызвать — это ярости Келеборна. Более всего душа среброволосого эльфийского лорда напоминала широкую и спокойную реку, медленное и плавное течение которой неостановимо и неукротимо.
— Человек, — сказал эльф. — Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю… Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством… Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке — не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?
— Правда, — ответил Берен, надеясь, что не краснеет.
— Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн… Или обидел ее, или сбежал — я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.
— Лорд Келеборн, — сказал Берен. — Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн — не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.
— Какую, сын Барахира?
— Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить — сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? — Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?
— Если Тингол казнит или заточит меня — передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч — его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.
— Обещаю, что сделаю это, — Келеборн на мгновение опустил ресницы. — Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас — неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?
— И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.
— Ты мудр, — горько сказал эльф. — Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?
— Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.
* * *
— Уйдите все, — сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.
— Где он? — спросил король.
— Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.
— Я прикажу перевернуть весь Дориат.
— Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.
— Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего… избранника.
— Дай мне слово, отец.
— Что?
— Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение… и никому не отдашь такого приказа… и не позволишь сделать это по своей воле.
— Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?
— Я знаю, что ты очень рассержен.
— Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda — лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.
— Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.
— Так… Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?
— О его подвигах поют барды в твоем дворце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186