четвертая нюхала всякие лекарства.
И память свою Вера отдала другой девочке, только эта, пятая, была из всех самая несчастная, потому что пятой маленькой девочке приходилось помнить страшное, от которого она все кричала, и кричала, и кричала.
Но сама Вера не была ни одной из пяти маленьких девочек. Ее вообще почти не было. Она была здесь, в большом тихом темном месте, и старалась сделать его все темней и тише, потому что была совсем-совсем уверена, что, если тут будет достаточно тихо и темно и другие девочки перестанут ее тревожить время от времени, она сможет наконец вновь услышать реку.
Других забот у нее не осталось; вот почему ее только почти не было.
Если бы ее не было совсем, ей бы не было так одиноко.
Ну вот, опять возвращался великан. Он топотал в тишине и кричал на нее – так громко . Но он не мог ее увидеть, пока она не шевелилась и не отвечала ему. Она знала, что он вовсе не хочет так шуметь; это чувствовалось в его сдавленном, задыхающемся голосе, в том, как он пытался назвать ее «милой» и просил взять за руку.
Великан ей не нравился – она помнила его с тех пор, когда была кем-то, с того единственного раза, когда папа ее отвел в Кунсткамеру. Он и тогда ее напугал немножко – руки загребущие, глаза завидущие, как у тролля из-под моста – но совсем немножко, потому что мама его не боялась и река – тоже.
А сейчас она была совсем одна в тихом темном месте, а великан подходил все ближе. Она пыталась оттолкнуть его, удержать на границе тьмы и тьмы, и какое-то время ей казалось, что получится. Она могла удерживать его темнотой; чем темней становилось вокруг, тем дальше оставалось до великана. Она и раньше так делала, но он всегда возвращался, а она так устала…
Устала отталкивать его, убегать от пяти маленьких девочек, устала прятаться в темноте и тишине, а великан словно никогда не уставал…
– Вера? Вера, детка, ты меня слышишь ?
На самом деле она не слышала – это она поручила второй маленькой девочке, и та слышала голос гран-маман; третья девочка ощущала прикосновение руки, первая другая девочка видела лицо гран-маман в резком и ярком свете ламп, четвертая ощущала исходящий от нее затхлый запашок.
– Вера, слушай меня внимательно. Это очень важно.
Когда-то давным-давно мама ей сказала, что она должна слушаться гран-маман, пока папа за ней не придет. Притворяться бесполезно; обмануть маму ей никогда не удавалось. Вера могла притворяться так старательно, что сама себе верила, но мама всегда знала лучше – и мама велела ей слушаться гран-маман.
Поэтому, вздохнув знобко, Вера вышла из своего тихого убежища и перестала притворяться, что ее уши принадлежат другой маленькой девочке; вышла из темноты и перестала притворяться, что ее глаза у другой маленькой девочки, и нос, и руки, и язык, и вообще все остальное.
Гран-маман стояла у ее кровати в белой комнате, и волосы ее сверкали в ярких лучах ламп. Где находится белая комната или чем она отличается от другой белой комнаты, Вера не могла бы сказать, потому что не помнила, как попала сюда, и не знала, почему гран-маман так взволнована, потому что сберегла в себе пятую маленькую девочку, которая хранила память Веры. Пока жива была пятая девочка, можно было обойтись без остальных четырех.
То была та самая девочка, что кричала не переставая в темном тихом месте.
Склонившись, гран-маман поцеловала Веру в лоб.
– Вера, ты должна… должна… – Она обернулась к великану.
Тот стоял в дверях, скрестив на могучей тролличьей груди здоровые тролличьи руки.
– Скажите ей, чтобы перестала прятаться, – пророкотал великан своим великанским голосом. – Пусть выйдет на свет.
– Вера, перестань прятаться. Выйди на свет.
Раз она слышала и гран-маман, и великана, значит, она, получается, уже вышла на свет, туда, где одиноко, шумно, и ярко, и холодно, и вообще-то страшновато. Сморгнув, Вера попыталась не распускать нюни и быть храброй , но слезинка все равно выкатилась и сбежала на ухо.
– Тут так пусто, – шепнула она гран-маман тихонько и слабо. – Одиноко.
– Скажите ей, – пророкотал великан, – что если она мысленно возьмет меня за руку, ей никогда больше не будет одиноко.
«Никогда не будет одиноко…» Эти слова эхом отдавались в голове, и даже не слабели: «никогда никогда никогда никогда…». Вера позволила себе соскользнуть обратно в темноту и стала шарить в поисках великанской руки.
– Вера, ты слышала? Я хочу, чтобы ты его слушалась, понимаешь? Возьми его за руку, Вера… Вера? Тан’элКот, это просто нелепо! Что это должно значить – мысленно взять за руку? Пустая трата времени.
Великана она не могла разглядеть, но чувствовала его присутствие разом со всех сторон, будто он был сделан из густого тумана, а она бродила у него внутри, только туман – он такой холодный, сырой и противный, а великан был теплый внутри, сухой и даже уютный немножко. Словно она ему нравилась. Словно он ее даже любил немножко.
– Вы слишком легко сдаетесь. Она не только слышит, но и пытается исполнить вашу просьбу. Я это вижу.
Конечно, он не любил ее, как мама, совсем не так – скорей как сама Вера любила лимонную с зеленым блузку, которую папа ей купил в Чикаго: так можно любить что-то такое, от чего не ждешь любви в ответ.
Тут она была согласна на все сто. Она и не хотела его любить. Когда любишь кого-то, из тебя получается пятая маленькая девочка.
– Видишь? Что тут можно увидеть?
– Вы переживали приключения от лица тавматурга; Карл был чародеем не из худших. Вспомните, какой представляется колдовскому зрению Оболочка живого существа – даже сейчас это дитя неуклюже и грубо пытается настроить свою Оболочку в резонанс с моей собственной.
Нащупать руки великана Вера не могла, но добрела туда, где этой руке полагалось быть, и попыталась эту руку представить. Вроде как видишь сон и блуждаешь по чужому темному, огромному дому, а потом решишь: да это же твой дом! – и все становится знакомым, даже то, что в первый раз видишь. Она потянулась к сгустку тумана, темноты, сухого жара и решила , что это рука.
– Ты смотришь на нее колдовским зрением? Разве для этого не надо входить в транс?
– Я уже в трансе.
– Тогда как ты можешь разговаривать?
– Я же Тан’элКот.
И пока Вера продолжала фантазировать – решать , туман сгущался и обретал очертания руки, становился все плотней, и теплей, и суше, пока не принял устойчивое обличье.
– Она настраивает свою Оболочку? Как чародей?
– Не как чародей. Как дитя. Все дети наделены от природы ограниченными способностями к волшебству. Основная функция педагогики в вашем обществе – подавить эти способности.
Что это должно значить, Вера не понимала, но это было неважно, потому что рука занимала ее куда больше. Пока она больше походила на мультяшку – ну ладонь, пять пальцев, но она получалась как бы ничейная и очень большая.
Но девочка упрямо продолжала решать – у настоящей руки на костяшках были бы морщинки, и на ладони линии, и в основании каждого пальца такие холмики, и, конечно, раз великан – он же взрослый, значит, на тыльной стороне должны быть волосы…
И по мере того, как рука приобретала реальность, вокруг становилось все более светло и шумно: кто-то бормотал рядом, повторял тихонько и пискляво: «Осторожней, только, пожалуйста, осторожней», – и очень скоро Вера смогла его увидеть, а чем внимательней слушала, тем ясней слышала. Человека этого она не знала: сморщенный, горбатый старикашка, на вид весь из себя вонючий.
А за ним толпилась еще уйма народу, все смешно одетые – не как настоящие администраторы, или мастеровые, или еще кто, – а будто на бал-маскарад собрались или, может, на конвент вроде «Фанкона». Все толпились вокруг нее и говорили разом, так что она даже испугалась немножко, но вроде бы ничего плохого не хотели. Один был очень похож на великана, только еще выше, и у него волосы был длинные, волнистые и лохматая бородища. И еще там был другой мужчина, очень рослый, с золотыми кудрями и чудесными синими глазами, он подошел прямо к Вере, встал перед ней на колени и, кажется, чуть не расплакался.
«Вера? Ты меня узнаешь, Вера? Ты знаешь, кто я?»
Она страшно не любила, когда взрослые задают дурацкие вопросы, потому что обычно ты их не узнаешь, а они почему-то расстраиваются и обижаются ужасно. Так что она вовсе не хотела отвечать, хотя у него были такие чудные кудри, и глаза добрые, и было ему очень грустно. Он протянул руку, коснулся ее плеча и пробормотал: «Вера, Вера, милая…»
И тогда голос великана загремел у нее в голове:
– ПОШЛИ ПРОЧЬ! ФУ, ШАВКИ! МАРШ ЗА ВОРОТА! ОНА МОЯ!
Должно быть, он сделал что-то нехорошее с этими людьми, напугал и даже, наверное, побил, потому что рассеялись они куда быстрей, чем появились, а голос великана звучал так громко, так сердито и злобно, что Вера расплакалась, а стоило ей заплакать, как захотелось, чтобы рядом была мама, и тогда она совсем забыла притвориться, что отдала свою память пятой маленькой девочке.
Память вернулась к ней, и Вера поняла, что пятая девочка – это она сама.
Она кричала, и кричала, и кричала – а великан стискивал ее руку, и было больно ; Вера хотела, чтобы пришла мама, или папа, или кто-нибудь и прогнал его, а он схватил ее за другую руку и сжал обе, сжал вместе , сжал ее руки ВМЕСТЕ…
У нее даже рук не осталось – великан сжал их так крепко, что они срослись у запястий, будто у нее не руки, а одна заветная косточка, как у цыпленка, и единственное запястье вросло в руки великану, так что его кровь вливалась в жилы девочки, а ее собственная вытекала в сосуды великана.
Великан оскалил большие острые зубы.
– Ну же, дитя: где твоя река?
Вера только помотала головой, недоверчиво глядя, как ее хрупкие запястья врастают в его толстую волосатую руку. Что-то забилось у нее в глотке, словно проглоченный крысенок, и пыталось выбраться из живота, цепляясь за стенки острыми коготочками, и во рту стоял привкус крови, как в тот раз, когда она упала и прикусила губу…
– Река, дитя , – уже громче повторил великан – Тан’элКот, теперь она знала его имя, оно текло по ее жилам вместе с чужой кровью. – Я зашел так далеко не затем, чтобы потерпеть поражение.
Вот теперь он разозлился, по-настоящему разозлился, и его гнев обжигал ее, огнем тек по рукам, по локтям, опалял грудь, так что крысеныш в груди бился все сильней и сильней, карабкаясь к горлу.
– ГДЕ ЭТА ПРОКЛЯТАЯ РЕКА?! ПОЧЕМУ Я НЕ ЧУЮ РЕКИ?
Он так ярился, что Вера испугалась еще сильней, и вот тогда крысеныш выбрался наконец из глотки. Он протолкнулся сквозь стиснутые зубы, и это была вовсе не крыса.
Это был крик.
Она кричала, и кричала, и кричала, и кричала…
Потому что она больше никогда, никогда не будет одна.
5
Вопли Веры отражались от стен операционного зала, накладываясь друг на друга, покуда не перешли в единый слитный визг петли обратной связи. Эвери хотелось зажать уши и спрятаться в уголке, но вместо этого она дернула Тан’элКота за руку – все равно что пытаться выворотить бетонный столб.
– Прекратить! – рявкнула она и едва услышала себя. – Хватит! Ей больно!
Великан прорычал что-то невнятное и нетерпеливо повел плечами, стряхнув Эвери одним неимоверно могучим движением. Она отлетела к стене, едва не расшибившись, и полуоглушенная набросилась на него вновь, с рычанием протянув когти к глазницам. Рассеянно – внимание его было приковано к бьющейся Вере – Тан’элКот поймал ее за руку и удержал в стороне.
– Хватит! – заорала Эвери. – Еще раз дотронешься до нее, и я добьюсь твоей смерти! Слышишь? Я с тобой разделаюсь!
Тан’элКот без особых усилий удерживал ее на расстоянии вытянутой руки, не обращая внимания на крики. Вера визжала, а великан склонялся над ней все ниже, оскалившись, будто собрался вгрызться в ее личико. Эвери сопротивлялась отчаянно и бесплодно, пока не сообразила, что великан держит ее увечной рукой. Стиснув кулак, она со всей силы треснула его по стянутой бинтами культяпке на месте мизинца.
Тан’элКот задохнулся от боли, пальцы его разжались, и Эвери врезала ему снова, с размаху, точно подавала теннисный мячик, прямо по распухшим синякам вокруг глазного яблока.
– Оставь ее в покое!
Он даже не моргнул. Эвери не успела сообразить, что происходит, как великан взял ее за горло и на вытянутой руке приподнял над землей. Она беспомощно царапала железные пальцы.
Тан’элКот сжал в кулак увечную руку.
– Я могу вас убить, – промолвил он. – Это вам понятно?
Пальцы его пережали дыхательное горло; Эвери не могла не то что ответить, но даже кивнуть.
– Как сможете вы помочь этой девочке, если погибнете? – рассудительно и внятно проговорил он и замер, ожидая ответа.
Эвери зажмурилась и опустила руки.
Если Тан’элКот убьет ее на месте, закончится хотя бы захлестнувшее ее жизнь безумие. Но вместо этого он осторожно опустил ее и разжал пальцы.
– Успокойте девочку, бизнесмен. Она может пораниться.
Из последних сил держась на ногах, Эвери заставила себя поднять веки и доковылять до операционного стола, где билась под резиновыми ремнями Вера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
И память свою Вера отдала другой девочке, только эта, пятая, была из всех самая несчастная, потому что пятой маленькой девочке приходилось помнить страшное, от которого она все кричала, и кричала, и кричала.
Но сама Вера не была ни одной из пяти маленьких девочек. Ее вообще почти не было. Она была здесь, в большом тихом темном месте, и старалась сделать его все темней и тише, потому что была совсем-совсем уверена, что, если тут будет достаточно тихо и темно и другие девочки перестанут ее тревожить время от времени, она сможет наконец вновь услышать реку.
Других забот у нее не осталось; вот почему ее только почти не было.
Если бы ее не было совсем, ей бы не было так одиноко.
Ну вот, опять возвращался великан. Он топотал в тишине и кричал на нее – так громко . Но он не мог ее увидеть, пока она не шевелилась и не отвечала ему. Она знала, что он вовсе не хочет так шуметь; это чувствовалось в его сдавленном, задыхающемся голосе, в том, как он пытался назвать ее «милой» и просил взять за руку.
Великан ей не нравился – она помнила его с тех пор, когда была кем-то, с того единственного раза, когда папа ее отвел в Кунсткамеру. Он и тогда ее напугал немножко – руки загребущие, глаза завидущие, как у тролля из-под моста – но совсем немножко, потому что мама его не боялась и река – тоже.
А сейчас она была совсем одна в тихом темном месте, а великан подходил все ближе. Она пыталась оттолкнуть его, удержать на границе тьмы и тьмы, и какое-то время ей казалось, что получится. Она могла удерживать его темнотой; чем темней становилось вокруг, тем дальше оставалось до великана. Она и раньше так делала, но он всегда возвращался, а она так устала…
Устала отталкивать его, убегать от пяти маленьких девочек, устала прятаться в темноте и тишине, а великан словно никогда не уставал…
– Вера? Вера, детка, ты меня слышишь ?
На самом деле она не слышала – это она поручила второй маленькой девочке, и та слышала голос гран-маман; третья девочка ощущала прикосновение руки, первая другая девочка видела лицо гран-маман в резком и ярком свете ламп, четвертая ощущала исходящий от нее затхлый запашок.
– Вера, слушай меня внимательно. Это очень важно.
Когда-то давным-давно мама ей сказала, что она должна слушаться гран-маман, пока папа за ней не придет. Притворяться бесполезно; обмануть маму ей никогда не удавалось. Вера могла притворяться так старательно, что сама себе верила, но мама всегда знала лучше – и мама велела ей слушаться гран-маман.
Поэтому, вздохнув знобко, Вера вышла из своего тихого убежища и перестала притворяться, что ее уши принадлежат другой маленькой девочке; вышла из темноты и перестала притворяться, что ее глаза у другой маленькой девочки, и нос, и руки, и язык, и вообще все остальное.
Гран-маман стояла у ее кровати в белой комнате, и волосы ее сверкали в ярких лучах ламп. Где находится белая комната или чем она отличается от другой белой комнаты, Вера не могла бы сказать, потому что не помнила, как попала сюда, и не знала, почему гран-маман так взволнована, потому что сберегла в себе пятую маленькую девочку, которая хранила память Веры. Пока жива была пятая девочка, можно было обойтись без остальных четырех.
То была та самая девочка, что кричала не переставая в темном тихом месте.
Склонившись, гран-маман поцеловала Веру в лоб.
– Вера, ты должна… должна… – Она обернулась к великану.
Тот стоял в дверях, скрестив на могучей тролличьей груди здоровые тролличьи руки.
– Скажите ей, чтобы перестала прятаться, – пророкотал великан своим великанским голосом. – Пусть выйдет на свет.
– Вера, перестань прятаться. Выйди на свет.
Раз она слышала и гран-маман, и великана, значит, она, получается, уже вышла на свет, туда, где одиноко, шумно, и ярко, и холодно, и вообще-то страшновато. Сморгнув, Вера попыталась не распускать нюни и быть храброй , но слезинка все равно выкатилась и сбежала на ухо.
– Тут так пусто, – шепнула она гран-маман тихонько и слабо. – Одиноко.
– Скажите ей, – пророкотал великан, – что если она мысленно возьмет меня за руку, ей никогда больше не будет одиноко.
«Никогда не будет одиноко…» Эти слова эхом отдавались в голове, и даже не слабели: «никогда никогда никогда никогда…». Вера позволила себе соскользнуть обратно в темноту и стала шарить в поисках великанской руки.
– Вера, ты слышала? Я хочу, чтобы ты его слушалась, понимаешь? Возьми его за руку, Вера… Вера? Тан’элКот, это просто нелепо! Что это должно значить – мысленно взять за руку? Пустая трата времени.
Великана она не могла разглядеть, но чувствовала его присутствие разом со всех сторон, будто он был сделан из густого тумана, а она бродила у него внутри, только туман – он такой холодный, сырой и противный, а великан был теплый внутри, сухой и даже уютный немножко. Словно она ему нравилась. Словно он ее даже любил немножко.
– Вы слишком легко сдаетесь. Она не только слышит, но и пытается исполнить вашу просьбу. Я это вижу.
Конечно, он не любил ее, как мама, совсем не так – скорей как сама Вера любила лимонную с зеленым блузку, которую папа ей купил в Чикаго: так можно любить что-то такое, от чего не ждешь любви в ответ.
Тут она была согласна на все сто. Она и не хотела его любить. Когда любишь кого-то, из тебя получается пятая маленькая девочка.
– Видишь? Что тут можно увидеть?
– Вы переживали приключения от лица тавматурга; Карл был чародеем не из худших. Вспомните, какой представляется колдовскому зрению Оболочка живого существа – даже сейчас это дитя неуклюже и грубо пытается настроить свою Оболочку в резонанс с моей собственной.
Нащупать руки великана Вера не могла, но добрела туда, где этой руке полагалось быть, и попыталась эту руку представить. Вроде как видишь сон и блуждаешь по чужому темному, огромному дому, а потом решишь: да это же твой дом! – и все становится знакомым, даже то, что в первый раз видишь. Она потянулась к сгустку тумана, темноты, сухого жара и решила , что это рука.
– Ты смотришь на нее колдовским зрением? Разве для этого не надо входить в транс?
– Я уже в трансе.
– Тогда как ты можешь разговаривать?
– Я же Тан’элКот.
И пока Вера продолжала фантазировать – решать , туман сгущался и обретал очертания руки, становился все плотней, и теплей, и суше, пока не принял устойчивое обличье.
– Она настраивает свою Оболочку? Как чародей?
– Не как чародей. Как дитя. Все дети наделены от природы ограниченными способностями к волшебству. Основная функция педагогики в вашем обществе – подавить эти способности.
Что это должно значить, Вера не понимала, но это было неважно, потому что рука занимала ее куда больше. Пока она больше походила на мультяшку – ну ладонь, пять пальцев, но она получалась как бы ничейная и очень большая.
Но девочка упрямо продолжала решать – у настоящей руки на костяшках были бы морщинки, и на ладони линии, и в основании каждого пальца такие холмики, и, конечно, раз великан – он же взрослый, значит, на тыльной стороне должны быть волосы…
И по мере того, как рука приобретала реальность, вокруг становилось все более светло и шумно: кто-то бормотал рядом, повторял тихонько и пискляво: «Осторожней, только, пожалуйста, осторожней», – и очень скоро Вера смогла его увидеть, а чем внимательней слушала, тем ясней слышала. Человека этого она не знала: сморщенный, горбатый старикашка, на вид весь из себя вонючий.
А за ним толпилась еще уйма народу, все смешно одетые – не как настоящие администраторы, или мастеровые, или еще кто, – а будто на бал-маскарад собрались или, может, на конвент вроде «Фанкона». Все толпились вокруг нее и говорили разом, так что она даже испугалась немножко, но вроде бы ничего плохого не хотели. Один был очень похож на великана, только еще выше, и у него волосы был длинные, волнистые и лохматая бородища. И еще там был другой мужчина, очень рослый, с золотыми кудрями и чудесными синими глазами, он подошел прямо к Вере, встал перед ней на колени и, кажется, чуть не расплакался.
«Вера? Ты меня узнаешь, Вера? Ты знаешь, кто я?»
Она страшно не любила, когда взрослые задают дурацкие вопросы, потому что обычно ты их не узнаешь, а они почему-то расстраиваются и обижаются ужасно. Так что она вовсе не хотела отвечать, хотя у него были такие чудные кудри, и глаза добрые, и было ему очень грустно. Он протянул руку, коснулся ее плеча и пробормотал: «Вера, Вера, милая…»
И тогда голос великана загремел у нее в голове:
– ПОШЛИ ПРОЧЬ! ФУ, ШАВКИ! МАРШ ЗА ВОРОТА! ОНА МОЯ!
Должно быть, он сделал что-то нехорошее с этими людьми, напугал и даже, наверное, побил, потому что рассеялись они куда быстрей, чем появились, а голос великана звучал так громко, так сердито и злобно, что Вера расплакалась, а стоило ей заплакать, как захотелось, чтобы рядом была мама, и тогда она совсем забыла притвориться, что отдала свою память пятой маленькой девочке.
Память вернулась к ней, и Вера поняла, что пятая девочка – это она сама.
Она кричала, и кричала, и кричала – а великан стискивал ее руку, и было больно ; Вера хотела, чтобы пришла мама, или папа, или кто-нибудь и прогнал его, а он схватил ее за другую руку и сжал обе, сжал вместе , сжал ее руки ВМЕСТЕ…
У нее даже рук не осталось – великан сжал их так крепко, что они срослись у запястий, будто у нее не руки, а одна заветная косточка, как у цыпленка, и единственное запястье вросло в руки великану, так что его кровь вливалась в жилы девочки, а ее собственная вытекала в сосуды великана.
Великан оскалил большие острые зубы.
– Ну же, дитя: где твоя река?
Вера только помотала головой, недоверчиво глядя, как ее хрупкие запястья врастают в его толстую волосатую руку. Что-то забилось у нее в глотке, словно проглоченный крысенок, и пыталось выбраться из живота, цепляясь за стенки острыми коготочками, и во рту стоял привкус крови, как в тот раз, когда она упала и прикусила губу…
– Река, дитя , – уже громче повторил великан – Тан’элКот, теперь она знала его имя, оно текло по ее жилам вместе с чужой кровью. – Я зашел так далеко не затем, чтобы потерпеть поражение.
Вот теперь он разозлился, по-настоящему разозлился, и его гнев обжигал ее, огнем тек по рукам, по локтям, опалял грудь, так что крысеныш в груди бился все сильней и сильней, карабкаясь к горлу.
– ГДЕ ЭТА ПРОКЛЯТАЯ РЕКА?! ПОЧЕМУ Я НЕ ЧУЮ РЕКИ?
Он так ярился, что Вера испугалась еще сильней, и вот тогда крысеныш выбрался наконец из глотки. Он протолкнулся сквозь стиснутые зубы, и это была вовсе не крыса.
Это был крик.
Она кричала, и кричала, и кричала, и кричала…
Потому что она больше никогда, никогда не будет одна.
5
Вопли Веры отражались от стен операционного зала, накладываясь друг на друга, покуда не перешли в единый слитный визг петли обратной связи. Эвери хотелось зажать уши и спрятаться в уголке, но вместо этого она дернула Тан’элКота за руку – все равно что пытаться выворотить бетонный столб.
– Прекратить! – рявкнула она и едва услышала себя. – Хватит! Ей больно!
Великан прорычал что-то невнятное и нетерпеливо повел плечами, стряхнув Эвери одним неимоверно могучим движением. Она отлетела к стене, едва не расшибившись, и полуоглушенная набросилась на него вновь, с рычанием протянув когти к глазницам. Рассеянно – внимание его было приковано к бьющейся Вере – Тан’элКот поймал ее за руку и удержал в стороне.
– Хватит! – заорала Эвери. – Еще раз дотронешься до нее, и я добьюсь твоей смерти! Слышишь? Я с тобой разделаюсь!
Тан’элКот без особых усилий удерживал ее на расстоянии вытянутой руки, не обращая внимания на крики. Вера визжала, а великан склонялся над ней все ниже, оскалившись, будто собрался вгрызться в ее личико. Эвери сопротивлялась отчаянно и бесплодно, пока не сообразила, что великан держит ее увечной рукой. Стиснув кулак, она со всей силы треснула его по стянутой бинтами культяпке на месте мизинца.
Тан’элКот задохнулся от боли, пальцы его разжались, и Эвери врезала ему снова, с размаху, точно подавала теннисный мячик, прямо по распухшим синякам вокруг глазного яблока.
– Оставь ее в покое!
Он даже не моргнул. Эвери не успела сообразить, что происходит, как великан взял ее за горло и на вытянутой руке приподнял над землей. Она беспомощно царапала железные пальцы.
Тан’элКот сжал в кулак увечную руку.
– Я могу вас убить, – промолвил он. – Это вам понятно?
Пальцы его пережали дыхательное горло; Эвери не могла не то что ответить, но даже кивнуть.
– Как сможете вы помочь этой девочке, если погибнете? – рассудительно и внятно проговорил он и замер, ожидая ответа.
Эвери зажмурилась и опустила руки.
Если Тан’элКот убьет ее на месте, закончится хотя бы захлестнувшее ее жизнь безумие. Но вместо этого он осторожно опустил ее и разжал пальцы.
– Успокойте девочку, бизнесмен. Она может пораниться.
Из последних сил держась на ногах, Эвери заставила себя поднять веки и доковылять до операционного стола, где билась под резиновыми ремнями Вера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121