Палица тяжело опустилась на землю возле ног. Хабрак просунул руку в кожаную петлю, закрепил ремень на запястье, приподнял дубину и критически осмотрел ее: дубовую рукоятку длиною с предплечье, обвязанный ремнями набалдашник и железные кольца с шипами. Он немного помедлил. Кончик его языка погладил щеку изнутри, следуя широкому витому шраму, который соединял уголок рта с суставом челюсти.
Он снова вспомнил тот момент: внезапно открывшуюся дверь Шахты, черные искрящиеся глаза Кейна и блеск его ножа. В воспоминании рука с ножом двигалась медленно, словно облако по летнему небу; но в реальности стальное лезвие выбило зуб и рассекло щеку прежде, чем он что-то понял.
У Хабрака было больше причин для личной мести, чем у любого из его подчиненных. Сейчас он мог воспользоваться случаем и, перед тем как убить своего обидчика, хорошенько проучить его, поиздеваться над ним. Но он не хотел этого. Возможно, там, над его головой, горел город и целый мир утопал в дыму и крови. Однако здесь, в Донжоне, должен царить порядок. Хабрак и каждый из его людей будут выполнять свои треклятые обязанности, покуда не поступит новый приказ.
Он опустил дубину и позвенел висевшими на поясе ключами. Сейчас он размозжит Кейну голову и бросит его в мясорубку. Без всякой радости. Просто выполнит приказ. Вот для чего нужны солдаты.
Глаза Кейна были остекленевшими и неподвижными. Хабрак провел перед ними лампой. Зрачки не отреагировали.
Мертв.
Хабрак кивнул сам себе. Неудивительно, если принять во внимание мокрые серые язвы, изжевавшие ноги Кейна. Похоже, перед смертью он нацарапал что-то на стене. Многие узники в Шахте поступали так же. Хабрак считал, что эти несчастные и забытые богом люди отчаянно хотели оставить какое-то упоминание о своем существовании. Иногда они писали что-то интересное, даже забавное.
Хабрак покосился на каракули, но не понял ни слова из того, что хотел сообщить заключенный. Затем он вспомнил, что, по слухам, Кейн был патканцем. Очевидно, надпись была сделана по-паткански. И, судя по всему, патканцы использовали другой алфавит. Хабрак не мог сказать, были то буквы, числа или какие-нибудь иероглифы. Он выругался про себя. Как обидно! Кейн нацарапал на стене последнее слово, но никто не сможет прочитать его.
Еще один мертвец, безвестный, как и остальные.
Оно и к лучшему.
Пусть он хоть трижды живой или мертвый, а Хабрак должен выполнить приказ. Одного хорошего удара по макушке будет достаточно. Не имеет смысла дробить лобную кость – так можно испортить лицо, а для того чтобы выйти отсюда, нужно будет убедить офицеров в том, что это действительно Кейн.
Он подцепил носком башмака грязное колено узника и попытался развернуть тело боком. Бить труп в таком положении было неудобно. Хабрак нахмурился и, прицеливаясь, покосился на голову Кейна. Наверное, лучше нанести удар двумя руками. Он нагнулся, поставил лампу на ступень лестницы, а когда снова повернулся к заключенному, то увидел, что Кейн смотрит ему прямо в глаза.
– Эй, – неуверенно произнес Хабрак. – Ты что, живой?
Кейн не ответил. Он даже не дышал.
Огромная тень, которую Хабрак отбрасывал на стену, съежилась и уменьшилась, когда он отступил на шаг от лампы. Сержант поднял дубину, опробовал хватку и замахнулся, словно двуручным мечом.
– Эй! Ты слышишь?
Он еще раз толкнул носком башмака полусогнутое колено Кейна.
– Ты живой или нет?
Губы Кейна изогнулись, обнажив зубы, блеснувшие в тусклом свете, словно волчьи глаза.
– Знаешь, что случилось, когда ты пнул меня по ноге? – тихо спросил Кейн.
Голос калеки скрипел, словно зола под пальцами.
– Было больно.
В тот день, когда мертвец назвал свое имя, могильный камень, запечатавший его гробницу, разбился на куски. Осколки сего камня были брошены в бездну, ибо сломанное им не починишь, а открытое им никогда не закроешь. Такова была власть его имени.
И восстал он из могилы своей, сияющий и могущественный, как утреннее солнце, взошедшее над темными горами.

Глава двадцатая
1
Откуда-то из тьмы вдруг возникает дубина: из Оортова облака тьмы, клубящейся за головой охранника. Она плывет по воздуху: словно пуховая подушка, упавшая с луны – со скоростью убегания материнских поцелуев. Кажется, что вспышка, удар грома – нет, выстрел из дробовика – овеял дуновением мое лицо. Замах точный и профессиональный: удар мясника, падение ножа гильотины. Дубина опускалась, окрашенная всеми мыслимыми оттенками садистического наслаждения, и все это не имело уже ни единой самомалейшей капельки значения.
Потому что вместе со взмахом дубины мои ноги становятся подвижными. Просто судорога, внезапное сгибание коленей, почти рефлекторное судорожное движение умирающего, ноги которого слегка поворачиваются на пятках. Но в ней победа – вот она. Остальное – детали.
Нанося удар – уверенно, профессионально – он ставит ногу под мое левое колено. Когда я машинально сгибаю левую ногу, охранник наклоняется на два дюйма ближе ко мне, и удар дубины, который мог бы вышибить мои мозги на кучи дерьма, приходится аккурат на железное кольцо в стене. Цепь, сковывающая мое левое запястье, падает, а охранник, не удержав равновесия, роняет дубину и валится наземь, прямо мне под ноги. Я выкручиваю ему руку, дергаю на себя, и его голова в шлеме стукается о стену с мультяшным «крям-блям». Прежде чем парень успевает сообразить, что происходит, я разворачиваю его спиной к себе и обматываю ему шею цепью, которой приковано к стене мое правое запястье.
Он хочет закричать, но цепь душит его. Он пытается сопротивляться, однако я за долгую свою жизнь людей убивать научился. Сталкиваться с таким, как я, парню при всем его профессиональном опыте еще не приходилось.
И тут мне приходит в голову, что я могу оставить его в живых. Я как будто снова вижу, как он спускается в Шахту. И вспоминаю его. Мне кажется, что я читаю его мысли. И будто он мне знаком по рассказам других людей. Кажется, его зовут Хабрак. Два актера из НМП постоянно с ним сталкивались. Он всегда казался порядочным парнем и вызывал у меня уважение. Он просто делает то, что боги определили ему при рождении. Наверное, должность сержанта в охранной службе тюрьмы не слишком высокое предназначение, но он считает его своей судьбой.
Как я могу не уважать того, кто честно старается быть самим собой?
Как только Хабрак теряет сознание, я начинаю отсчитывать секунды. Если их будет мало, он быстро придет в себя, если много – он никогда не очухается. А чтоб не терять даром время, я свободной рукой расстегиваю его пояс и снимаю с него кольцо с ключами. Натягивая цепь правой рукой, я пробую подобрать ключ к нехитрому замку моих оков. Через несколько секунд мне это удается, и широкие скобы размыкаются.
Я осматриваю отвратительные раны в тех местах, где железо натерло кожу. Подумаешь, большое дело. Инфекция на ногах убьет меня раньше, чем я успею потревожиться о запястьях.
Ослабив натяжение цепи, я освобождаю горло охранника. Он шлепается на загаженный пол, как кусок бычьей печени. Надо бы снять с него одежду. Казалось бы, простое дело, но мне оно дается с трудом. Я защелкиваю оковы на его запястье и только потом просовываю голову в трофейную кольчужную рубаху.
Черт! Какая роскошь влезть во что-то после того, как столько времени просидел голым, даже если это что-то сделано из холодных металлических колец. Я благодарно хлопаю охранника по лодыжке, и он вяло шевелится.
Парень по-прежнему в обмороке, но вскоре может очнуться. Но такой вариант меня не волнует. Что он может сделать? Цепь не позволит ему уйти, и ни один охранник Ямы не услышит его – все крики Хабрака потонут в общем гуле безумных голосов. Сослуживцы найдут его, когда спустятся в Шахту за трупами, но к тому времени я буду уже далеко или умру на пути к свободе. Пусть он живет. И пусть это будет моим добрым поступком на сегодняшний день. Не думаю, что мне удастся совершить другие добрые дела.
Я поднимаю с пола пояс и надеваю его. А это что? Ого! Хороший кинжал. Закрепив на поясе кожаный ремень дубины, я задумываюсь над дальнейшими действиями. У меня нет ни одной долбаной мысли о том, как пройти через дверь Шахты, а затем мимо охранников в Зале суда и снаружи у входа. И как одолеть пространство Ямы, но…
Все по порядку.
Дверь Шахты находится примерно в ста футах выше меня – на верхней площадке крутой и скользкой лестницы, высеченной в каменной скале. А пара судорог в не вполне омертвевших бедрах не потянут даже на вечернюю прогулку в парке.
Ну, знаете, все мы когда-то ползали, прежде чем начали ходить.
Мне предстоит долгое путешествие ползком, поэтому я вкладываю кинжал в ножны и засовываю под пояс на спине. Лампа в левой руке, кольцо с ключами – в правой. Вот так я ползу на локтях вверх по лестнице Шахты. С каждым рывком, дюйм за дюймом я приближаюсь к солнечному свету.
2
Орбек протер свободной рукой изъязвленные глаза и вновь посмотрел на светящуюся точку, которая рывками перемещалась по дну Шахты. Он не понимал, что могло двигаться подобным образом. Свет описывал дугу и останавливался, снова делал дугу и снова застывал на месте, словно манящий огонек голодного болотного упыря.
Горячий сырой воздух Шахты сменился зимним холодком, который медленно волной скользнул вниз по позвоночнику.
Он никогда не слышал о болотных упырях, приходивших в город. Эти призраки торчали в своих топях, сбивали манящими огнями простодушный люд с дороги, а когда какой-нибудь придурок попадал в их западню, они высасывали его глаза и соки и заталкивали труп в трясину. Никто никогда не видел их жертв. И только, возможно, через сотню лет кто-то пойдет нарезать себе торф и найдет мертвяка с бледной кожей, похожей на пергамент, и с пустыми глазницами, покрытыми смолистой пленкой. Да, если уж болотный упырь заявился в город, то, значит, в Шахте началось какое-то дерьмо, потому что колодец во многом походил на трясину, и никто не мог вырваться отсюда на свободу. Недаром его мамка всегда говорила, что когда придут лихие времена…
Если бы Орбек последовал за ходом своих мыслей, то закричал бы от страха. А голоса у него больше не было. Он довольно хорошо попользовался им после того, как его приковали цепями к стене, – почти два часа вопил без остановки. И другие парни – точнее, их голоса – вторили ему. Они все еще кричали. Эти крики и рыдания, стоны и проклятия звучали теперь иначе: не так беспомощно и не так напуганно. Насколько Орбек понимал, они отличались от криков простаков, у которых вурдалаки высасывали глаза.
На самом деле он не верил в болотных упырей.
Свет приближался, поднимаясь сквозь глухую мглу. Это была лампа – лампа в руке того, кто полз на локтях по ступеням Шахты. Черт возьми, этот парень действительно походил на болотного упыря. Когда Орбек заметил мерцание его глаз и блеск зубов, он снова ощутил волну суеверного ужаса. А затем понял, кто карабкался по лестнице.
Это был Кейн. И он улыбался.
Пока человек на ступенях дюйм за дюймом сокращал свой путь наверх, у Орбека было достаточно времени, чтобы придумать первые слова их возможной беседы. Когда Кейн приблизился настолько, что уже мог услышать его осипший голос на фоне воплей других заключенных, Орбек спрятал искалеченные лапы за спину и сказал:
– Привет.
Кейн остановился и, выгнув шею, покосился на Орбека. Ему мешал свет лампы, поэтому он поставил ее на верхнюю ступень и, приподнявшись на локте, вновь посмотрел на того, кто приветствовал его. Казалось, этот взгляд длился пару долгих лет. Затем он ответил:
– Ага.
Из всего того, что теперь происходило в Шахте, для Орбека были важны лишь взгляд Кейна и железное кольцо с ключами в его левой руке.
– Рад тебя видеть, – хрипло сказал он.
– Да неужто? – буркнул Кейн.
– Точно. Вернее, я рад, что вижу эти ключи.
– Ясно.
Кейн издал какой-то звук, похожий на тихий смех.
– А знаешь, как я их раздобыл? И как освободился?
Орбек пожал плечами.
– Разве это важно?
Кейн глубокомысленно кивнул.
– Я всегда считал, что у нас с тобой много общего.
– Похоже, так оно и есть, – согласился Орбек. – Ты освободишь меня?
– Я думаю над этим. Что ты здесь делаешь?
– Жопу отсиживаю.
– Ты знаешь, о чем я говорю.
Орбек еще раз пожал плечами. Ему было трудно выдержать взгляд Кейна. Он хотел отвернуться – посмотреть в темноту, в которой скрывалась дверь, ведущая на свободу.
– Это тоже неважно.
– Может, для тебя и неважно. У меня другое мнение.
Орбек почувствовал, что краснеет. Он погремел цепями и откашлялся, надеясь, что Кейн отпустит его с крючка. Но этот ублюдок просто лежал, смотрел и ждал ответа.
– Это трудно объяснить.
– А ты попробуй.
– После того, как они забрали тебя… все пошло кувырком. Понимаешь? Т’Пассе возомнила себя главной и начала раздавать приказы. А ее ж никто не любит. Все как-то вдруг сбились на мелкие кучки, каждая ненавидит остальных, и… твою мать, не знаю! Я не знаю, как это случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121