к миру войны. Скоро привыкли делить людей на своих и врагов, душевно изготовились к неизбежным потерям, и смерть заняла в их сознании не меньше места, чем жизнь. Она и раньше не была оставлена без внимания: в героических песнях, принесенных с востока, то и дело прославлялась чья-то доблестная смерть. Хорошая смерть — вершина жизни, оправдание всему, что в ней было неправильного. Седьмое поколение эдайн увидело другую смерть: жестокую, горькую и бесславную. Некому оплакать, некому сложить песню, и можно утешиться лишь тем, что ты все-таки выполнил свой долг до конца. Многие не выдержали. Предпочли — выжить. Предателями, рабами, но — выжить. Можно ли осуждать? Кого время оправдает — тех, кто бился до последнего и вместе с кем погиб Дом Беора? Или тех, кто сумеет, пригнувшись, припав к земле, сохранить свой род — чтобы, возможно, через века, снова воспрянули беоринги?
А ведь отец убил бы Мэрдигана, — подумал Берен. Выслушал бы — и убил…
Они еще долго говорили — Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен — о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.
— Вернемся, — сказал Хурин. — Надо же когда-то и спать.
Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.
Гили еще не вернулся — впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.
Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.
— Сильмарет, — прошептал Берен. — Зачем ты здесь?
— Не шуми, — женщина высвободила руку. — Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…
Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит — и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах — платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) — это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?
— Отвернись, — сказал он. — Я хоть штаны надену.
Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:
— Если ты боишься, что худое подумают — так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.
Берен мысленно согласился с ней.
Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе — Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.
— Ты говори, — сказал Берен.
— Возьми меня замуж.
На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба — в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен — он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.
Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче — двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой — если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан — зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…
Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.
— Что так? — тихо спросила она.
— Я обручен.
— Ты смолчал… А я кольца не разглядела…
— Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.
— Вот оно как, — по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. — Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала — просто решила, что ты свободен. И — спасибо тебе.
— Да за что?
— За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…
— Мертвым не больно, — сказал Берен. — Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.
На этот раз остановилась в оцепенении она.
— А иные не верили, что ты пророк.
— Я не пророк. Иногда я что-то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.
— Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.
— Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.
Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял — нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе — без Лютиэн он умрет. Искушения не было — ни секунды…
Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.
— А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?
Берен не любил таких вопросов.
— Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.
— Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.
Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…
* * *
— Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?
Гили кивнул.
— Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос — ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.
Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.
Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет-Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.
Он вновь поразился тому, какие же все-таки разные они — Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все-таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей — ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая — в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку — мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны — хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец — порывистый, страстный, тоже умный — но совсем по-другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве — от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора — почти всегда справлялся у матери — но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате — чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово — и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким — но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего — наверное, поэтому душа как-то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел — Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где-то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах — значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.
Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило — верными.
…Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава — цельно плетеные, без швов, на подмышках — дыры.
— А что я получу от младшенькой? — спросил он у Риан.
— Щелчка в лоб, — ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: — Ох, Берен, Берен…
Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу — простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.
— Что-то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, — сказала Морвен.
— Не бери в голову, — продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. — Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!
— Злая судьба ждет нас всех, — прошептала Эледвен, сжимая его пальцы — и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. — Не хочу в это верить — а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.
— Не надо бояться, — не своим, деревянным голосом сказал Берен. — Даже если и есть какая-то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.
— Прощай, — печально улыбнулась Морвен.
* * *
Следующим вечером Гили наконец-то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во-первых, было уже темно, во-вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в-третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из-за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад-Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.
Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной — в ней не было ничего лишнего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
А ведь отец убил бы Мэрдигана, — подумал Берен. Выслушал бы — и убил…
Они еще долго говорили — Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен — о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.
— Вернемся, — сказал Хурин. — Надо же когда-то и спать.
Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.
Гили еще не вернулся — впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.
Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.
— Сильмарет, — прошептал Берен. — Зачем ты здесь?
— Не шуми, — женщина высвободила руку. — Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…
Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит — и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах — платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) — это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?
— Отвернись, — сказал он. — Я хоть штаны надену.
Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:
— Если ты боишься, что худое подумают — так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.
Берен мысленно согласился с ней.
Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе — Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.
— Ты говори, — сказал Берен.
— Возьми меня замуж.
На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба — в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен — он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.
Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче — двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой — если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан — зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…
Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.
— Что так? — тихо спросила она.
— Я обручен.
— Ты смолчал… А я кольца не разглядела…
— Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.
— Вот оно как, — по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. — Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала — просто решила, что ты свободен. И — спасибо тебе.
— Да за что?
— За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…
— Мертвым не больно, — сказал Берен. — Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.
На этот раз остановилась в оцепенении она.
— А иные не верили, что ты пророк.
— Я не пророк. Иногда я что-то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.
— Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.
— Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.
Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял — нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе — без Лютиэн он умрет. Искушения не было — ни секунды…
Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.
— А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?
Берен не любил таких вопросов.
— Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.
— Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.
Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…
* * *
— Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?
Гили кивнул.
— Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос — ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.
Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.
Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет-Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.
Он вновь поразился тому, какие же все-таки разные они — Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все-таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей — ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая — в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку — мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны — хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец — порывистый, страстный, тоже умный — но совсем по-другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве — от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора — почти всегда справлялся у матери — но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате — чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово — и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким — но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего — наверное, поэтому душа как-то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел — Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где-то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах — значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.
Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило — верными.
…Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава — цельно плетеные, без швов, на подмышках — дыры.
— А что я получу от младшенькой? — спросил он у Риан.
— Щелчка в лоб, — ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: — Ох, Берен, Берен…
Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу — простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.
— Что-то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, — сказала Морвен.
— Не бери в голову, — продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. — Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!
— Злая судьба ждет нас всех, — прошептала Эледвен, сжимая его пальцы — и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. — Не хочу в это верить — а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.
— Не надо бояться, — не своим, деревянным голосом сказал Берен. — Даже если и есть какая-то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.
— Прощай, — печально улыбнулась Морвен.
* * *
Следующим вечером Гили наконец-то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во-первых, было уже темно, во-вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в-третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из-за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад-Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.
Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной — в ней не было ничего лишнего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186