– Лешаков ты мог бы запугать, только сейчас ты в большом городе. У меня осведомители по всему континенту, урод. Для начала: принц Делианн мертв. Уже не один год мертв, скорей всего. Его место занял актир, двойник – и не рассказывай мне, будто актири не бывает. Я-то знаю лучше. А этого актира-двойника убили две недели назад по другую сторону Божьих Зубов. Один из принцев дома Митондионн раскусил его, и актир на него напал. Свита принца зарубила его.
– Торронелл, – уточнил Делианн, и его обожженное лицо исказилось душевной болью. – Это все правда. Почти.
– Почти?
Делианн едва приметно усмехнулся.
– Я не самозванец, и я жив.
Кайрендал фыркнула.
– А вот тебе на закуску, хрен собачий: я знала подменыша. Он служил у меня охранником в «Экзотической любви» добрых двадцать пять лет назад, до того, как его приняли в доме Митондионн. Служил почти год, и я тесно с ним познакомилась, если понимаешь. И ты – не он.
– Уверена, Кир? – грустно спросил Делианн. – Дорисуй мне волосы и брови – неужели я правда так изменился?
В первый раз за все время она посмотрела на него внимательно. Нахмурилась, ощерив зубы, словно увиденное пугало ее.
– Сходство есть, – призналась она нехотя. – Но ты постарел… постарел, как хуманс…
– А я и есть человек, – ответил Делианн. – И всегда им был. Я Делианн.
Кайрендал выпрямилась и помотала головой, будто отвергая увиденное, отрицая неоспоримое.
– Даже будь ты подменышем, я не стала бы помогать тебе. Я ничего не должна ублюдку. Или его долбаному Королю Сумерек. Что я видела от них? – Радужные полосы катились по ее Оболочке, не смешиваясь, точно по мыльному пузырю на солнце. – Я все еще не услышала причины, по которой Тчако не следует прибить тебя и выбросить тело в реку.
Делианн понимал, что это не пустая угроза. Он видел ее кулаки, стиснутые так крепко, что длинные острые ногти до крови царапали запястья. Она обезумела, глухая к доводам рассудка, и была опасна, как раненый медведь. Он понимал ее – полностью, без труда.
Он чувствовал себя так же.
Он всегда считал себя героем, одним из «хороших парней», из тех, кто может противопоставить миру свой закон, провести черту, переступить которую не решится ни при каких обстоятельствах. Он с готовностью отдал бы жизнь, прежде чем совершить то, что собрался сделать сейчас; выбор оставался за ним. Но если сейчас он предпочтет смерть бесчестию, то сделает выбор не за себя, а за миллионы душ – миллионы, у которых никакого выбора уже не будет.
– Если ты отречешься от долга перед моим отцом, – вымолвил он, – гибель Первого племени будет на твоей совести, Кайрендал. Через два года мы исчезнем с лица земли.
Но этим он просто тянул время, отсрочивал неотвратимое; он уже понял, что словами не тронет сердца хозяйки «Чужих игр».
– У меня нет времени на эти игры.
Она подала знак Тчако, и кожаная дубинка вновь обрушилась на голову Делианна, забрызгав поле зрения яркими искрами.
Когда он поднял глаза, по шее его потекла теплая струйка – значит, от удара разошелся шрам на голове… или, подумалось ему мимолетно, рядом появилась новая рана.
– Все, что ты можешь со мной сделать, не изменит правды, – тихо проговорил он.
– Я еще не услышала от тебя правды, – прорычала Кайрендал, грозно поднимая грифоний камень.
– Ты не слышала ничего, кроме правды.
Рычание перешло в разочарованный визг, и пальцы стиснули камушек. Боль вбуравилась в живот Делианну – он согнулся, раздираемый сухими рвотными спазмами. Под ложечкой жгло, будто он наглотался горячих углей, но чародей даже не сделал попытки перетянуть на себя часть ее Оболочки и тем защититься. Именно этой атаки он ждал.
Настроив свой мозг на тот канал связи, что создала Кайрендал между их Оболочками, он открылся боли, принял ее, притянул к сердцевине своего бытия, хотя переносимые им муки грозили погасить рассудок, словно свечу. Это было как покаяние в том, что он сделает затем.
В последний миг некое предчувствие подсказало ей, что вознамерился сделать пленник, и Оболочка Кайрендал вспыхнула всеми цветами ужаса. Только тогда она начала сопротивляться, отчаянно, как бьется загнанный в глубочайший угол собственного логова зверь. Взвыла раз, тонко и отчаянно…
И тогда через связавшую их пуповину Делианн открыл ей душу.
4
Образы льются беспрерывным рваным потоком, непонятные, невообразимые; взгляд одновременно изнутри и снаружи, когда смотришь и видишь: забрызганные блевотиной босые ноги, острые каблуки, боль в животе и боль под сердцем от пытки, полыхающее чучело на темных ступенях парадного и снова – глядя из огня на тающее лезвие алебарды – металл стекает пламенной лужицей на горящий ковер…
ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?!
Тс-с, все, поздно трепыхаться, терпи…
Образы сплетаются, выстаиваясь чередой, последовательно: прогулка по изменившемуся, ужасающе полузнакомому Городу Чужаков, разговор со стражей, сценка с карманником. Все быстрее: прыжок с речной баржи, шелковое касание воды, пламя и крики, жестокая хватка старшого-огриллона…
Что это?
Моя жизнь.
Долгие дни со шваброй на палубе, с топориком в зарослях, в воде среди комьев плавника – опасная, утомительная работа палубной крысы на Великом Шамбайгене. И другие дни: в долгом одиноком пути с Божьих Зубов, где каждый шаг – новое проявление боли, через лес, вдоль ручья, чтобы не остаться без воды, питаясь Силой, чарами удерживая кроликов и белок на месте, покуда те не подпускали к себе так близко, что руками можно было сломать им шеи. Поначалу опаляешь куски мяса вызванным мыслью огоньком, но по мере того, как проходят дни и иссякают силы, резервы чар сокращаются, и язык обжигает кровавый привкус сырого мяса.
Это наши жизни?
Наша жизнь.
Мы – Делианн.
Часы, проведенные в агонии, когда вытекают из тела силы; дни, проведенные в колдовском трансе, когда он сражался с шоком и усталостью при помощи Силы, наращивая слой за слоем кальций на обломках кости, жалея, что слишком плохо понимает ремесло целителя, мечтая набраться сил, чтобы ровно зарастить перелом – и все равно делая ошибки, оставив инфекционный очаг в левой бедренной кости, криво зарастив правую голень, – и силой мысли отгоняя отчаяние, разжимая стискивающий сердце черный кулак…
Мы не понимаем.
Терпи. Осталось недолго.
Проснуться на осыпи у подножия обрыва и удивиться, что еще жив, чувствовать, как трутся друг о друга обломки костей в ногах при каждом движении, видеть высоко наверху лик брата, окаймленный на миг прозрачным иссиня-белым нимбом высоких перистых облаков. Я наблюдаю, как лицо исчезает за краем и небо за обрывом пустеет, безразличное и чистое…
Как меня бросают умирать.
Мы все еще не понимаем.
Никакого «мы» нет.
Я понимаю.
Это моя жизнь.
Я Делианн.
5
Я стою на краю обрыва, глядя на рудники, покуда Кюлланни и Финналл поют Песнь войны.
Далеко-далеко внизу и до самого края ясных вечерних небес земля изъязвлена, будто лик луны, пустошь с кратерами и отвалами. Сами горы покрыты шрамами, источены, будто неведомый бог отхватил то тут, то там по куску. А по этой неживой земле мечутся фигурки рабочих, как черные точки: ворочают землю, ведут сливные трубы, вгрызаются в камень и рыгают смоляным дымом, покуда хрустально чистый горны воздух не начинает обходить стороной их владения – свод из дыма и пыли, накрывающий преисподнюю.
А чуть поближе – та ограда, которую описывала Л’жаннелла, чудовище из стали и проволоки на фоне дымного марева, разукрашенное смутно видимыми телами.
Это хуже, чем я боялся, хуже, чем я мог даже представить себе. За пять недолгих дней мир, в котором я жил, прогнил изнутри и рухнул, будто проеденный кислотой. Все, что я считал неизменным и прочным, обернулось промокашкой и тонким стеклом.
– Это слепой бог , – сурово шепчет Торронелл, так тихо, что один я могу слышать его, и повторяет погромче, охватывая взмахом руки не только руины Алмазного колодца и Забожье, но и все, что случилось с тех пор, как мы сошли с Северо-западного тракта. – Все это работа слепого бога. Нарушена дил-Т’Лланн , и слепой бог последовал за нами с Тихой земли.
Из всех нас один я понимаю, что Ррони выражается отнюдь не метафорически.
Торронелл принимается расхаживать кругами, и лицо его темнеет от раздумий. Только сейчас на черепе его начинает пробиваться щетина – отрастают волосы, сожженные мною в попытке спасти ему жизнь. Я следую за ним, стараясь держаться между ним и нашими тремя спутниками. Здоров он или нет, я обязан считать его зараженным.
Даже то, что Ррони приказал нам выйти сюда, на этот утес, свидетельствует о том, что рассудок его помрачен. Я бы рад думать, что это лишь наследство того ужаса, что мы пережили за прошедшую неделю, но начинаю терять надежду. Боюсь, что мне придется убить его.
Кюлланни и Финналл все поют, а я уже не могу больше.
Это безумие надо остановить прежде начала, и никто другой не сделает этого за меня.
– Нет, – хриплю я. – Не надо войны. Плевать, что они творят. Войны не будет.
Кюлланни и Финналл умолкают; и они, и Л’жаннелла будто не видят меня. Отворачиваются и глядят на Торронелла. Глаза его лихорадочно блестят.
– Или вы не понимаете? – спрашивает он. – Я скажу вам, почему он не желает вступать в войну с этими хумансами. Сливаемся.
– Но проклятие… – возражает Л’жаннелла.
– Ложь! – сплевывает Торронелл. – Еще одна делианнова ложь. Сливаемся.
Боже, господи боже, он правда болен после всего, что мы перенесли, он все-таки болен, и мне придется… придется… Я стискиваю в руке эфес рапиры под широкой гардой, мечтая вместо этого вонзить клинок в собственное сердце. Но самое страшное, что это не выход: моя смерть ничего не решает.
А его смерть спасет мир.
Я пытаюсь выхватить шпагу, но руки не слушаются. Как я до этого дошел? Как я до такого докатился?!
Ну почему я ?!
Потому что больше некому. Вот и весь ответ.
Я вытаскиваю клинок, и по серебряному лезвию пробегает блик вечернего солнца. Соединенные Оболочки моих спутников играют слепящей живой зеленью слияния. Они смотрят на меня: Л’жаннелла, Кюлланни и Финналл – с недоверчивым изумлением, Торронелл – с горьким торжеством.
– Видите?! – скрежещет он. – Эти артане не от мира сего – они актири! Он один из них! Он! Проклятый актир!
То же самое он, должно быть, повторял про себя, от рассудка к рассудку, через слияние, где невозможно скрыть истины. Слияние не даст солгать. Они услышали обо мне правду и знают это.
– Он хочет убить меня! Он хочет всех нас убить!
В это он тоже верит. Это даже почти правда. Вирус, пожирающий его мозг, дает достаточно убежденности в собственных словах, чтобы завершить дело. Ответить я могу только одним способом – сделав выпад. Бритвенно-острый кончик рапиры устремляется к его сердцу.
Финналл успевает заслонить своего принца собственным телом. Лезвие пронзает ее тело под реберной дугой, легко рассекая мышцы и печень, покуда острие не цепляется за позвоночник. Содрогаясь от неуютного холода в животе, слишком свежего, чтобы восприниматься как боль, она хватается обеими руками за клинок и, падая, вырывает его из моей ослабевшей руки.
Господи, Финналл…
Но я не могу остановиться. Мой народ, мой мир… у них нет иного защитника.
Опыт четвертьвековой давности, из додзё студийной Консерватории, напоминает мне, как убивать людей голыми руками. Я бросаюсь к Торронеллу, но тот с воплем отшатывается – и он все еще мой Ррони, мой брат, и секундное колебание губит меня.
Сверкает меч Кюлланни – я вижу это уголком глаза и едва успеваю отпрыгнуть, разворачиваясь к нему. В ушах стоит голос моего наставника: «Когда у твоего врага есть меч, а у тебя нет – драпай как подорванный!»
Не вариант.
«Отойди с линии атаки, изувечь ему руку. Дерись не с клинком, а с врагом».
Кюлланни поднимает меч, прыгает на меня. Я пропускаю его, тянусь к локтю, но в тот самый момент с язвительным глухим «бац!» что-то обрушивается мне на голову. В глазах вспыхивают белые искры, ноги подкашиваются. Я отступаю, не останавливаясь, прикрывая руками жизненно важные органы от новых ударов.
В руке Торронелла окровавленный меч.
Он треснул меня по голове. Мечом.
Я отступаю еще на шаг, и нога моя не находит опоры.
Ступня моя проваливается, и тело следует за ней, я лечу, лечу, лечу, только вот опора все же найдется, это только кажется, что ее нет в природе, пока стена обрыва проносится мимо. Я врезаюсь в уступ скалы, отскакиваю, как мячик, лечу дальше. Что-то ломается с громким хрустом – судя по звуку, нога.
Последний удар отзывается в голове вспышкой бесцветного огня. И темнота.
6
Л’жаннелла сидит по другую сторону прогалины, подальше от прогоревших углей вчерашнего костра, съежившись и дрожа, хотя утро совсем теплое. В Слиянии ей отказано моей командой – моей ложью, так что ей приходится описывать пережитый ужас просто словами. Язык складывался не для того, чтобы нести такой непосильный груз, но хриплый, дрожащий, бесцветный голос передает то, что не вместилось в слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Торронелл, – уточнил Делианн, и его обожженное лицо исказилось душевной болью. – Это все правда. Почти.
– Почти?
Делианн едва приметно усмехнулся.
– Я не самозванец, и я жив.
Кайрендал фыркнула.
– А вот тебе на закуску, хрен собачий: я знала подменыша. Он служил у меня охранником в «Экзотической любви» добрых двадцать пять лет назад, до того, как его приняли в доме Митондионн. Служил почти год, и я тесно с ним познакомилась, если понимаешь. И ты – не он.
– Уверена, Кир? – грустно спросил Делианн. – Дорисуй мне волосы и брови – неужели я правда так изменился?
В первый раз за все время она посмотрела на него внимательно. Нахмурилась, ощерив зубы, словно увиденное пугало ее.
– Сходство есть, – призналась она нехотя. – Но ты постарел… постарел, как хуманс…
– А я и есть человек, – ответил Делианн. – И всегда им был. Я Делианн.
Кайрендал выпрямилась и помотала головой, будто отвергая увиденное, отрицая неоспоримое.
– Даже будь ты подменышем, я не стала бы помогать тебе. Я ничего не должна ублюдку. Или его долбаному Королю Сумерек. Что я видела от них? – Радужные полосы катились по ее Оболочке, не смешиваясь, точно по мыльному пузырю на солнце. – Я все еще не услышала причины, по которой Тчако не следует прибить тебя и выбросить тело в реку.
Делианн понимал, что это не пустая угроза. Он видел ее кулаки, стиснутые так крепко, что длинные острые ногти до крови царапали запястья. Она обезумела, глухая к доводам рассудка, и была опасна, как раненый медведь. Он понимал ее – полностью, без труда.
Он чувствовал себя так же.
Он всегда считал себя героем, одним из «хороших парней», из тех, кто может противопоставить миру свой закон, провести черту, переступить которую не решится ни при каких обстоятельствах. Он с готовностью отдал бы жизнь, прежде чем совершить то, что собрался сделать сейчас; выбор оставался за ним. Но если сейчас он предпочтет смерть бесчестию, то сделает выбор не за себя, а за миллионы душ – миллионы, у которых никакого выбора уже не будет.
– Если ты отречешься от долга перед моим отцом, – вымолвил он, – гибель Первого племени будет на твоей совести, Кайрендал. Через два года мы исчезнем с лица земли.
Но этим он просто тянул время, отсрочивал неотвратимое; он уже понял, что словами не тронет сердца хозяйки «Чужих игр».
– У меня нет времени на эти игры.
Она подала знак Тчако, и кожаная дубинка вновь обрушилась на голову Делианна, забрызгав поле зрения яркими искрами.
Когда он поднял глаза, по шее его потекла теплая струйка – значит, от удара разошелся шрам на голове… или, подумалось ему мимолетно, рядом появилась новая рана.
– Все, что ты можешь со мной сделать, не изменит правды, – тихо проговорил он.
– Я еще не услышала от тебя правды, – прорычала Кайрендал, грозно поднимая грифоний камень.
– Ты не слышала ничего, кроме правды.
Рычание перешло в разочарованный визг, и пальцы стиснули камушек. Боль вбуравилась в живот Делианну – он согнулся, раздираемый сухими рвотными спазмами. Под ложечкой жгло, будто он наглотался горячих углей, но чародей даже не сделал попытки перетянуть на себя часть ее Оболочки и тем защититься. Именно этой атаки он ждал.
Настроив свой мозг на тот канал связи, что создала Кайрендал между их Оболочками, он открылся боли, принял ее, притянул к сердцевине своего бытия, хотя переносимые им муки грозили погасить рассудок, словно свечу. Это было как покаяние в том, что он сделает затем.
В последний миг некое предчувствие подсказало ей, что вознамерился сделать пленник, и Оболочка Кайрендал вспыхнула всеми цветами ужаса. Только тогда она начала сопротивляться, отчаянно, как бьется загнанный в глубочайший угол собственного логова зверь. Взвыла раз, тонко и отчаянно…
И тогда через связавшую их пуповину Делианн открыл ей душу.
4
Образы льются беспрерывным рваным потоком, непонятные, невообразимые; взгляд одновременно изнутри и снаружи, когда смотришь и видишь: забрызганные блевотиной босые ноги, острые каблуки, боль в животе и боль под сердцем от пытки, полыхающее чучело на темных ступенях парадного и снова – глядя из огня на тающее лезвие алебарды – металл стекает пламенной лужицей на горящий ковер…
ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?!
Тс-с, все, поздно трепыхаться, терпи…
Образы сплетаются, выстаиваясь чередой, последовательно: прогулка по изменившемуся, ужасающе полузнакомому Городу Чужаков, разговор со стражей, сценка с карманником. Все быстрее: прыжок с речной баржи, шелковое касание воды, пламя и крики, жестокая хватка старшого-огриллона…
Что это?
Моя жизнь.
Долгие дни со шваброй на палубе, с топориком в зарослях, в воде среди комьев плавника – опасная, утомительная работа палубной крысы на Великом Шамбайгене. И другие дни: в долгом одиноком пути с Божьих Зубов, где каждый шаг – новое проявление боли, через лес, вдоль ручья, чтобы не остаться без воды, питаясь Силой, чарами удерживая кроликов и белок на месте, покуда те не подпускали к себе так близко, что руками можно было сломать им шеи. Поначалу опаляешь куски мяса вызванным мыслью огоньком, но по мере того, как проходят дни и иссякают силы, резервы чар сокращаются, и язык обжигает кровавый привкус сырого мяса.
Это наши жизни?
Наша жизнь.
Мы – Делианн.
Часы, проведенные в агонии, когда вытекают из тела силы; дни, проведенные в колдовском трансе, когда он сражался с шоком и усталостью при помощи Силы, наращивая слой за слоем кальций на обломках кости, жалея, что слишком плохо понимает ремесло целителя, мечтая набраться сил, чтобы ровно зарастить перелом – и все равно делая ошибки, оставив инфекционный очаг в левой бедренной кости, криво зарастив правую голень, – и силой мысли отгоняя отчаяние, разжимая стискивающий сердце черный кулак…
Мы не понимаем.
Терпи. Осталось недолго.
Проснуться на осыпи у подножия обрыва и удивиться, что еще жив, чувствовать, как трутся друг о друга обломки костей в ногах при каждом движении, видеть высоко наверху лик брата, окаймленный на миг прозрачным иссиня-белым нимбом высоких перистых облаков. Я наблюдаю, как лицо исчезает за краем и небо за обрывом пустеет, безразличное и чистое…
Как меня бросают умирать.
Мы все еще не понимаем.
Никакого «мы» нет.
Я понимаю.
Это моя жизнь.
Я Делианн.
5
Я стою на краю обрыва, глядя на рудники, покуда Кюлланни и Финналл поют Песнь войны.
Далеко-далеко внизу и до самого края ясных вечерних небес земля изъязвлена, будто лик луны, пустошь с кратерами и отвалами. Сами горы покрыты шрамами, источены, будто неведомый бог отхватил то тут, то там по куску. А по этой неживой земле мечутся фигурки рабочих, как черные точки: ворочают землю, ведут сливные трубы, вгрызаются в камень и рыгают смоляным дымом, покуда хрустально чистый горны воздух не начинает обходить стороной их владения – свод из дыма и пыли, накрывающий преисподнюю.
А чуть поближе – та ограда, которую описывала Л’жаннелла, чудовище из стали и проволоки на фоне дымного марева, разукрашенное смутно видимыми телами.
Это хуже, чем я боялся, хуже, чем я мог даже представить себе. За пять недолгих дней мир, в котором я жил, прогнил изнутри и рухнул, будто проеденный кислотой. Все, что я считал неизменным и прочным, обернулось промокашкой и тонким стеклом.
– Это слепой бог , – сурово шепчет Торронелл, так тихо, что один я могу слышать его, и повторяет погромче, охватывая взмахом руки не только руины Алмазного колодца и Забожье, но и все, что случилось с тех пор, как мы сошли с Северо-западного тракта. – Все это работа слепого бога. Нарушена дил-Т’Лланн , и слепой бог последовал за нами с Тихой земли.
Из всех нас один я понимаю, что Ррони выражается отнюдь не метафорически.
Торронелл принимается расхаживать кругами, и лицо его темнеет от раздумий. Только сейчас на черепе его начинает пробиваться щетина – отрастают волосы, сожженные мною в попытке спасти ему жизнь. Я следую за ним, стараясь держаться между ним и нашими тремя спутниками. Здоров он или нет, я обязан считать его зараженным.
Даже то, что Ррони приказал нам выйти сюда, на этот утес, свидетельствует о том, что рассудок его помрачен. Я бы рад думать, что это лишь наследство того ужаса, что мы пережили за прошедшую неделю, но начинаю терять надежду. Боюсь, что мне придется убить его.
Кюлланни и Финналл все поют, а я уже не могу больше.
Это безумие надо остановить прежде начала, и никто другой не сделает этого за меня.
– Нет, – хриплю я. – Не надо войны. Плевать, что они творят. Войны не будет.
Кюлланни и Финналл умолкают; и они, и Л’жаннелла будто не видят меня. Отворачиваются и глядят на Торронелла. Глаза его лихорадочно блестят.
– Или вы не понимаете? – спрашивает он. – Я скажу вам, почему он не желает вступать в войну с этими хумансами. Сливаемся.
– Но проклятие… – возражает Л’жаннелла.
– Ложь! – сплевывает Торронелл. – Еще одна делианнова ложь. Сливаемся.
Боже, господи боже, он правда болен после всего, что мы перенесли, он все-таки болен, и мне придется… придется… Я стискиваю в руке эфес рапиры под широкой гардой, мечтая вместо этого вонзить клинок в собственное сердце. Но самое страшное, что это не выход: моя смерть ничего не решает.
А его смерть спасет мир.
Я пытаюсь выхватить шпагу, но руки не слушаются. Как я до этого дошел? Как я до такого докатился?!
Ну почему я ?!
Потому что больше некому. Вот и весь ответ.
Я вытаскиваю клинок, и по серебряному лезвию пробегает блик вечернего солнца. Соединенные Оболочки моих спутников играют слепящей живой зеленью слияния. Они смотрят на меня: Л’жаннелла, Кюлланни и Финналл – с недоверчивым изумлением, Торронелл – с горьким торжеством.
– Видите?! – скрежещет он. – Эти артане не от мира сего – они актири! Он один из них! Он! Проклятый актир!
То же самое он, должно быть, повторял про себя, от рассудка к рассудку, через слияние, где невозможно скрыть истины. Слияние не даст солгать. Они услышали обо мне правду и знают это.
– Он хочет убить меня! Он хочет всех нас убить!
В это он тоже верит. Это даже почти правда. Вирус, пожирающий его мозг, дает достаточно убежденности в собственных словах, чтобы завершить дело. Ответить я могу только одним способом – сделав выпад. Бритвенно-острый кончик рапиры устремляется к его сердцу.
Финналл успевает заслонить своего принца собственным телом. Лезвие пронзает ее тело под реберной дугой, легко рассекая мышцы и печень, покуда острие не цепляется за позвоночник. Содрогаясь от неуютного холода в животе, слишком свежего, чтобы восприниматься как боль, она хватается обеими руками за клинок и, падая, вырывает его из моей ослабевшей руки.
Господи, Финналл…
Но я не могу остановиться. Мой народ, мой мир… у них нет иного защитника.
Опыт четвертьвековой давности, из додзё студийной Консерватории, напоминает мне, как убивать людей голыми руками. Я бросаюсь к Торронеллу, но тот с воплем отшатывается – и он все еще мой Ррони, мой брат, и секундное колебание губит меня.
Сверкает меч Кюлланни – я вижу это уголком глаза и едва успеваю отпрыгнуть, разворачиваясь к нему. В ушах стоит голос моего наставника: «Когда у твоего врага есть меч, а у тебя нет – драпай как подорванный!»
Не вариант.
«Отойди с линии атаки, изувечь ему руку. Дерись не с клинком, а с врагом».
Кюлланни поднимает меч, прыгает на меня. Я пропускаю его, тянусь к локтю, но в тот самый момент с язвительным глухим «бац!» что-то обрушивается мне на голову. В глазах вспыхивают белые искры, ноги подкашиваются. Я отступаю, не останавливаясь, прикрывая руками жизненно важные органы от новых ударов.
В руке Торронелла окровавленный меч.
Он треснул меня по голове. Мечом.
Я отступаю еще на шаг, и нога моя не находит опоры.
Ступня моя проваливается, и тело следует за ней, я лечу, лечу, лечу, только вот опора все же найдется, это только кажется, что ее нет в природе, пока стена обрыва проносится мимо. Я врезаюсь в уступ скалы, отскакиваю, как мячик, лечу дальше. Что-то ломается с громким хрустом – судя по звуку, нога.
Последний удар отзывается в голове вспышкой бесцветного огня. И темнота.
6
Л’жаннелла сидит по другую сторону прогалины, подальше от прогоревших углей вчерашнего костра, съежившись и дрожа, хотя утро совсем теплое. В Слиянии ей отказано моей командой – моей ложью, так что ей приходится описывать пережитый ужас просто словами. Язык складывался не для того, чтобы нести такой непосильный груз, но хриплый, дрожащий, бесцветный голос передает то, что не вместилось в слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121