Тот задал ему два вопроса о Маэдросе: выгнал ли его эльф? — Гили ответил «нет». Послал сюда? — Гили ответил «да». Тогда ярн устроил так, чтобы Гили выперли в хэссамар для рыцарских слуг, и там он потешал эту братию за кормежку и ночлег. Сам ярн выследил его, когда он выходил по нужде, и тут уж они сумели перекинуться несколькими словами. Ярн велел искать Рандира при кузнице у Эйтелингов, и сказал, когда черные выступят в поход: в первый день последней недели гваэрона. Черные зовут его «Днем Серебра».
— А мы здесь — Днем Медведя, — хрипло засмеялся Рандир. — Поверье такое: в этот день медведь выползает из берлоги. И кто его повстречает в этот день, Руско, тому ой не поздоровится!
Глава 15. День Серебра
Даэрон еще не видел своего короля в таком гневе. Даже в тот день, когда смертный пересек порог Менегрота и потребовал руки Лютиэн, даже тогда Тингол не был так взбешен.
Он отказался встретиться с послами сыновей Феанора лицом к лицу — ни один нолдо из Дома Феанора не мог переступить границ Дориата. Даэрон был посредником между Хисэлином, приехавшим даже не требовать руки Лютиэн для своего господина, а просто уведомить Тингола, что Келегорм берет его дочь в жены.
Тингол метался по тронной палате, как капля воды по раскаленной сковороде, излагая Даэрону все, что он думает о сыновьях Феанора и их безумном отце, обо всех нолдор вообще, об их чести, законах и нравах, брачных обычаях и языке. Он принимал по три решения в минуту: идти воевать Нарогард. Вызвать Келегорма и Куруфина на поединок. Потребовать у Маэдроса головы обоих. Нет, у Ородрета. У того и другого…
Ужас и гнев короля не давали ему остановиться и успокоиться. Даэрон терпеливо ждал. Он знал, что сейчас Тингол не примет никакого решения, потому что все, приходящие ему в голову, одинаково плохи, и он это понимает.
Наконец король упал в кресло, уперев локти в подлокотники и положив голову на руки.
— Она ведь в опасности, Даэрон, — проговорил он тихо, с мукой. — Она не пойдет за него. А он такой же сумасшедший, как и его отец. Он может ее убить.
— Ородрет этого не допустит, — возразил Даэрон.
— Ородрет, — фыркнул Тингол. — у него сердце из воска. Даэрон, иди туда. Иди в Нарготронд, освободи ее. Грози им войной, проклятием Мелиан, моим гневом… Выкради ее, подстрой побег, если надо — вызови и убей Феаноринга. Мне больше не на кого надеяться, кроме тебя.
Даэрон изумленно поднял брови. Он впервые слышал от короля признание в том, что даже на себя тот не надеется.
— Ты согласен? — устало спросил Тингол.
— Ты знаешь, мой король, что я сделал бы это ради нее, если не ради тебя.
— Когда ты выйдешь в путь?
— Сейчас же, если будет на то твоя воля. Что передать Хисэлину?
— Ничего, — Тингол улыбнулся зло. — Он сам сообразит, когда пройдут все мыслимые сроки ожидания. Иди ко мне, Даэрон; обними и прими мое благословение. Может быть, хоть теперь эта безумная поймет, в ком ее счастье.
«Едва ли», — подумал Даэрон, склоняя голову под руку короля.
* * *
Все неправильно.
Хуан понимал речь, но не нуждался в ней сам. Если бы можно было отлить в слова его мысли, они были бы именно таковы: все неправильно. Хозяин поступает неправильно, он становится все больше и больше похож на тех, чьи грязные мысли были ненавистны Хуану едва ли не больше, чем смрад их немытых тел. Хозяин поступал с Госпожой Плохо. Почти так же Плохо, как тот Плохой, кого Хуан ненавидел больше всего, чей запах и ненависть были расплесканы повсюду в мертвом доме Феанора, а особенно в тех покоях, где лежало тело Финвэ. Хозяин причинял Госпоже такое же горе, какое Плохой причинил ему.
И это было уже не в первый раз, когда Хозяин поступал как Плохой. Первый раз был там, далеко на Западе, в городе, где пахло морем. Второй раз в жизни Хуан почуял в воздухе запах крови эльфа — и эта кровь была пролита Хозяином, его Отцом и Братьями. Хуан совсем ничего не понимал, он сходил с ума: если Хозяин поступает как Плохой — значит, он сам стал Плохим? Значит, он больше не Хозяин?
Хуан бегал по воде, трогал носом лежащих на берегу эльфов — а вдруг это игра? Но нет: запах моря мешался с запахом крови, и эльфы были мертвы — как звери и птицы, которых Хозяин убивал на охоте. Но звери и птицы умирали иначе; их жизнь растворялась в другой жизни, а эльфы умерли так, как будто их жизнь из жизни вырвали. Хуан плакал на берегу, а потом Хозяин отыскал его — уже не Плохой, а почти прежний Хозяин, только и из его жизни тоже что-то вырвали. Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался…
Второй раз Хозяин поступил как Плохой, когда Отец приказал сжечь корабли. Хуан не понимал, почему это Плохо, но читал это в сердце Хозяина. Однако Хозяин хотел быть как Отец, а Отец смеялся, и Хозяин смеялся тоже, и потом он заставил себя забыть о том, что это Плохо. Хозяин забыл — а Хуан помнил. Потому что это Плохое тоже оставило след, и еще сильнее. В этом было высокое и странное, чего Хуан не понимал, но принимал: Хозяин помнил первое Плохое — и оно пребывало хотя и с ним, но не в нем. А второе Плохое Хозяин постарался забыть — и оно попало в него, внутрь, в самое сердце.
А сейчас Хозяин даже не хотел понимать, что делает Плохое. Поэтому Хуан был доволен, что его оставили при Госпоже. Все чаще и чаще ему приходили мысли: как было бы хорошо, если бы Госпожа стала ему Хозяйкой. Но это было невозможно. Хоть Госпожа и жалела Хозяина, у Госпожи был Человек, которого она любила. Госпожа часто говорила Хуану о нем. Иногда пела. Хуан знал, что этот Человек смел и добр. Что он любит Арду почти как эльф, но совсем иначе. Что он тоже охотник, как и Хозяин, но охотится для пропитания, а не для забавы. У него были раньше собаки — здешние, немые и смертные собаки, чьи мысли были мыслями животных. Собак звали Морко, Клык и Крылатый, одну из них убил кабан, а других — Ненавистные. Человек много сражался с Ненавистными и ушел сражаться дальше, хотя очень любил Госпожу. Потом он исчез. Одни говорили, что Ненавистные убили его, другие — что Ненавистные держат его в неволе и мучают. Госпожа пошла его искать, и вот — угодила в неволю сама.
Хуан чувствовал, что узы между ним и Хозяином слабеют. Не только из-за Госпожи и ее песен, но из-за того, что Хозяин истаивал. Каждый раз, когда он делал Плохое, из его души кто-то вырывал кусок. Если дальше так пойдет, Хозяина не станет совсем — и кому тогда будет служить Хуан?
Он помнил руку Владыки, в которой полностью помещался щенком. Помнил, как Владыка дарил его Хозяину, как Хозяин нарекал ему имя, и это имя связало узами троих — Хозяина, Владыку и Хуана. Но эти узы могли порваться вот-вот. Ибо хозяин замыслил такое Плохое, что даже его тело воспротивилось этому, и понадобилось измыслить многие чары, чтобы сделать задуманное возможным. Особенно сильные чары, такие, чтобы одолеть чары Госпожи. Брат Хозяина долго думал, но все-таки сумел их сплести.
Хуан слышал разговоры: когда она уснет, Брат Хозяина наденет ей на голову венец, что сделает ее покорной. Пока венец будет на ней, она, как бы в полусне, не сможет сопротивляться; а потом в ней будет ребенок Хозяина и венец можно будет снять. Ни одна женщина не сделает плохого своему ребенку.
Это все было так Плохо, что хуже некуда. Ради блага самого Хозяина нельзя было позволить ему совершить задуманное. Ибо, совершив это, Хозяин перестанет быть собой, а сделается кем-то вроде Ненавистного. Но как? Стеречь Госпожу во сне, чтобы никто не вошел и не надел на нее зачарованный венец? Но и Хуану нужно когда-то спать. И даже если он встанет на защиту Госпожи против Хозяина, тот убьет его легко, ибо Хуан Хозяину вреда не причинит ни за что.
Все было неправильно и Хуан не знал, что ему делать. Оставалось одно: воспользоваться Даром, похитить плащ Госпожи и увести ее из Города.
Но это значило предать Хозяина.
Если бы все было правильно, Хуан и не помыслил бы о том, чтобы предать Хозяина.
Но сейчас все было неправильно, и предать Хозяина — единственный способ спасти его.
Бывает ли так: предать — единственный способ спасти?
Когда все правильно — не бывает.
Но сейчас…
Хозяина не было в Городе. Но он должен был вернуться со дня на день, и совершить задуманное сразу по возвращении.
Значит, и действовать нужно немедля. Хуан встал и встряхнулся, и в него вошла уверенность: именно на такой случай он получил свой Дар. Ошибки быть уже не могло.
Госпожа не умела следить ход его мысли. Потому, когда он встал, встрепенулся и заговорил, она тихо вскрикнула от изумления и закусила рукав, чтобы больше не издать ни звука.
— Надо. Бежать, — сказал Хуан.
Язык его и глотка были плохо приспособлены для речи — но все же трижды мог он заговорить, такой был дан ему Дар. И по тому, как легко сейчас повиновался ему язык, Хуан понял, что поступает Правильно; поступает так, как хотел бы Владыка.
Лютиэн протянула руку вперед, как бы не веря своим глазам и желая убедиться, что именно этот белый пес говорит сейчас с ней, а не морок бередит измученную душу. Пальцы ее коснулись густой шерсти на груди собаки, прошли сквозь нее как гребень…
— Когда? — прошептала Госпожа, склоняясь к самой морде пса.
— Завтра. Ночь. Потом. Поздно.
— У меня нет теплой одежды, песик; а сейчас, хотя зима повернулась к лету, еще холодно. Нет моего плаща. И еды в дорогу тоже нет.
— Будет.
— Ты принесешь? Ты знаешь, где?
— Хуан. Знает.
— Хорошо, мой милый, — Лютиэн обняла его за шею. — Тогда я буду ждать тебя. Ты ведь не умеешь обманывать.
Ее смех прокатился по сердцу Хуана как серебряный бубенчик, и он обрадовался.
* * *
День Серебра…
Берен угадал его, а не узнал. Но чем ближе был этот сверкающий серебром день, тем явственней Берен понимал, что угадал он верно. Войска стягивались к месту несения службы, спешно доразвозилось, где чего не хватало. Припасов было впритык: на хитлумской земле армия должна была начать кормить сама себя. Даже те, кто не хочет воевать с хадорингами, чтобы не умереть голодной смертью, должны будут драться за свой хлеб. Хитер Саурон.
Берен связывался с Рандиром через старую Раэнет, которая возила в Каргонд молочное. Раэнет и Форвега Мар-Эйтелингов он получил первыми, сразу после Долгой Ночи, когда он свернул шею Фрекарту. Руско тогда пошел к ним в дом с вопросом: готовы ли они поддержать князя? — и получил в ответ решительное «да». Старики устали от унижений и не боялись смерти. Рандир сейчас жил у них при кузнице как закуп, и к нему приходили все, кто был в деле; либо же он сам ходил в нужный конец страны — якобы по поручению Эйтелингов. Руско и Аван исходили весь Дортонион. Берен знал два десятка человек, на которых мог положиться в любом случае, и рассчитывал на многие и многие сотни, когда начнется буза и станет известно, что на выручку движется Маэдрос, а через Анах идут Бретильские Драконы и (правда, тут можно было полагаться только на удачу и на сообразительность Государя Ородрета) нарготрондское войско.
В последние дни перед Илсэ, праздником северян, Берену запретили пить. Под угрозой заточения в комнате и даже связывания. Ни от кого из слуг нельзя было добиться ни капли — им пригрозили смертью за это.
И в эти же дни Раэнет принесла известие: объявился Руско. Последним его заданием было — побывать в Минас-Моркрист и кое-что проверить. Руско не удалось проникнуть в замок: там сидели рыцари Аст-Ахэ и порядок они знали; но, шатаясь по окрестностям, мальчик многое разведал и подтвердил еще одну догадку Берена: заложники из знатных семей, главы которых служили в армии «Хэлгор», находились именно там.
Догадаться-то было нетрудно: за время странствий с Эрвегом Берен побывал во всех уцелевших после войны замках — кроме этого. Если двое рыцарей Аст-Ахэ при нем говорили об укреплениях в Дортонионе, то именно про этот замок почему-то «забывали». Ильвэ был умен, но здесь он просчитался. Порой молчание говорит не меньше чем слова — и все же Берену нужны были не догадки, а уверенность.
Теперь у Берена было все, что нужно для мятежа — кроме свободы. И он, выжидая, добросовестно чередовал припадки ярости и часы тупого сидения, болван болваном, в кресле. От него никто ничего не требовал, он никому не был нужен. Ильвэ дольше всех не верил, что Берен превратился в полную развалину, но в конце концов поверил и Ильвэ. Оставалось только ждать подходящего случая. Это была сущая мука — все равно что держать натянутым лук — часами, сутками. На второй день ожидания он начал бояться, что устанет, выдохнется, перегорит к тому моменту, когда нужно будет прыгнуть на загривок удаче и, вцепившись руками и ногами, держаться что есть силы.
Он никогда не смог бы объяснить, почему именно в этот миг, не раньше и не позже, сказал себе «сейчас».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— А мы здесь — Днем Медведя, — хрипло засмеялся Рандир. — Поверье такое: в этот день медведь выползает из берлоги. И кто его повстречает в этот день, Руско, тому ой не поздоровится!
Глава 15. День Серебра
Даэрон еще не видел своего короля в таком гневе. Даже в тот день, когда смертный пересек порог Менегрота и потребовал руки Лютиэн, даже тогда Тингол не был так взбешен.
Он отказался встретиться с послами сыновей Феанора лицом к лицу — ни один нолдо из Дома Феанора не мог переступить границ Дориата. Даэрон был посредником между Хисэлином, приехавшим даже не требовать руки Лютиэн для своего господина, а просто уведомить Тингола, что Келегорм берет его дочь в жены.
Тингол метался по тронной палате, как капля воды по раскаленной сковороде, излагая Даэрону все, что он думает о сыновьях Феанора и их безумном отце, обо всех нолдор вообще, об их чести, законах и нравах, брачных обычаях и языке. Он принимал по три решения в минуту: идти воевать Нарогард. Вызвать Келегорма и Куруфина на поединок. Потребовать у Маэдроса головы обоих. Нет, у Ородрета. У того и другого…
Ужас и гнев короля не давали ему остановиться и успокоиться. Даэрон терпеливо ждал. Он знал, что сейчас Тингол не примет никакого решения, потому что все, приходящие ему в голову, одинаково плохи, и он это понимает.
Наконец король упал в кресло, уперев локти в подлокотники и положив голову на руки.
— Она ведь в опасности, Даэрон, — проговорил он тихо, с мукой. — Она не пойдет за него. А он такой же сумасшедший, как и его отец. Он может ее убить.
— Ородрет этого не допустит, — возразил Даэрон.
— Ородрет, — фыркнул Тингол. — у него сердце из воска. Даэрон, иди туда. Иди в Нарготронд, освободи ее. Грози им войной, проклятием Мелиан, моим гневом… Выкради ее, подстрой побег, если надо — вызови и убей Феаноринга. Мне больше не на кого надеяться, кроме тебя.
Даэрон изумленно поднял брови. Он впервые слышал от короля признание в том, что даже на себя тот не надеется.
— Ты согласен? — устало спросил Тингол.
— Ты знаешь, мой король, что я сделал бы это ради нее, если не ради тебя.
— Когда ты выйдешь в путь?
— Сейчас же, если будет на то твоя воля. Что передать Хисэлину?
— Ничего, — Тингол улыбнулся зло. — Он сам сообразит, когда пройдут все мыслимые сроки ожидания. Иди ко мне, Даэрон; обними и прими мое благословение. Может быть, хоть теперь эта безумная поймет, в ком ее счастье.
«Едва ли», — подумал Даэрон, склоняя голову под руку короля.
* * *
Все неправильно.
Хуан понимал речь, но не нуждался в ней сам. Если бы можно было отлить в слова его мысли, они были бы именно таковы: все неправильно. Хозяин поступает неправильно, он становится все больше и больше похож на тех, чьи грязные мысли были ненавистны Хуану едва ли не больше, чем смрад их немытых тел. Хозяин поступал с Госпожой Плохо. Почти так же Плохо, как тот Плохой, кого Хуан ненавидел больше всего, чей запах и ненависть были расплесканы повсюду в мертвом доме Феанора, а особенно в тех покоях, где лежало тело Финвэ. Хозяин причинял Госпоже такое же горе, какое Плохой причинил ему.
И это было уже не в первый раз, когда Хозяин поступал как Плохой. Первый раз был там, далеко на Западе, в городе, где пахло морем. Второй раз в жизни Хуан почуял в воздухе запах крови эльфа — и эта кровь была пролита Хозяином, его Отцом и Братьями. Хуан совсем ничего не понимал, он сходил с ума: если Хозяин поступает как Плохой — значит, он сам стал Плохим? Значит, он больше не Хозяин?
Хуан бегал по воде, трогал носом лежащих на берегу эльфов — а вдруг это игра? Но нет: запах моря мешался с запахом крови, и эльфы были мертвы — как звери и птицы, которых Хозяин убивал на охоте. Но звери и птицы умирали иначе; их жизнь растворялась в другой жизни, а эльфы умерли так, как будто их жизнь из жизни вырвали. Хуан плакал на берегу, а потом Хозяин отыскал его — уже не Плохой, а почти прежний Хозяин, только и из его жизни тоже что-то вырвали. Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался…
Второй раз Хозяин поступил как Плохой, когда Отец приказал сжечь корабли. Хуан не понимал, почему это Плохо, но читал это в сердце Хозяина. Однако Хозяин хотел быть как Отец, а Отец смеялся, и Хозяин смеялся тоже, и потом он заставил себя забыть о том, что это Плохо. Хозяин забыл — а Хуан помнил. Потому что это Плохое тоже оставило след, и еще сильнее. В этом было высокое и странное, чего Хуан не понимал, но принимал: Хозяин помнил первое Плохое — и оно пребывало хотя и с ним, но не в нем. А второе Плохое Хозяин постарался забыть — и оно попало в него, внутрь, в самое сердце.
А сейчас Хозяин даже не хотел понимать, что делает Плохое. Поэтому Хуан был доволен, что его оставили при Госпоже. Все чаще и чаще ему приходили мысли: как было бы хорошо, если бы Госпожа стала ему Хозяйкой. Но это было невозможно. Хоть Госпожа и жалела Хозяина, у Госпожи был Человек, которого она любила. Госпожа часто говорила Хуану о нем. Иногда пела. Хуан знал, что этот Человек смел и добр. Что он любит Арду почти как эльф, но совсем иначе. Что он тоже охотник, как и Хозяин, но охотится для пропитания, а не для забавы. У него были раньше собаки — здешние, немые и смертные собаки, чьи мысли были мыслями животных. Собак звали Морко, Клык и Крылатый, одну из них убил кабан, а других — Ненавистные. Человек много сражался с Ненавистными и ушел сражаться дальше, хотя очень любил Госпожу. Потом он исчез. Одни говорили, что Ненавистные убили его, другие — что Ненавистные держат его в неволе и мучают. Госпожа пошла его искать, и вот — угодила в неволю сама.
Хуан чувствовал, что узы между ним и Хозяином слабеют. Не только из-за Госпожи и ее песен, но из-за того, что Хозяин истаивал. Каждый раз, когда он делал Плохое, из его души кто-то вырывал кусок. Если дальше так пойдет, Хозяина не станет совсем — и кому тогда будет служить Хуан?
Он помнил руку Владыки, в которой полностью помещался щенком. Помнил, как Владыка дарил его Хозяину, как Хозяин нарекал ему имя, и это имя связало узами троих — Хозяина, Владыку и Хуана. Но эти узы могли порваться вот-вот. Ибо хозяин замыслил такое Плохое, что даже его тело воспротивилось этому, и понадобилось измыслить многие чары, чтобы сделать задуманное возможным. Особенно сильные чары, такие, чтобы одолеть чары Госпожи. Брат Хозяина долго думал, но все-таки сумел их сплести.
Хуан слышал разговоры: когда она уснет, Брат Хозяина наденет ей на голову венец, что сделает ее покорной. Пока венец будет на ней, она, как бы в полусне, не сможет сопротивляться; а потом в ней будет ребенок Хозяина и венец можно будет снять. Ни одна женщина не сделает плохого своему ребенку.
Это все было так Плохо, что хуже некуда. Ради блага самого Хозяина нельзя было позволить ему совершить задуманное. Ибо, совершив это, Хозяин перестанет быть собой, а сделается кем-то вроде Ненавистного. Но как? Стеречь Госпожу во сне, чтобы никто не вошел и не надел на нее зачарованный венец? Но и Хуану нужно когда-то спать. И даже если он встанет на защиту Госпожи против Хозяина, тот убьет его легко, ибо Хуан Хозяину вреда не причинит ни за что.
Все было неправильно и Хуан не знал, что ему делать. Оставалось одно: воспользоваться Даром, похитить плащ Госпожи и увести ее из Города.
Но это значило предать Хозяина.
Если бы все было правильно, Хуан и не помыслил бы о том, чтобы предать Хозяина.
Но сейчас все было неправильно, и предать Хозяина — единственный способ спасти его.
Бывает ли так: предать — единственный способ спасти?
Когда все правильно — не бывает.
Но сейчас…
Хозяина не было в Городе. Но он должен был вернуться со дня на день, и совершить задуманное сразу по возвращении.
Значит, и действовать нужно немедля. Хуан встал и встряхнулся, и в него вошла уверенность: именно на такой случай он получил свой Дар. Ошибки быть уже не могло.
Госпожа не умела следить ход его мысли. Потому, когда он встал, встрепенулся и заговорил, она тихо вскрикнула от изумления и закусила рукав, чтобы больше не издать ни звука.
— Надо. Бежать, — сказал Хуан.
Язык его и глотка были плохо приспособлены для речи — но все же трижды мог он заговорить, такой был дан ему Дар. И по тому, как легко сейчас повиновался ему язык, Хуан понял, что поступает Правильно; поступает так, как хотел бы Владыка.
Лютиэн протянула руку вперед, как бы не веря своим глазам и желая убедиться, что именно этот белый пес говорит сейчас с ней, а не морок бередит измученную душу. Пальцы ее коснулись густой шерсти на груди собаки, прошли сквозь нее как гребень…
— Когда? — прошептала Госпожа, склоняясь к самой морде пса.
— Завтра. Ночь. Потом. Поздно.
— У меня нет теплой одежды, песик; а сейчас, хотя зима повернулась к лету, еще холодно. Нет моего плаща. И еды в дорогу тоже нет.
— Будет.
— Ты принесешь? Ты знаешь, где?
— Хуан. Знает.
— Хорошо, мой милый, — Лютиэн обняла его за шею. — Тогда я буду ждать тебя. Ты ведь не умеешь обманывать.
Ее смех прокатился по сердцу Хуана как серебряный бубенчик, и он обрадовался.
* * *
День Серебра…
Берен угадал его, а не узнал. Но чем ближе был этот сверкающий серебром день, тем явственней Берен понимал, что угадал он верно. Войска стягивались к месту несения службы, спешно доразвозилось, где чего не хватало. Припасов было впритык: на хитлумской земле армия должна была начать кормить сама себя. Даже те, кто не хочет воевать с хадорингами, чтобы не умереть голодной смертью, должны будут драться за свой хлеб. Хитер Саурон.
Берен связывался с Рандиром через старую Раэнет, которая возила в Каргонд молочное. Раэнет и Форвега Мар-Эйтелингов он получил первыми, сразу после Долгой Ночи, когда он свернул шею Фрекарту. Руско тогда пошел к ним в дом с вопросом: готовы ли они поддержать князя? — и получил в ответ решительное «да». Старики устали от унижений и не боялись смерти. Рандир сейчас жил у них при кузнице как закуп, и к нему приходили все, кто был в деле; либо же он сам ходил в нужный конец страны — якобы по поручению Эйтелингов. Руско и Аван исходили весь Дортонион. Берен знал два десятка человек, на которых мог положиться в любом случае, и рассчитывал на многие и многие сотни, когда начнется буза и станет известно, что на выручку движется Маэдрос, а через Анах идут Бретильские Драконы и (правда, тут можно было полагаться только на удачу и на сообразительность Государя Ородрета) нарготрондское войско.
В последние дни перед Илсэ, праздником северян, Берену запретили пить. Под угрозой заточения в комнате и даже связывания. Ни от кого из слуг нельзя было добиться ни капли — им пригрозили смертью за это.
И в эти же дни Раэнет принесла известие: объявился Руско. Последним его заданием было — побывать в Минас-Моркрист и кое-что проверить. Руско не удалось проникнуть в замок: там сидели рыцари Аст-Ахэ и порядок они знали; но, шатаясь по окрестностям, мальчик многое разведал и подтвердил еще одну догадку Берена: заложники из знатных семей, главы которых служили в армии «Хэлгор», находились именно там.
Догадаться-то было нетрудно: за время странствий с Эрвегом Берен побывал во всех уцелевших после войны замках — кроме этого. Если двое рыцарей Аст-Ахэ при нем говорили об укреплениях в Дортонионе, то именно про этот замок почему-то «забывали». Ильвэ был умен, но здесь он просчитался. Порой молчание говорит не меньше чем слова — и все же Берену нужны были не догадки, а уверенность.
Теперь у Берена было все, что нужно для мятежа — кроме свободы. И он, выжидая, добросовестно чередовал припадки ярости и часы тупого сидения, болван болваном, в кресле. От него никто ничего не требовал, он никому не был нужен. Ильвэ дольше всех не верил, что Берен превратился в полную развалину, но в конце концов поверил и Ильвэ. Оставалось только ждать подходящего случая. Это была сущая мука — все равно что держать натянутым лук — часами, сутками. На второй день ожидания он начал бояться, что устанет, выдохнется, перегорит к тому моменту, когда нужно будет прыгнуть на загривок удаче и, вцепившись руками и ногами, держаться что есть силы.
Он никогда не смог бы объяснить, почему именно в этот миг, не раньше и не позже, сказал себе «сейчас».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186