Я могу часами лежать и спорить мысленно с этим голосом, но я слышу его во сне и слышу просыпаясь, и слова уже теряют для меня всякое значение.
Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.
Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Великого Шамбайгена, и клинок Косалла, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.
Но я не знал.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
10
Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.
11
Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с губ. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово поправился, – но щеки все равно обвисли, и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Глаз Божьих.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.
Судя по тому, как он потеет и дергается, можно предположить, что у него ранняя стадия ВРИЧ, и офицеры, которые следят за ним, – не больше, чем параноидный бред. С другой стороны, Глазами Божьими руководил когда-то Тоа-Сителл, и столь же легко можно предположить, что у него остались свои люди в руководстве подразделением.
– В жопу такую дружбу, – отвечаю я, складывая поверх одеяла, накрывающего мои ноги, колечко пальцами левой руки: «Понял». – Я хочу договориться.
– Ты ничем не сумеешь выкупить свою жизнь, – произносит бывший король Канта, потирая уголок рта большим пальцем левой руки. Этот жест означает «правда». – Ты умрешь в день Успения, как предначертано.
Ну, честно сказать, я очень на это рассчитываю: перспектива еще много лет разбираться в осколках прошлого меня как-то не радует.
Но смерть свою я выберу сам.
И никому не позволю сделать это за меня.
– Я могу о многом тебе рассказать, – предлагаю я. – Могу объяснить, почему люди убивают друг друга по всему городу и почему станет только хуже. Могу подсказать, что сделать с этим.
Кончик большого пальца не потирает, а дважды постукивает по губе: «Правда?»
Я холодно смотрю на него. Пусть гадает.
– И чего ты просишь за эти сведения?
Я делаю глубокий вдох и складываю пальцы домиком, якобы ради того, чтобы похрустеть костяшками.
– Хочу на волю. Выбраться отсюда так же легко, как попасть: в Яму и мимо.
Мои большие пальцы смыкаются на первом слове, расходятся, пока я произношу «…на волю. Выбраться отсюда так же легко, как…», смыкаются вновь: «…попасть: в Яму…» и расходятся окончательно: «…и мимо».
Его высочество глядит на меня, щурясь, осмысливая сплетение жестов и слов: «Хочу попасть в Яму». Потом глаза его вылезают, как лопнувшие яйца из скорлупы.
– Ты с ума сошел?!
Он тут же приходит в себя и показывает «понял», одновременно вплетая свой выкрик в наш спектакль на двоих.
– Кейн, ты – Враг господень. Освободить тебя может только личный приказ его сияния. Поверить не могу, что у тебя дерзости хватило спросить!
Я делаю вид, что почесываю подбородок, чтобы показать ему «правда».
– Тогда, может, спросишь его? На тебя катится целая лавина дерьма, твое высочество, а я единственный чую вонь.
– Тоа-М’Жест, – рассеянно поправляет он меня, поглядывая то на одного соглядатая, то на другого, будто не в силах решиться. Оба стоят по стойке «вольно» и делают вид, будто ничего не слышат. – И как прикажешь мне идти к патриарху с такой ерундой? – спрашивает он, нервно потирая руки. – Ты оскорбляешь меня своими предложениями.
Большие пальцы рук смыкаются на словах «оскорбляешь меня».
Ага, понял.
– Вот, значит, как? – переспрашиваю я, недоверчиво моргая. – Вот что я получил за то, что спас твою неблагодарную жопу? «Отвали, на том свете встретимся»? С каких пор ты так скурвился?!
– Придержи язык, – холодно обрывает он меня. – Ты обращаешься к герцогу Империи…
– Герцог Империи, блин? С пидором гнойным я болтаю! Чем ты стираешь с носа говно Тоа-Сителла? Языком?
Он багровеет.
– Кейн… – начинает он, но меня уже не остановить.
– Могу догадаться, как ты пролез в кабинет министров. Как думаешь, если бы я каждый день подставлял жопу этому педику отмороженному, он бы и меня сделал герцогом? Никогда не играл в «чем-обедал-патриарх»?
Глаза Божьи хрипят, как удавленники, и делают шаг ко мне, но его высочество проворнее. Подскочив ко мне, он хватает меня за грудки обеими руками и вздергивает над койкой.
– Меня ты можешь оскорблять сколько влезет, – рычит он, – но никогда не оскорбляй патриарха. Никогда, ты понял? Только его милостью я смог выделить тебе эту камеру – иначе ты оказался бы в Яме. Ты этого хочешь? – Он трясет меня, словно крысу, раз, другой. – Этого?
– Да соси ты хрен со своим гостеприимством – хотя нет, не порти себе аппетит перед вечерней.
Он швыряет меня на койку с такой силой, что я прикладываюсь головой о стену и вижу фейерверк.
– У тебя крайне странная манера просить друзей об услугах, – холодно замечает он. – Кажется, я их тебе оказал слишком много.
Он оборачивается к одному из Глаз Божьих:
– Передайте сержанту тюремной стражи, что я не стану более оплачивать этому человеку отдельную камеру. Пусть его бросят в Яму к прочему сброду.
– Эй, – неуверенно бормочу я, – эй, твое высочество, я же пошутил…
– Меня зовут Тоа-М’Жест , – поправляет он, – хотя тебя это более не должно волновать. Увидимся на Успенье, Кейн.
Он делает поворот «кру-гом» совсем по-военному и выходит из камеры.
– Эй, да ну тебя! – умоляюще окликаю я его, когда соглядатаи выходят вслед за ним. – Совсем шуток не понимаешь?
Дверь захлопывается, и лязгает засов.
Хорошо иметь друзей.
12
Рев пламени над Общинным пляжем, и в Лабиринте, и вокруг «Чужих игр», и на палубе речной баржи слился с очистительным костром над деревней в Зубах Божьих, превращаясь в единый голос толпы, войска, разом вскрикнувших пленников Ямы, и Делианн обнаружил вдруг, что уже проснулся.
Он протер глаза, пытаясь сосредоточить взгляд. Кожа обжигала ладони. Заключенные вокруг орали что-то, вскакивая на ноги, но Делианн не мог разобрать слов.
– Что случилось? – хрипло спросил он в пустоту. – Почему все кричат?
Когда он заговорил, т’Пассе опустила глаза и даже присела рядом, чтобы не пришлось перекрикивать толпу.
– Тебе это будет интересно, – сообщила она, одной рукой указывая на галерею, тянувшуюся по краю Ямы, а другой дергая чародея за руку.
Делианн позволил поднять себя на ноги, хотя в бедрах вспыхнула боль, и вновь ощутил вес тела. Там, куда указывала т’Пассе, пара стражников ворочала коромысло лебедки; лязгали храповики, и медленно опускались на цепях сходни. Когда мост коснулся дна Ямы, пленники расступились. Наверху стояли двое «козлов» в сером тряпье, держа на носилках незнакомого темноволосого мужчину.
– Это Кейн , – проговорила т’Пассе изумленно и почтительно. – Это Кейн. Они спускают его в Яму.
Делианна шатнуло. От жара мгновения растягивались, клейкие и тягучие, между ударами пульса. Измученный, полуслепой, завороженный накатившим странным чувством – будто присутствует при событии необъяснимо и необыкновенно значимом, словно выпал из прошлой жизни, чтобы угодить в тысячу лет назад позабытое сказание, – он оперся о плечо т’Пассе. «Козлы» лениво потащили носилки вниз.
Человек на носилках был темноволос и смуглолиц, крепко сложен, но уже немолод: клочковатую черную бороду припорошила седина. Он лежал недвижно, закрыв глаза, точно мертвый, и штаны из серой холстины на неподвижных ногах были заляпаны засохшими бурыми и красными пятнами. Это никак не мог быть Кейн – он выглядел таким слабым.
Совсем как человек.
В криках толпы слышалась злоба.
Делианн помотал головой, будто хотел забыть увиденное; он не мог ни говорить, ни думать. Дежа вю обрушилось лавиной и вышибло дух. Он видел этого человека прежде …
Словно все байки о похождениях Кейна разом ожили в его мозгу, словно он заранее знал, что враг Ма’элКота – всего лишь сухощавый темноволосый мужчина средних лет и совершенно непримечательной внешности.
Но он ведь не знал…
Если бы Делианну пришло в голову задуматься об этом раньше, он понял бы, что у него сложился тот же образ Кейна, какой представал перед каждым, кто слышал легенды, но не видел лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.
Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Великого Шамбайгена, и клинок Косалла, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.
Но я не знал.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
10
Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.
11
Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с губ. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово поправился, – но щеки все равно обвисли, и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Глаз Божьих.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.
Судя по тому, как он потеет и дергается, можно предположить, что у него ранняя стадия ВРИЧ, и офицеры, которые следят за ним, – не больше, чем параноидный бред. С другой стороны, Глазами Божьими руководил когда-то Тоа-Сителл, и столь же легко можно предположить, что у него остались свои люди в руководстве подразделением.
– В жопу такую дружбу, – отвечаю я, складывая поверх одеяла, накрывающего мои ноги, колечко пальцами левой руки: «Понял». – Я хочу договориться.
– Ты ничем не сумеешь выкупить свою жизнь, – произносит бывший король Канта, потирая уголок рта большим пальцем левой руки. Этот жест означает «правда». – Ты умрешь в день Успения, как предначертано.
Ну, честно сказать, я очень на это рассчитываю: перспектива еще много лет разбираться в осколках прошлого меня как-то не радует.
Но смерть свою я выберу сам.
И никому не позволю сделать это за меня.
– Я могу о многом тебе рассказать, – предлагаю я. – Могу объяснить, почему люди убивают друг друга по всему городу и почему станет только хуже. Могу подсказать, что сделать с этим.
Кончик большого пальца не потирает, а дважды постукивает по губе: «Правда?»
Я холодно смотрю на него. Пусть гадает.
– И чего ты просишь за эти сведения?
Я делаю глубокий вдох и складываю пальцы домиком, якобы ради того, чтобы похрустеть костяшками.
– Хочу на волю. Выбраться отсюда так же легко, как попасть: в Яму и мимо.
Мои большие пальцы смыкаются на первом слове, расходятся, пока я произношу «…на волю. Выбраться отсюда так же легко, как…», смыкаются вновь: «…попасть: в Яму…» и расходятся окончательно: «…и мимо».
Его высочество глядит на меня, щурясь, осмысливая сплетение жестов и слов: «Хочу попасть в Яму». Потом глаза его вылезают, как лопнувшие яйца из скорлупы.
– Ты с ума сошел?!
Он тут же приходит в себя и показывает «понял», одновременно вплетая свой выкрик в наш спектакль на двоих.
– Кейн, ты – Враг господень. Освободить тебя может только личный приказ его сияния. Поверить не могу, что у тебя дерзости хватило спросить!
Я делаю вид, что почесываю подбородок, чтобы показать ему «правда».
– Тогда, может, спросишь его? На тебя катится целая лавина дерьма, твое высочество, а я единственный чую вонь.
– Тоа-М’Жест, – рассеянно поправляет он меня, поглядывая то на одного соглядатая, то на другого, будто не в силах решиться. Оба стоят по стойке «вольно» и делают вид, будто ничего не слышат. – И как прикажешь мне идти к патриарху с такой ерундой? – спрашивает он, нервно потирая руки. – Ты оскорбляешь меня своими предложениями.
Большие пальцы рук смыкаются на словах «оскорбляешь меня».
Ага, понял.
– Вот, значит, как? – переспрашиваю я, недоверчиво моргая. – Вот что я получил за то, что спас твою неблагодарную жопу? «Отвали, на том свете встретимся»? С каких пор ты так скурвился?!
– Придержи язык, – холодно обрывает он меня. – Ты обращаешься к герцогу Империи…
– Герцог Империи, блин? С пидором гнойным я болтаю! Чем ты стираешь с носа говно Тоа-Сителла? Языком?
Он багровеет.
– Кейн… – начинает он, но меня уже не остановить.
– Могу догадаться, как ты пролез в кабинет министров. Как думаешь, если бы я каждый день подставлял жопу этому педику отмороженному, он бы и меня сделал герцогом? Никогда не играл в «чем-обедал-патриарх»?
Глаза Божьи хрипят, как удавленники, и делают шаг ко мне, но его высочество проворнее. Подскочив ко мне, он хватает меня за грудки обеими руками и вздергивает над койкой.
– Меня ты можешь оскорблять сколько влезет, – рычит он, – но никогда не оскорбляй патриарха. Никогда, ты понял? Только его милостью я смог выделить тебе эту камеру – иначе ты оказался бы в Яме. Ты этого хочешь? – Он трясет меня, словно крысу, раз, другой. – Этого?
– Да соси ты хрен со своим гостеприимством – хотя нет, не порти себе аппетит перед вечерней.
Он швыряет меня на койку с такой силой, что я прикладываюсь головой о стену и вижу фейерверк.
– У тебя крайне странная манера просить друзей об услугах, – холодно замечает он. – Кажется, я их тебе оказал слишком много.
Он оборачивается к одному из Глаз Божьих:
– Передайте сержанту тюремной стражи, что я не стану более оплачивать этому человеку отдельную камеру. Пусть его бросят в Яму к прочему сброду.
– Эй, – неуверенно бормочу я, – эй, твое высочество, я же пошутил…
– Меня зовут Тоа-М’Жест , – поправляет он, – хотя тебя это более не должно волновать. Увидимся на Успенье, Кейн.
Он делает поворот «кру-гом» совсем по-военному и выходит из камеры.
– Эй, да ну тебя! – умоляюще окликаю я его, когда соглядатаи выходят вслед за ним. – Совсем шуток не понимаешь?
Дверь захлопывается, и лязгает засов.
Хорошо иметь друзей.
12
Рев пламени над Общинным пляжем, и в Лабиринте, и вокруг «Чужих игр», и на палубе речной баржи слился с очистительным костром над деревней в Зубах Божьих, превращаясь в единый голос толпы, войска, разом вскрикнувших пленников Ямы, и Делианн обнаружил вдруг, что уже проснулся.
Он протер глаза, пытаясь сосредоточить взгляд. Кожа обжигала ладони. Заключенные вокруг орали что-то, вскакивая на ноги, но Делианн не мог разобрать слов.
– Что случилось? – хрипло спросил он в пустоту. – Почему все кричат?
Когда он заговорил, т’Пассе опустила глаза и даже присела рядом, чтобы не пришлось перекрикивать толпу.
– Тебе это будет интересно, – сообщила она, одной рукой указывая на галерею, тянувшуюся по краю Ямы, а другой дергая чародея за руку.
Делианн позволил поднять себя на ноги, хотя в бедрах вспыхнула боль, и вновь ощутил вес тела. Там, куда указывала т’Пассе, пара стражников ворочала коромысло лебедки; лязгали храповики, и медленно опускались на цепях сходни. Когда мост коснулся дна Ямы, пленники расступились. Наверху стояли двое «козлов» в сером тряпье, держа на носилках незнакомого темноволосого мужчину.
– Это Кейн , – проговорила т’Пассе изумленно и почтительно. – Это Кейн. Они спускают его в Яму.
Делианна шатнуло. От жара мгновения растягивались, клейкие и тягучие, между ударами пульса. Измученный, полуслепой, завороженный накатившим странным чувством – будто присутствует при событии необъяснимо и необыкновенно значимом, словно выпал из прошлой жизни, чтобы угодить в тысячу лет назад позабытое сказание, – он оперся о плечо т’Пассе. «Козлы» лениво потащили носилки вниз.
Человек на носилках был темноволос и смуглолиц, крепко сложен, но уже немолод: клочковатую черную бороду припорошила седина. Он лежал недвижно, закрыв глаза, точно мертвый, и штаны из серой холстины на неподвижных ногах были заляпаны засохшими бурыми и красными пятнами. Это никак не мог быть Кейн – он выглядел таким слабым.
Совсем как человек.
В криках толпы слышалась злоба.
Делианн помотал головой, будто хотел забыть увиденное; он не мог ни говорить, ни думать. Дежа вю обрушилось лавиной и вышибло дух. Он видел этого человека прежде …
Словно все байки о похождениях Кейна разом ожили в его мозгу, словно он заранее знал, что враг Ма’элКота – всего лишь сухощавый темноволосый мужчина средних лет и совершенно непримечательной внешности.
Но он ведь не знал…
Если бы Делианну пришло в голову задуматься об этом раньше, он понял бы, что у него сложился тот же образ Кейна, какой представал перед каждым, кто слышал легенды, но не видел лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121