Самые светлые из моих воспоминаний – как смеется Л’жаннелла над удачным розыгрышем, даже если сама стала его жертвой. Видеть ее в такой тоске и беспредельном ужасе так же мучительно, как слышать ее рассказ.
Теперь мы знаем, почему так долго не откликались камнеплеты Алмазного колодца. Ясна и судьба посланцев, которых отправил мой отец, чтобы выяснить судьбу подгорного народа. Кровь гремит в ушах, заглушая слова, но смысла ей не заглушить.
Крошечное сонное людское герцогство Забожье, мало населенное до недавних пор лишь мирными пахарями, – кроме плодов земли, эта страна могла предложить миру лишь гостеприимство, которым пользовались путники на Северо-западном тракте, – превратилось в колоссальный жадный до новых владений муравейник. Под водительством загадочного народа, назвавшегося артанами, Забожье сглотнуло Алмазный колодец, будто и не стояло тысячу лет свободное владение камнеплетов. Горы, которые так ценили их насельники, превратились в омертвелую пустошь, покрытую карьерами и разглоданную колоссальными машинами, выгрызавшими из горных склонов сотни долгих тонн камня в день.
А дальше – хуже. Дежа вю стискивает мне глотку, когда Л’жаннелла начинает описывать машины в карьерах: титанические громады ковшей, рыгающих черным дымом и ревущих от голода, плуги на колесах, соединенных плоскими железными цепями. Я вижу машины своим мысленным взором – полагаю, ясней, чем сама разведчица. Я вырос обок с ними.
Мой отец – мой первый отец, отец по крови – управляет компанией, которая строит такие вот машины, и я нутром чую, кто такие эти артане .
Потом она рассказывает об ограде вокруг карьеров, ограде на стальных столбах, заплетенных проволокой. Пальцем прочерчивая в воздухе изгибы стали, она описывает витки проволоки по верху ограды и торчащие по всей длине мотка короткие лезвия. Это я тоже могу представить вполне ясно: собранный из секций забор, и поверху пущена колючая проволока.
Торронелл ловит мой взгляд, и сквозь блеклую пленку пота, покрывшую его лицо, проглядывает осуждение. Он догадался. Открывает рот, будто собираясь заговорить, и тут же захлопывает, делая вид, что отвернулся, и только напоследок хитро косится на меня налитым кровью глазом.
Боже – все боги, боги людей, если вы меня слышите, – пусть только его пробьет пот от страха и омерзения. Не от лихорадки. Пусть в этом взгляде горит простая ненависть.
Л’жаннелла продолжает безжалостно. По всей длине ограды, миля за милей, развешаны тела – трупы, скелеты, на иных еще сохранились обрывки одежды, все больше камнеплеты, немного перворожденных, даже пара крошечных древолазов, – ноги не касаются земли, раскинутые руки примотаны к ограде той же проволокой. Распяты.
Распяты артанами.
Я не могу смотреть на Торронелла. Если я хотя бы голову поверну в его сторону, хоть краешек лица его увижу, я начну оправдываться, слова посыплются с языка, как бы ни стремился я их удержать. «Но это не мой народ! – хочу прокричать я. – Это не мой народ сотворил! Это кто-то другой, некто чужой, в ком нет ни капли моей крови, ни толики моего дыхания!» В свои годы, когда следовало бы давно привыкнуть, я все еще цепенею порой от омерзения при виде тех ужасов, на которые мы способны.
Двадцать семь лет прожив под личиной перворожденного чародея, я до сих пор способен ненавидеть себя за то, что я – человек.
Но перед Л’жаннеллой я не могу этого показать. Тайна моего происхождения принадлежит дому Митондионн, самому Т’фарреллу Вороньему Крылу, как было со дня моего приятия, и не мне ее раскрывать.
Я успеваю отвлечься раздумьями, как Л’жаннелла вновь обращает на себя мое внимание. Теперь я понимаю, почему она в одиночку вернулась, чтобы рассказать об увиденном, оставив позади Кюлланни и Финналл.
– Они наблюдают и ждут, когда мы к ним присоединимся. А пока ждут – сочиняют Песнь войны.
Я чувствую, как буравит мой висок пламенный взор Торронелла, и не осмеливаюсь оглянуться.
– Они не вправе…
– А как иначе? – впервые подает хриплый, скрежещущий голос Торронелл.
– Песнь не прозвучит без дозволения дома Митондионн, – поясняет Л’жаннелла, – но, Подменыш, Алмазный колодец находился под защитой твоего дома более тысячи лет, со времен Панчаселла Бессчастного. Камнеплеты колодца – родня нам. Разве погибель их родины – недостаточно важная тема для Песни войны?
– Не в том дело.
– Тогда в чем? – горько хрипит Торронелл. – В чем? Скажи!
– Подменыш, – продолжает Л’жаннелла, прежде чем я успеваю найти слова, – хумансы Забожья уже объявили нам войну. Посланцы твоего отца – или ты не слышал меня? Тела их развешаны на той ограде! На тех столбах висит тело Квеллиара – брата Финналл! Он убит! Можешь ты вспомнить его смех и не возжаждать крови?!
Неважно. Мучительная боль под сердцем грозит стиснуть глотку, оставив несказанными последние слова, но я нахожу силы вытолкнуть их.
– Не надо войны. Войны не будет.
Торронелл поднимается на ноги.
– Это не тебе решать. Старший здесь я. Мы пойдем слушать их Песню.
– Ррони! Нет, черт! Ты не знаешь, во что ввязываешься!
– А ты знаешь? Откуда? Или ты хочешь объяснить?
Он знает, что я не могу – по крайней мере при Л’жаннелле. Он что, вправду болен? Поэтому он меня подзуживает?
Придется ли мне его убить?
Торронелл смотрит на меня так, будто мысли мои написаны на лбу. Ждет решения.
Я уже решил: сдаюсь. Разве у меня есть выбор?
– Ладно, – обреченно говорю я. – Пойдем слушать Песню.
7
– Я прекрасно себя чувствую, – напряженно произносит Ррони, облизывая губы. Он сидит лицом к костру, и мне хочется верить, что румянец на его щеках лишь от жара близкого пламени. – Прошло четыре дня. Если бы я заразился, лихорадка уже началась бы, верно? – В глазах его стоит живой ужас. – Верно?
Оба мы одеты в чистое – сменную одежду из седельных сумок. Стреноженные кони пасутся невдалеке. Мы сидим на валежнике у крошечного костерка. Мои волосы начинают отрастать – бесцветная щетина, от которой череп похож на наждачку. Голова Ррони еще блестит обожженной лысиной.
Губа Торронелла рассечена, на лице раздутый лиловый синяк моей работы. С тех пор, как Ррони очнулся, он все сильней сопротивлялся тому, чтобы открыть душу целительному уюту Слияния; за эти четыре дня мы больше беседовали вслух, чем за последние десять лет.
Я тоскую по Слиянию, тоскую по той близости, что мы разделяли с братом, и мечтаю бесплодно о том, чтобы воспользоваться им, но даже не упоминаю об этом. Не могу. Под ложечкой копится тошнотворная мука, подсказывая, что я не хочу на самом деле разделить те чувства, что скрывает Торронелл. Поэтому я только киваю неуверенно, полагаясь на то, что темнота и неровный свет костра скроют выражение моего лица.
– Да, четыре. Кажется. Я не уверен.
– Как ты можешь не быть уверен? – шипит Ррони.
Я же не могу включить монитор и посмотреть!
Но этого я не могу сказать – Ррони и так плохо.
У меня нет секретов от брата. Ррони знал правду двадцать пять лет назад, еще до моего принятия. О таком не упоминают при наших спутниках; мое истинное происхождение остается тщательно скрываемой тайной дома Митондионн. Все – или почти все, не исключая наших товарищей, – знают, что у меня есть своя тайна, но и не подозревают, в чем она заключается. Все полагают, что я мул, одно из редкостных и жалких созданий, что появляются на свет от насилия хумансов над перворожденной. Считается, что мое прозвание – Подменыш – лишь вежливый эвфемизм.
Истина куда страшнее.
Я должен принять ее. После всего, что случилось, отрицать прошлое или бежать от него уже невозможно. Я актир .
Не актер, нет; мои ощущения никогда не передавались на Землю, чтобы Студия могла распродать их зевакам. Но актир – безусловно, ибо я на Земле родился. Родился человеком. Внешность перворожденного мне придали в Консерватории на острове Наксос при помощи косметических операций.
Меня зовут Сорен Кристиан Хансен. Двадцать два года я жил человеком – достаточно долго, чтобы окончить Коллеж боевой тавматургии при Студии, достаточно долго, чтобы фримодом отправиться в Поднебесье, якобы для тренировки. А там я сбросил людскую оболочку, словно сухие ошметки лопнувшей куколки, и расправил эльфийские крыла.
В первые годы, прожитые под личиной Делианна, я едва мог вспомнить свое настоящее имя, не говоря о том, чтобы произнести вслух, но гипнотические барьеры, установленные Студией, со временем стираются, если их не подновлять. Уже не один десяток лет я имел право поведать о себе правду, но так и не собрался.
Я уже не уверен, в чем она заключается.
Я едва помню Сорена Кристиана Хансена: от него остались только воспоминания мальчишки, пытавшегося скрасить детство фантазиями о том, что он – незаконнорожденный сын Фрейи, владыка лиосальфар . Мальчишки, мечтавшего только об одном – стать перворожденным чародеем. Двадцать семь лет, более половины жизни, я пробыл Делианном Подменышем и почти двадцать пять – принцем Делианном Митондионном, приемным сыном Т’фаррелла Вороньего Крыла.
Моя людская родня давно считала меня мертвым и вряд ли оплакивала. У Хансенов были и другие сыновья, а в семье выдающихся бизнесменов, таких, как Хансены из «Фабрик Ильмаринен», Сорен Кристиан был не только сыном и братом, но и ценным товаром.
Я не тоскую по ним. Мне не нравилось быть человеком, тем паче бизнесменом. Я не способен обманываться ностальгическими иллюзиями, которые поманили бы меня обратно в тесный мирок узких людишек, привилегий и прибылей, в котором варилось мое бывшее семейство. Я оставил Землю позади, стряхнул, как страшный сон, и на полжизни отдался мечте. Я никогда не думал, что этот четвертьвековой давности ужас отыщет меня, протянет лапу и вырвет сердце.
Ррони, сердце мое… только не поступай так со мной. Только не умирай.
Торронелл после меня младший из наследников дома Митондионн. Родился он триста семьдесят три года тому назад, и, как считаю я, сорокадевятилетний, существо столь древнее не может просто так отдать концы. Господи боже, он родился в тот год, когда Дарвин отплыл в море на борту «Бигля», – как он может сейчас умереть?
– Я же говорю, – повторяю я, – я же не в школе это изучал. ВРИЧ уничтожили за сто лет до моего рождения.
– Предположительно, – ядовито добавляет Ррони.
Я киваю.
– Все, что я помню, это романы Чумных лет. Я их в детстве много читал. Романы – это как… как эпические поэмы. Ты можешь много знать о мятеже Джерета, но вряд ли прочтешь на память полный текст Завета Пиришанта.
Ррони отворачивается.
– Это людская история.
– Мне помнится, что инкубационный период ВРИЧ составляет примерно четыре дня. А может, и десять, или двадцать, или месяц. Не знаю. Романисты порой вольно обходятся с фактами – а это может быть вообще другой штамм. Вирусы мутируют… ну, меняют свойства, и признаки болезни, и результат. Говорят, так и образовался сам вирус РИЧ.
Эту тираду я повторял уже с десяток раз за последние четыре дня. Каждый раз я перечислял все, что мне известно о болезни, и все, чего мне неизвестно, с той же терпеливой, неспешной дотошностью. Скорбный ритуал каким-то образом помогал Ррони держаться, позволял поверить, что я мог попросту ошибиться. Иного утешения я не мог ему дать.
– Как я могу умереть от хуманской хвори? – снова и снова спрашивал Ррони. – Мы даже не одной породы!
У меня на это был только один ответ.
– Не знаю.
Все, что я могу сказать, – что бешенство, изначальная, природная форма ВРИЧ, – поражает всех млекопитающих. Если инфекция развилась, летальный исход неизбежен. Никаких процентов, никаких лекарств, никаких апелляций. ВРИЧ – хуже. Намного хуже: быстрее развивается и куда более заразен. ВРИЧ персистирует в окружающей среде, образуя в отсутствие теплокровного хозяина споры, сохраняющие активность на протяжении месяцев.
И передается он воздушно-капельным путем.
Мне остается лишь молиться, что я успел.
Перворожденный, которого я убил в той деревне, стоит у меня за плечом днем и ночью. Из головы не идет, как день за днем должна была развиваться в нем зараза. Сколько еще он прожил бы в муках? Несколько суток? Неделю? Более жуткую смерть трудно себе представить. Иногда, в моих снах, у мертвеца оказывается лицо Ррони.
А иногда лицо самого Короля Сумерек.
Помню, как стоял в очереди вместе с другими детьми бизнесменов. Мне было пять лет. Помню, как прижалось к бедру холодное дуло иньектора, и короткий болезненный укол – прививку. На глаза навернулись слезы, но я сморгнул их, не издав ни звука. Случай был торжественный, обряд перехода в касту; прививка была моим пропуском в мир, и я принял ее, как подобает бизнесмену. Никогда не думал, что сейчас, сорок лет спустя, от того короткого укола будет зависеть судьба мира.
– Так сколько еще нам ждать? – бормочет Ррони, вывязывая узлы из белых от натуги пальцев. – Когда мы решим, умру я или буду жить? Вот-вот вернутся с разведки остальные – должны были явиться еще к прошлому закату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121