- Нет-нет, точно Европа.
- Ай, будет тебе, брат, изгаляться-то, - проворчал я. - Сам же понимаешь, что никогда здешние места не будут Европой.
- Ну отчего же?
- А оттого что русские люди не европейцы.
- А кто же они?
- Русские - это… - Я отвлекся, дабы шугануть сигналом полезшую под колеса тетку, только потом озвучил выстраданное: - Русские - это русские.
- Вопрос спорный, - заметил Тнельх. - Я так скажу: если русские посчитают себя европейцами, они и будут европейцами.
- Не уверен, что они этого когда-нибудь захотят. А потом, надо еще чтобы и европейцы посчитали русских европейцами. Нельзя назначить себя братом в одностороннем порядке.
- Вопрос времени, - уверенно сказал Тнельх.
Я и тут не согласился:
- Не-а, никогда этого не будет.
- Почему?
- Потому что европейцы никогда не простят русским спасения от взбесившегося ефрейтора.
- Думаешь, брат?
- Тут и думать нечего. Что я, людей, что ли, не знаю? Знаю.
После этих слов я на какое-то время замолчал, прикидывая: рассказать или не стоит? В тему? Не в тему? Решил, что в тему, и поведал следующее:
- Есть у меня знакомый дворник, зовут дядей Мишей, погоняло - Колун. С ним вот какая история приключилась по молодости. В первую свою ходку спас он одного весьма авторитетного человека: на того в час бессмысленного и беспощадного угара урки кодлой навалились на хоздворе, а дядя Миша вступился, разогнал придурков колуном. Одного так и вообще насмерть ухайдакал, за что получил от выездной сессии пятачок на сдачу. А дальше так: спасенный на словах дяде Мише шибко был благодарен, но в душе - возненавидел. Просто люто возненавидел. Согласись, брат, непросто авторитетному человеку принять, что его, такого крутого и конкретного, от смерти уберег какой-то левый мужичок в потном ватнике.
Притормозив на красный свет, я глянул на Тнельха - согласен со мной? Нет? Но лицо Инспектора не выразило никаких эмоций, и я был вынужден продолжить без поддержки:
- Короче, не простил. Погубить не погубил, но все для того сделал, чтобы дядю Мишу на другую зону перекинули. Повыше от Полярного круга, подальше от Уральских гор. Вот такая вот поучительная история с психологическим подтекстом. Так что, брат, уверен я: не простят европейцы русским спасения, ни за какие коврижки не простят. И хотя, конечно, несправедливо все это, ничего тут не попишешь.
Тут загорелся зеленый, я тронулся и сказал:
- Но знаешь, брат, что самое забавное?
- Что, брат? - вяло поддержал мой затянувшийся монолог Тнельх.
- Если европейцам вновь будет угрожать какое-нибудь очередное Дикое Поле, русские опять заслонят их. Я уверен в этом на все сто: встанут стеной и заслонят. Глупое в этом плане племя.
- Глупое, но великое, - веско заметил Тнельх.
- Тоже верно, - согласился я с такой поправкой и, помолчав, добавил: - И про других думают, что великие. Помнишь, как с конца тысяча девятьсот сорок третьего на полном серьезе стали готовиться к отражению действий немецких партизан?
- Помню. Смешно.
- Смешно.
Дальше какое-то время мы ехали молча, Инспектор стал клевать носом, а затем и вовсе заснул. Замаялся бедолага. Еще бы тут не замаяться: долгий перелет, бессонная ночь, резкая смена часовых поясов и непростая прогулка по подземному лабиринту - все это бодрости не прибавляет. Меня и самого ко сну клонило. Тоже набегался. Да еще и дорога от города до Озера убаюкивающая: полосы широкие, полотно ухоженное, а пейзаж по обочинам однообразен до жути - сосны, березы, березы, сосны и не одной финиковой пальмы. Того и гляди, упадешь лицом на руль и съедешь в придорожную канаву.
Чтобы избежать того, что Лера называет «аццким фигаком», я включил магнитолу. Но музыка не взбодрила, даже ненавистный дыц-дыц-дыц и тот не помог. Тогда применил испытанный способ: стал вслух вспоминать один из эпизодов бесконечной легенды о золотом драконе, которую поведал мне в свое время достопочтенный вирм Акхт-Зуянц-Гожд.
- Проведя край, дракон долго спал, - громко рассказывал я сам себе. - Со стороны казалось, что он мертв. Но это было не так. Просто его сознание укрылось в тесную каморку, где не было света, а были мрак и смертный холод. И еще кошмары. Кошмары грызли сознание дракона. И днем грызли, и ночью. И не было никакого другого спасения, как только проснуться. Дракон был обязан проснуться, чтобы снова вступить в бой за все, что когда-то любил.
- И он проснулся, - сказал очнувшийся Тнельх. - И увидел, что стал золотым.
Похоже, он тоже когда-то слышал эту легенду.
А уже через полчаса мы сидели на террасе уютного ресторанчика, глядели на вершины в сизой дымке и хлебали под крики чаек омулевую уху. Хлебали и нахваливали. Уха, действительно, была чудо как хороша. А другой тут и не бывает. Потом пили испанское вино, вслушиваясь в говор набегающей волны. А когда слегка осоловели, пошла у нас неспешная беседа. О чем мы только с Тнельхом не переговорили. О погодах. О ценах на бензин. О достоинствах накачки шин азотом. О политике партии и правительства. О нравах, царящих в институте, где Тнельх который уже год служит проректором. И еще говорили о нанотехнологии, в которой я не бельмеса. А еще: об изящных материях, о различных аспектах бытия, о неисчерпаемости природы в ее различных проявлениях.
Говорили-говорили, а у меня на уме вертелось: каким образом Тнельх стал онгхтоном, как пережил напасть, как теперь живет и что при этом испытывает? Вот что мне хотелось узнать. Не из праздного любопытства, нет, а на тот подлый случай, который, как известно, всякий. Не видел я ничего плохого в том, чтобы узнать, как это оно - не быть драконом. К тому же полагал: пусть даже и не пригодится в будущем этот чужой горький опыт, зато он может придать ощущение дополнительной ценности каждому мгновению моей жизни в качестве истинного дракона. Что само по себе уже неплохо.
Короче говоря, хотелось мне его расспросить, да не знал, как подступить. Ходил вокруг да около, а напрямую задать вопрос не решался. Мялся, как красна девица. Сам себя не узнавал.
Но Тнельх (все-таки маг как-никак) мое желание уловил и разговор о своем горе завел первым. Прервав на полуслове рассказ о недавних театральных премьерах, неожиданно сказал:
- Когда-то я был нефритовым драконом и звали меня Руанмг-Тнельх-Солращ. Знаешь, что собой представляет нефритовый дракон?
Я кивнул:
- Как не знать. Триединство лекаря, мага и ученого мужа.
- Вот-вот - ученого, черт его дери, мужа. - Тнельх недобро ухмыльнулся и, с трудом сдерживая охватившие его эмоции, нервно побарабанил пальцами по столу. - Из-за того что наш умник Солращ хотел знать все обо всем, и погиб двадцать восемь лет назад доблестный дракон Руанмг-Тнельх-Солращ.
- Как это произошло? - тихо спросил я.
Тнельх поднял бокал, отхлебнул вина и, прежде чем ответить, сам задал вопрос:
- О зеркалах сагасов Фессалии слышал?
Я кивнул:
- Конечно. Пишешь на таком зеркале кровью, и надпись проявляется на лунном круге.
- У тебя такое есть?
- Нет.
- А вот у меня было.
- И что?
- Да ничего. - Тнельх вновь пригубил вино, потом какое-то время молчал, что-то припоминая, и после небольшой паузы спросил: - Вот скажи мне, брат, как маг магу, что такое магия?
Вопрос был неожиданным. Я удивленно хмыкнул, почесал затылок и ответил так:
- Ну, грубо говоря, магия - это совокупность нетехнических приемов воздействия на природу и живые существа.
- И точка?
- И точка.
- И ведь нас с тобой, брат, не особо волнует, как оно все устроено? Ведь так?
- В принципе - так. Необъяснимо и хрен с ним. Лишь бы работало.
- Все правильно, нас, магов, не волнует. А вот кое-кого волнует. Кое у кого мозг чересчур пытливый, а ручки шаловливые.
- Это ты об ученых? - спросил я, сообразив, куда он клонит.
- О них, - подтвердил он. - Хлебом их не корми, с бабой не ложи, но дай ковырнуть потаенные пружины. Вот и вышло: стащил у меня Солращ зеркало сагасов, стал с ним экспериментировать и до того доэкспериментировался, что однажды отразился в нем. Причем полностью. С концами.
- А что помешало вернуться?
- В лаборатории крыса белая жила.
- Что, хвостиком вильнула? - спросил я.
- Вильнула, тварь лабораторная, - горько усмехнулся Тнельх.
- Вдребезги?
- Вдребезги.
- А склеить не пробовали?
- Шутишь или издеваешься?
Я не нашел, что ответить, и на какое-то время наш разговор умолк.
Пока длилась пауза, я потягивал вино, а Тнельх наблюдал за полетом дельтаплана, сумасшедший пилот которого закладывал такие виражи, что казалось - вот-вот свалится в штопор и рухнет в воду. Но не свалился. И не рухнул. А все кружил и кружил на честном слове и одном крыле. Сокол сталинский.
Я первым нарушил тишину, спросив:
- Слушай, брат, скажи, а как это оно - не быть драконом?
- Хреново, - признался Тнельх и жестом попросил подлить вина. Я налил до краев, он выпил махом, поставил бокал на скатерть и, промокнув губы салфеткой, сказал: - Первые три года - не веришь, еще три - тоскуешь, а потом какое-то время живешь на автопилоте, чисто зомби. Ну а дальше, когда уже кровь станет совсем красной, - либо смиряешься, либо… - Он резко провел ребром ладони по горлу. - Я, к примеру, смирился, а Руанмг не смог. Ушел за край. У тебя курить есть?
Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:
- Летать тянет?
- Все меньше и меньше, - закурив, ответил он.
- А читать Книгу Завета?
- Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга - сразу. - Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: - А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?
- А как ее называть?
- Вообще-то Книгой Исповеди.
- Первый раз слышу.
- Поди, молодой ыщо. Сколько тебе?
- Четыре с половиной.
- Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты вообще-то чувствуешь, что с Книгой что-то не так?
- Очень даже чувствую, - сознался я. - Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.
- А потому что не несет Книга никакого завета. - Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: - Она исповедь принимает.
Для меня это прозвучало откровением.
- Это как понять? - пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.
- А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга - тебя, - сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.
- То есть?
- А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью - рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.
- А смысл?
- Тут целых два смысла - физиологический и высший. Становилось все интересней и интересней, я слезно попросил:
- Просвети, брат.
- Запросто, - легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять: - Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить все, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?
- Нет.
- А и не надо. А сколько в унции драхм?
- Это помню. Восемь.
- Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы - забыл бы давно. Врубаешься, о чем я?
- Врубаюсь. Другого не понимаю - почему раньше я этого про Книгу не знал?
Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнес менторским тоном:
- Всякому овощу свое время.
Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:
- Ну а второй?
- Что «второй»? - не понял Тнельх.
- Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе еще и некий высший смысл.
- А-а. Ну да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконам нечего будет поведать Книге нового, и тогда свершится Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.
- Надо полагать, что это будет эра драконов?
- Надежда - наша религия, и Высший Неизвестный - пророк ее.
Закрепляя в сознании все только что услышанное, я произнес вслух:
- Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит все. Так?
- Так и есть, - отозвался Тнельх. - Уводят драконы понемногу череду событий из этого плана бытия в тот, подталкивая историю к концу и освобождая место для новой истории.
- Где-то я это уже слышал. Борхес, кажется, писал где-то, что мир существует, чтобы однажды стать книгой.
- Это он Малларме цитировал. Но вообще-то это еще до Малларме было сказано. Люди ведь тоже давно пишут свою книгу. Точнее - текст. Еще точнее - мегатекст. Пишут без передыха. В последнее время - особо рьяно. Заметил, сколько кругом писателей развелось?
Трудно было не согласиться.
- Это да, - кивнул я. - И политики пишут, и спортсмены, и жены мужей, и папины дочки - все пишут. Писателей - как собак нерезаных. Все как в старом анекдоте: «Сейчас в Тульской писательской организации двести членов, а до революции был один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55