Впрочем, гордость улетучилась, когда Берен, оценивая выбор юного эльфа, одобрил его следующими словами:
— Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах — как раз то, что тебе требуется, Руско.
Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.
Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.
— Не в последний раз видимся, — сказал на прощанье Берен.
— Не в последний раз, — Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать — и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:
— Любите моих сестер, князья!
Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:
— Что ты почувствовал?
— Слишком вы, эльфы, глазастые… — проворчал Берен. Потом подумал и ответил:
— Когда я коснулся руки Хурина — меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку — у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка — печальной.
— И часто бывает с тобой такое? — Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.
— Случается.
— Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?
— Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… — какое-то время он ехал молча, потом добавил: — Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается — она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит — «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.
— Как хочешь, — покачал головой эльф. — Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.
— Выразись яснее, друг.
— Спроси об этом у Финрода.
— Ты первый заговорил со мной — ты и отвечай.
— Скажи, ты пел над чашей по обычаям своего народа?
— Нет. Я… был тогда слишком молод… А потом — стало не с кем.
— Жаль… Мне тогда было бы проще объяснить. Я думаю, в тебе есть задатки провидца. А Финрод хочет отдать тебе Палантир. Это значит, что твое обучение будет, с одной стороны, проще, а с другой — тяжелее…
— Слушай, почему вы, эльфы, говорите всегда надвое? Не хочу тебя обидеть, но временами это бесит. Скажи, что со мной не так, а? Да, отец и Андрет видели во мне Поющего-Над-Чашей, и что? Или я стану ходить пешком по водам после того как загляну в Палантир?
— Тебе, возможно, откроется несколько больше, чем открылось бы обычному эрухин, — Нэндил выбирал слова как зерна из половы. — Твои видения будут ярче и сильнее, но это потребует от тебя и большего самообладания. И здесь, Берен, таится опасность для тебя и всех, кто вокруг. Ибо в момент Провидения тебя могут обнаружить… Попытаться пленить твою волю, либо же одурачить ложными видениями, либо нанести простой и бесхитростный удар, если первое и второе не удастся. Мы, барды, сталкивались с таким, и это было страшно. Внушает опасения и другое: тот, кто однажды заглянул в Палантир, уже не смотрит ни на себя, ни на мир прежними глазами. Это — потрясение, и, чтобы оправиться от него, требуется время.
— Как я понимаю, Нэндил, мне хоть мытьем, хоть катаньем придется овладеть Палантиром.
— Нет, Берен, не Палантиром. Собой, собственным разумом — при помощи Палантира. Сам по себе, без направляющего разума и воли, Палантир — не более чем тяжелый круглый предмет, годный разве что на грузило для рыбачьей сети.
— Что дверью по лбу, что лбом о дверь — какая разница? Я научусь им пользоваться, потому что другого выхода у нас нет.
— Есть. Кто-то из нас — Эдрахил, я или Финрод — может пойти с тобой.
— Ну это уж нет! Этого я не допущу, эльдар. Вы и так делаете для меня столько, что я не рассчитаюсь до конца жизни. И чтоб я еще потащил кого-то из вас под Тень? Может, я и подлец, но не такой.
Эльф выразительно вздохнул.
— Похоже, я ничего не смогу тебе объяснить сейчас, — сказал он. — Ты смотришь на Палантир, как на норовистого коня, которого нужно во что бы то ни стало укротить; как на крепость, которую нужно взять. Ты полон решимости это сделать — но, друг мой, ты не для того копишь силы! Заглянув в Палантир, ты узнаешь многое в первую очередь о себе, дашь себе отчет в том, в чем никогда не думал или не решался… Это всегда страшно, потому что это изменяет.
Берен с досады ругнулся — довольно безобидно, вроде «чтоб тебя перевернуло», — и, напротив, задержал коня, пропуская табун.
Нельзя сказать, чтоб он не думал о том, о чем сказал ему Нэндил. Для того чтобы передавать сведения через Палантир, обмолвился Финрод, необходимо обучиться осанвэ, соприкосновению разумов. И обучать его будет он сам. Будет читать его мысли и позволит прочесть свои… О, боги… Берен не знал, чего боится больше — первого или второго.
Глава 6. Димбар
На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом — правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.
Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель — чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру — под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума — и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня — до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.
Ой-йо! — набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры — воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе… Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду — без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька — но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:
— Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.
— Давай, — неожиданно легко согласился Айменел. — Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.
Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.
Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда — Гили это чувствовал — не бил в полную силу.
Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова — но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила «ядрена вошь» — эльф тут же спросил, что значит «ядрена».
— Ну, крепкая, здоровая… — растолковал паренек.
— Крепкая, здоровая вошь? — эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно — через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую…
Два дня скачки, переправа через Сирион — они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца — а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.
Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини — но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения — а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.
За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели — а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.
Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну — в завязанный к поясу подол рубахи, две — в рот. Точнее, сидел Гили — эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится — на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.
— Эй, Руско! — позвал он откуда-то сверху.
— Агоу! — откликнулся Гили.
— Поднимайся ко мне!
Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок — выше не залезать…
Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх — и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.
Черешня была здесь плотна, как монисто — но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.
— Смотри, — сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.
— Чего там? — Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.
— Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб — и попадем туда.
— А зачем?
— Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем — или же обогнув Дориат с юга.
Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо — значит, надо.
— Ты чего руками не держишься? — спросил он. — Страх на тебя смотреть-то.
Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.
— Моя мать — тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.
— У вас, может, и нет, — рассудительно сказал Гили. — А у меня есть. Еще раз так сделаешь — я ведь и в штаны накласть могу.
— Зачем? — не понял эльф.
— Со страху.
— Ты болен? — неподдельно озаботился Айменел.
— Да нет! Это не по правде, это только так говорят… Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. — Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. — Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.
— Нас? — эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. — Нас сейчас никто не хватится… До завтрашнего утра… О, смотри! — он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод — больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.
— Они должны быть очень сладкими — негромко сказал Айменел. — Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда… Возьми, Руско…
Гили взял половину прохладных ягод.
— Это потому что первая, — сказал он.
— Мое amilesse — Тинвель, — вдруг проговорил Айменел. — Если хочешь, зови меня так.
* * *
— Чему их учить? — спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.
— Объезжайте коней, — сказал Берен. — Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя — на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню — на четыре отряда по три десятка человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах — как раз то, что тебе требуется, Руско.
Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.
Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.
— Не в последний раз видимся, — сказал на прощанье Берен.
— Не в последний раз, — Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать — и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:
— Любите моих сестер, князья!
Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:
— Что ты почувствовал?
— Слишком вы, эльфы, глазастые… — проворчал Берен. Потом подумал и ответил:
— Когда я коснулся руки Хурина — меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку — у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка — печальной.
— И часто бывает с тобой такое? — Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.
— Случается.
— Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?
— Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… — какое-то время он ехал молча, потом добавил: — Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается — она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит — «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.
— Как хочешь, — покачал головой эльф. — Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.
— Выразись яснее, друг.
— Спроси об этом у Финрода.
— Ты первый заговорил со мной — ты и отвечай.
— Скажи, ты пел над чашей по обычаям своего народа?
— Нет. Я… был тогда слишком молод… А потом — стало не с кем.
— Жаль… Мне тогда было бы проще объяснить. Я думаю, в тебе есть задатки провидца. А Финрод хочет отдать тебе Палантир. Это значит, что твое обучение будет, с одной стороны, проще, а с другой — тяжелее…
— Слушай, почему вы, эльфы, говорите всегда надвое? Не хочу тебя обидеть, но временами это бесит. Скажи, что со мной не так, а? Да, отец и Андрет видели во мне Поющего-Над-Чашей, и что? Или я стану ходить пешком по водам после того как загляну в Палантир?
— Тебе, возможно, откроется несколько больше, чем открылось бы обычному эрухин, — Нэндил выбирал слова как зерна из половы. — Твои видения будут ярче и сильнее, но это потребует от тебя и большего самообладания. И здесь, Берен, таится опасность для тебя и всех, кто вокруг. Ибо в момент Провидения тебя могут обнаружить… Попытаться пленить твою волю, либо же одурачить ложными видениями, либо нанести простой и бесхитростный удар, если первое и второе не удастся. Мы, барды, сталкивались с таким, и это было страшно. Внушает опасения и другое: тот, кто однажды заглянул в Палантир, уже не смотрит ни на себя, ни на мир прежними глазами. Это — потрясение, и, чтобы оправиться от него, требуется время.
— Как я понимаю, Нэндил, мне хоть мытьем, хоть катаньем придется овладеть Палантиром.
— Нет, Берен, не Палантиром. Собой, собственным разумом — при помощи Палантира. Сам по себе, без направляющего разума и воли, Палантир — не более чем тяжелый круглый предмет, годный разве что на грузило для рыбачьей сети.
— Что дверью по лбу, что лбом о дверь — какая разница? Я научусь им пользоваться, потому что другого выхода у нас нет.
— Есть. Кто-то из нас — Эдрахил, я или Финрод — может пойти с тобой.
— Ну это уж нет! Этого я не допущу, эльдар. Вы и так делаете для меня столько, что я не рассчитаюсь до конца жизни. И чтоб я еще потащил кого-то из вас под Тень? Может, я и подлец, но не такой.
Эльф выразительно вздохнул.
— Похоже, я ничего не смогу тебе объяснить сейчас, — сказал он. — Ты смотришь на Палантир, как на норовистого коня, которого нужно во что бы то ни стало укротить; как на крепость, которую нужно взять. Ты полон решимости это сделать — но, друг мой, ты не для того копишь силы! Заглянув в Палантир, ты узнаешь многое в первую очередь о себе, дашь себе отчет в том, в чем никогда не думал или не решался… Это всегда страшно, потому что это изменяет.
Берен с досады ругнулся — довольно безобидно, вроде «чтоб тебя перевернуло», — и, напротив, задержал коня, пропуская табун.
Нельзя сказать, чтоб он не думал о том, о чем сказал ему Нэндил. Для того чтобы передавать сведения через Палантир, обмолвился Финрод, необходимо обучиться осанвэ, соприкосновению разумов. И обучать его будет он сам. Будет читать его мысли и позволит прочесть свои… О, боги… Берен не знал, чего боится больше — первого или второго.
Глава 6. Димбар
На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом — правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.
Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель — чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру — под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума — и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня — до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.
Ой-йо! — набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры — воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе… Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду — без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька — но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:
— Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.
— Давай, — неожиданно легко согласился Айменел. — Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.
Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.
Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда — Гили это чувствовал — не бил в полную силу.
Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова — но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила «ядрена вошь» — эльф тут же спросил, что значит «ядрена».
— Ну, крепкая, здоровая… — растолковал паренек.
— Крепкая, здоровая вошь? — эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно — через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую…
Два дня скачки, переправа через Сирион — они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца — а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.
Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини — но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения — а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.
За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели — а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.
Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну — в завязанный к поясу подол рубахи, две — в рот. Точнее, сидел Гили — эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится — на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.
— Эй, Руско! — позвал он откуда-то сверху.
— Агоу! — откликнулся Гили.
— Поднимайся ко мне!
Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок — выше не залезать…
Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх — и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.
Черешня была здесь плотна, как монисто — но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.
— Смотри, — сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.
— Чего там? — Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.
— Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб — и попадем туда.
— А зачем?
— Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем — или же обогнув Дориат с юга.
Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо — значит, надо.
— Ты чего руками не держишься? — спросил он. — Страх на тебя смотреть-то.
Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.
— Моя мать — тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.
— У вас, может, и нет, — рассудительно сказал Гили. — А у меня есть. Еще раз так сделаешь — я ведь и в штаны накласть могу.
— Зачем? — не понял эльф.
— Со страху.
— Ты болен? — неподдельно озаботился Айменел.
— Да нет! Это не по правде, это только так говорят… Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. — Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. — Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.
— Нас? — эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. — Нас сейчас никто не хватится… До завтрашнего утра… О, смотри! — он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод — больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.
— Они должны быть очень сладкими — негромко сказал Айменел. — Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда… Возьми, Руско…
Гили взял половину прохладных ягод.
— Это потому что первая, — сказал он.
— Мое amilesse — Тинвель, — вдруг проговорил Айменел. — Если хочешь, зови меня так.
* * *
— Чему их учить? — спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.
— Объезжайте коней, — сказал Берен. — Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя — на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню — на четыре отряда по три десятка человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186