– Назначили только сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.
– Все может быть. – Пруит натянул чистую форму и снова сел. – Колпеппер говорит, больше трех месяцев вряд ли дадут. Говорит, все будет по-семейному.
– В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.
– Я буду молчать.
– Так я и поверил, – Тербер фыркнул. – Да, кстати. – Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. – Держи. Небось без курева сидишь.
– Спасибо.
– Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.
Пруит почувствовал, что улыбается.
– Ты уж извини, – сказал он. – Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.
Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:
– Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? – Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.
– Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке. Я не против.
– Ну, это еще ничего.
– Как ты думаешь, все эти милые детки, когда вырастут, тоже станут офицерами?
– Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб, – сказал он. – Сделал, что мог. Маззиоли у меня потом на полусогнутых ходил – я его заставил срочно отпечатать все свидетельские показания, чтобы отослать их вместе с бланками. Он, зараза, такой ленивый, я уж боялся, придется и это самому делать.
– Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, – тихо сказал Пруит.
Тербер пристально посмотрел на него.
– Какой нож? – наконец спросил он.
Пруит усмехнулся:
– Которым Старый Айк хотел меня прирезать.
Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.
– Ты кому-нибудь говорил? – наконец спросил он.
– Нет.
– А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?
– Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его отломал и в щель сунул.
Тербер задумчиво потер подбородок.
– Колпеппер мог бы это устроить, – сказал он. – Никто другой не возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так что он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?
– Нет. Вряд ли.
– Почему? Стоит рискнуть.
– Да видишь ли… Мне как-то не хочется портить им удовольствие. За Блума они мне ничего пришить не смогли, профилактика у них тоже не сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им это сорву – начинай сначала.
Тербер неожиданно рассмеялся:
– Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.
– Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам верит в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а он верит. Могу поспорить.
– Да, наверное… Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. – Тербер потер небритый подбородок. – Надо побриться, – рассеянно сказал он. – Эти дни все никак времени не было… Знаешь, а может, все-таки рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я бы тогда вышиб из роты двух-трех подонков.
– Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет. На суде все равно все переиначат и повернут, как им удобно. Они решили устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли. Хотят меня засадить – пожалуйста. Но корячиться перед ними я не буду. На это удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех хватит, и еще останется. В гробу я их видел!
Тербер долго молчал. Когда он поднялся с койки, его светлые голубые глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара лице, тоже было странное.
– Может быть, ты и прав, – сказал он. – Похороны твои, так что музыку выбирай сам.
Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить; уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде Тербера, наполнили его гордостью, потому что в силу каких-то непонятных причин он ценил уважение этого большого сильного человека выше, чем чье бы то ни было, хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к чему Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что сказал.
– Человека можно убить, старшой. А вот сожрать – труднее.
Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы! Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.
– Пока, малыш. – Тербер повернулся и пошел к открытой двери в другом конце длинной комнаты, отделенной перегородкой от канцелярии и называвшейся камерой. Пруит снова положил карты на койку и смотрел ему вслед.
– Тербер! – окликнул он его. – Сделаешь для меня одно дело?
Тербер обернулся:
– Ради бога. Если смогу, конечно.
– Съездишь в Мауналани? Я хочу, чтобы ты объяснил… объяснил Лорен, почему я к ней не еду. Сможешь? – Он не ожидал, что язык у него не повернется назвать ее Альмой даже при Тербере. Он протянул ему бумажку с адресом.
– Ты бы лучше ей написал, – сказал Тербер. – Неохота мне к ней ехать. Меня бабы только увидят – сразу с ума сходят и на шею вешаются. Я от этого даже устаю. – Брови у него хитро поползли вверх. – Да и к тебе слишком хорошо отношусь, чтобы идти на риск. Мне твоя девочка не нужна.
– Тогда позвони ей, – сухо сказал Пруит. – Скажешь все по телефону. – Он написал номер.
– Это то же самое. Она только услышит мой голос – сразу захочет встретиться. Боюсь, не хватит силы воли отказать.
– Сделаем иначе, – упрямо Оказал Пруит. – Поезжай в «Нью-Конгресс», все ей расскажи и, раз уж ты там будешь, заплати в кассу и можешь с ней переспать.
Тербер глядел на него и лукаво ухмылялся.
– Да, кстати, – стойко сказал Пруит. – Когда я в прошлый раз там был, твоя приятельница миссис Кипфер просила передать тебе привет. Спрашивала, почему ты к ней не заходишь. Я тебе давно хотел сказать, да все забывал.
Лицо у Тербера неожиданно расползлось от смеха.
– Старушка Герта?! – еле выговорил он. – Ты подумай! Вот старая шалава!.. Проморгала свое призвание, развратница. Ей надо было идти ночной дежурной в мужское общежитие.
– Ну так как? – снова спросил Пруит. – Позвонишь?
– Ладно, – коротко сказал Тербер. – Позвоню. Но если она захочет встретиться, ничего тебе не обещаю.
– А я разве прошу?
– Ладно, на таких условиях можно. Ну, будь здоров, – бросил он через плечо, уже уходя. – Да! – Он остановился и снова повернулся к Пруиту. – Чуть не забыл. Я же тебе еще кое-что хотел рассказать. Блуму дают капрала. У двух капралов кончается контракт, они следующим пароходом уезжают, и Блум будет вместо одного из них. Я сегодня выписал приказ по роте. Как только пароход отчалит, вывесим на доску. Это в субботу. Я подумал, тебе будет приятно узнать.
– Блум небось сияет.
– Это еще что. Через месяц у нас уедут два сержанта, вот тогда он… Ну ладно, малыш. До понедельника можешь четыре дня ходить по ресторанам. А уж с понедельника начинай выдирать из календаря по листочку.
Покачивающаяся широкоплечая, узкобедрая тень скользнула в открытую дверь решетчатой перегородки, за которой начинался другой мир. Пруит взял с койки карты.
В следующие четыре дня времени для пасьянсов было более чем достаточно. А кроме того, в следующие четыре дня к нему приходил не только Колпеппер, но неожиданно стали заглядывать и другие гости. Тербер после того раза больше не приходил, зато были и Энди с Пятницей, и Ридел Трэдвелл, и Бык Нейр, и Академик Родес, и еще многие другие. Заходили ненадолго, просто поболтать. Академик даже не пытался продать ему бриллиантовое кольцо и настоящую золотую цепочку от часов. Вождь Чоут тоже зашел. Из антиспортивной фракции хотя бы по разу навестили почти все. Заглянул даже кое-кто из спортсменов. Он и не знал, что у него столько друзей. Он понял, что внезапно стал в роте знаменитостью, как Анджело.
35
А вот в тюрьме он знаменитостью себя не чувствовал. В тюрьме про его сенсационный процесс, конечно, не слышали. И он молил бога, чтоб не услышали. Суд начался, как хорошо отрепетированный спектакль, актеры знали роли назубок, и все шло без единой накладки до самой последней минуты. Три свидетеля рассказали обо всем четко и понятно, будто цитировали по памяти свои письменные заявления; их показания совпадали полностью. Прокурор с непреложной ясностью растолковал, какие нарушения закона допустил подсудимый и какое за них следует наказание. Подсудимому, который с начала заседания не сказал ни слова, была предоставлена возможность выступить с собственными показаниями, но он отказался. Все были довольны, все шло как по нотам. Но в последнюю минуту лейтенант Колпеппер с отчаянной отвагой человека, восставшего против неумолимой судьбы, произнес пламенную речь, в которой от имени подсудимого признал его виновность и потребовал смягчения приговора на том основании, что все хорошие солдаты – пьяницы. Воцарилась недоуменная тишина. Подсудимый готов был его убить. Но судьи повели себя более чем достойно. Как и подобает истинным джентльменам, они, не моргнув глазом, занесли в протокол еретическое заявление защитника, потом пошептались традиционные полминуты и, будто ничего не случилось, вынесли приговор: три месяца каторжных работ плюс лишение двух третей денежного содержания на тот же срок. Подсудимый готов был их расцеловать.
Когда его повели назад на гауптвахту дожидаться отправки в тюрьму, у него гора с плеч свалилась – на гауптвахте ему не надо было глядеть на лейтенанта Колпеппера.
Суд состоялся утром, а сразу же после обеда за ним приехали, расписались в канцелярии, что берут две пары чистой рабочей формы, и бережно усадили его в тюремный джип на переднее сиденье. Один охранник вел машину, второй сидел сзади, за спиной Пруита. Зажатый между двумя ладно сбитыми, отдраенными до блеска франтоватыми верзилами, он чувствовал себя плохо одетым лилипутом. Они доставили его за ячеистую проволочную сетку забора, окружавшего похожий на сельскую школу дом с зеленой крышей и затянутыми проволочной сеткой окнами, и он услышал, как вооруженный длинноствольным пистолетом охранник закрыл ворота. В щелчке замка было что-то необратимое, но никто, казалось, не усмотрел в этом звуке ничего особенного или необычного. Два франтоватых верзилы провели его в здание «сельской школы» с таким видом, будто водили туда солдат каждый день. На нем все еще была летняя бежевая форма с галстуком, которую он надел перед судом.
Войдя в тюрьму, охранники первым делом обменяли резиновые дубинки и пистолеты на некрашеные деревянные палки вроде тех, к каким крепят мотыги. Их выдал им вооруженный часовой сквозь окошечко запертого изнутри оружейного склада.
Потом они повели его получать вещи. За все это время они не сказали ему ни слова. Вещевой склад был в самом конце длинного коридора: они прошли мимо нескольких дверей, потом, там, где слева была доска объявлений, а справа зарешеченные двери в три отходящих от главного здания барака, повернули налево и оказались в закутке перед дверью, в которой было вырезано окошко с прилавком. Стоявший за прилавком мужчина в рабочей форме, судя по всему – доверенный заключенный, поглядел на Пруита и неприязненно улыбнулся.
– Наш город счастлив принять новоселов, – с нескрываемым удовольствием сказал он, будто обрадовался, что видит кого-то, кому пофартило не больше, чем ему самому.
– Займись им, – буркнул один из охранников таким тоном, словно собственная разговорчивость причиняла ему страдания.
– Так точно, сэр, – расплылся в улыбке кладовщик. – Незамедлительно. – Он потер руки, довольно похоже изображая директора отеля, приветствующего высоких гостей. – Могу предложить очаровательную угловую комнату на десятом этаже с видом на парк, с отдельной ванной и большим шкафом. Думаю, вам там будет удобно.
– Я говорю, займись им, – повторил охранник. – Кончай ломать комедию. Валять дурака будешь потом. Не действуй мне на нервы.
Улыбка на лице кладовщика сменилась оскалом, в котором было больше подобострастия, чем злобы.
– Хорошо, Хэнсон. Нельзя, что ли, пошутить?
– Нельзя, – отрезал Хэнсон.
Второй верзила по-прежнему молчал.
Зажав палки под мышкой, как несколько разбухшие тросточки, оба охранника прислонились к стене и, пока кладовщик выдавал Пруиту туалетные принадлежности, молча курили. Хэнсон оторвался от стены, отобрал у Пруита кошелек, пересчитал лежавшие там деньги, потом написал что-то на бумажке, положил ее в кошелек, а деньги сунул себе в карман и с наглой ухмылкой посмотрел на Пруита. Второй верзила стоял за спиной у Хэнсона, глядел ему через плечо и молча считал деньги, шевеля губами. Кладовщик взял у Пруита две его рабочие куртки и взамен выдал две другие с большой белой буквой «Р» на спине.
– Это чтобы ты начал работать уже сегодня, – весело объяснил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Все может быть. – Пруит натянул чистую форму и снова сел. – Колпеппер говорит, больше трех месяцев вряд ли дадут. Говорит, все будет по-семейному.
– В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.
– Я буду молчать.
– Так я и поверил, – Тербер фыркнул. – Да, кстати. – Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. – Держи. Небось без курева сидишь.
– Спасибо.
– Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.
Пруит почувствовал, что улыбается.
– Ты уж извини, – сказал он. – Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.
Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:
– Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? – Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.
– Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке. Я не против.
– Ну, это еще ничего.
– Как ты думаешь, все эти милые детки, когда вырастут, тоже станут офицерами?
– Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб, – сказал он. – Сделал, что мог. Маззиоли у меня потом на полусогнутых ходил – я его заставил срочно отпечатать все свидетельские показания, чтобы отослать их вместе с бланками. Он, зараза, такой ленивый, я уж боялся, придется и это самому делать.
– Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, – тихо сказал Пруит.
Тербер пристально посмотрел на него.
– Какой нож? – наконец спросил он.
Пруит усмехнулся:
– Которым Старый Айк хотел меня прирезать.
Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.
– Ты кому-нибудь говорил? – наконец спросил он.
– Нет.
– А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?
– Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его отломал и в щель сунул.
Тербер задумчиво потер подбородок.
– Колпеппер мог бы это устроить, – сказал он. – Никто другой не возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так что он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?
– Нет. Вряд ли.
– Почему? Стоит рискнуть.
– Да видишь ли… Мне как-то не хочется портить им удовольствие. За Блума они мне ничего пришить не смогли, профилактика у них тоже не сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им это сорву – начинай сначала.
Тербер неожиданно рассмеялся:
– Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.
– Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам верит в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а он верит. Могу поспорить.
– Да, наверное… Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. – Тербер потер небритый подбородок. – Надо побриться, – рассеянно сказал он. – Эти дни все никак времени не было… Знаешь, а может, все-таки рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я бы тогда вышиб из роты двух-трех подонков.
– Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет. На суде все равно все переиначат и повернут, как им удобно. Они решили устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли. Хотят меня засадить – пожалуйста. Но корячиться перед ними я не буду. На это удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех хватит, и еще останется. В гробу я их видел!
Тербер долго молчал. Когда он поднялся с койки, его светлые голубые глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара лице, тоже было странное.
– Может быть, ты и прав, – сказал он. – Похороны твои, так что музыку выбирай сам.
Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить; уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде Тербера, наполнили его гордостью, потому что в силу каких-то непонятных причин он ценил уважение этого большого сильного человека выше, чем чье бы то ни было, хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к чему Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что сказал.
– Человека можно убить, старшой. А вот сожрать – труднее.
Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы! Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.
– Пока, малыш. – Тербер повернулся и пошел к открытой двери в другом конце длинной комнаты, отделенной перегородкой от канцелярии и называвшейся камерой. Пруит снова положил карты на койку и смотрел ему вслед.
– Тербер! – окликнул он его. – Сделаешь для меня одно дело?
Тербер обернулся:
– Ради бога. Если смогу, конечно.
– Съездишь в Мауналани? Я хочу, чтобы ты объяснил… объяснил Лорен, почему я к ней не еду. Сможешь? – Он не ожидал, что язык у него не повернется назвать ее Альмой даже при Тербере. Он протянул ему бумажку с адресом.
– Ты бы лучше ей написал, – сказал Тербер. – Неохота мне к ней ехать. Меня бабы только увидят – сразу с ума сходят и на шею вешаются. Я от этого даже устаю. – Брови у него хитро поползли вверх. – Да и к тебе слишком хорошо отношусь, чтобы идти на риск. Мне твоя девочка не нужна.
– Тогда позвони ей, – сухо сказал Пруит. – Скажешь все по телефону. – Он написал номер.
– Это то же самое. Она только услышит мой голос – сразу захочет встретиться. Боюсь, не хватит силы воли отказать.
– Сделаем иначе, – упрямо Оказал Пруит. – Поезжай в «Нью-Конгресс», все ей расскажи и, раз уж ты там будешь, заплати в кассу и можешь с ней переспать.
Тербер глядел на него и лукаво ухмылялся.
– Да, кстати, – стойко сказал Пруит. – Когда я в прошлый раз там был, твоя приятельница миссис Кипфер просила передать тебе привет. Спрашивала, почему ты к ней не заходишь. Я тебе давно хотел сказать, да все забывал.
Лицо у Тербера неожиданно расползлось от смеха.
– Старушка Герта?! – еле выговорил он. – Ты подумай! Вот старая шалава!.. Проморгала свое призвание, развратница. Ей надо было идти ночной дежурной в мужское общежитие.
– Ну так как? – снова спросил Пруит. – Позвонишь?
– Ладно, – коротко сказал Тербер. – Позвоню. Но если она захочет встретиться, ничего тебе не обещаю.
– А я разве прошу?
– Ладно, на таких условиях можно. Ну, будь здоров, – бросил он через плечо, уже уходя. – Да! – Он остановился и снова повернулся к Пруиту. – Чуть не забыл. Я же тебе еще кое-что хотел рассказать. Блуму дают капрала. У двух капралов кончается контракт, они следующим пароходом уезжают, и Блум будет вместо одного из них. Я сегодня выписал приказ по роте. Как только пароход отчалит, вывесим на доску. Это в субботу. Я подумал, тебе будет приятно узнать.
– Блум небось сияет.
– Это еще что. Через месяц у нас уедут два сержанта, вот тогда он… Ну ладно, малыш. До понедельника можешь четыре дня ходить по ресторанам. А уж с понедельника начинай выдирать из календаря по листочку.
Покачивающаяся широкоплечая, узкобедрая тень скользнула в открытую дверь решетчатой перегородки, за которой начинался другой мир. Пруит взял с койки карты.
В следующие четыре дня времени для пасьянсов было более чем достаточно. А кроме того, в следующие четыре дня к нему приходил не только Колпеппер, но неожиданно стали заглядывать и другие гости. Тербер после того раза больше не приходил, зато были и Энди с Пятницей, и Ридел Трэдвелл, и Бык Нейр, и Академик Родес, и еще многие другие. Заходили ненадолго, просто поболтать. Академик даже не пытался продать ему бриллиантовое кольцо и настоящую золотую цепочку от часов. Вождь Чоут тоже зашел. Из антиспортивной фракции хотя бы по разу навестили почти все. Заглянул даже кое-кто из спортсменов. Он и не знал, что у него столько друзей. Он понял, что внезапно стал в роте знаменитостью, как Анджело.
35
А вот в тюрьме он знаменитостью себя не чувствовал. В тюрьме про его сенсационный процесс, конечно, не слышали. И он молил бога, чтоб не услышали. Суд начался, как хорошо отрепетированный спектакль, актеры знали роли назубок, и все шло без единой накладки до самой последней минуты. Три свидетеля рассказали обо всем четко и понятно, будто цитировали по памяти свои письменные заявления; их показания совпадали полностью. Прокурор с непреложной ясностью растолковал, какие нарушения закона допустил подсудимый и какое за них следует наказание. Подсудимому, который с начала заседания не сказал ни слова, была предоставлена возможность выступить с собственными показаниями, но он отказался. Все были довольны, все шло как по нотам. Но в последнюю минуту лейтенант Колпеппер с отчаянной отвагой человека, восставшего против неумолимой судьбы, произнес пламенную речь, в которой от имени подсудимого признал его виновность и потребовал смягчения приговора на том основании, что все хорошие солдаты – пьяницы. Воцарилась недоуменная тишина. Подсудимый готов был его убить. Но судьи повели себя более чем достойно. Как и подобает истинным джентльменам, они, не моргнув глазом, занесли в протокол еретическое заявление защитника, потом пошептались традиционные полминуты и, будто ничего не случилось, вынесли приговор: три месяца каторжных работ плюс лишение двух третей денежного содержания на тот же срок. Подсудимый готов был их расцеловать.
Когда его повели назад на гауптвахту дожидаться отправки в тюрьму, у него гора с плеч свалилась – на гауптвахте ему не надо было глядеть на лейтенанта Колпеппера.
Суд состоялся утром, а сразу же после обеда за ним приехали, расписались в канцелярии, что берут две пары чистой рабочей формы, и бережно усадили его в тюремный джип на переднее сиденье. Один охранник вел машину, второй сидел сзади, за спиной Пруита. Зажатый между двумя ладно сбитыми, отдраенными до блеска франтоватыми верзилами, он чувствовал себя плохо одетым лилипутом. Они доставили его за ячеистую проволочную сетку забора, окружавшего похожий на сельскую школу дом с зеленой крышей и затянутыми проволочной сеткой окнами, и он услышал, как вооруженный длинноствольным пистолетом охранник закрыл ворота. В щелчке замка было что-то необратимое, но никто, казалось, не усмотрел в этом звуке ничего особенного или необычного. Два франтоватых верзилы провели его в здание «сельской школы» с таким видом, будто водили туда солдат каждый день. На нем все еще была летняя бежевая форма с галстуком, которую он надел перед судом.
Войдя в тюрьму, охранники первым делом обменяли резиновые дубинки и пистолеты на некрашеные деревянные палки вроде тех, к каким крепят мотыги. Их выдал им вооруженный часовой сквозь окошечко запертого изнутри оружейного склада.
Потом они повели его получать вещи. За все это время они не сказали ему ни слова. Вещевой склад был в самом конце длинного коридора: они прошли мимо нескольких дверей, потом, там, где слева была доска объявлений, а справа зарешеченные двери в три отходящих от главного здания барака, повернули налево и оказались в закутке перед дверью, в которой было вырезано окошко с прилавком. Стоявший за прилавком мужчина в рабочей форме, судя по всему – доверенный заключенный, поглядел на Пруита и неприязненно улыбнулся.
– Наш город счастлив принять новоселов, – с нескрываемым удовольствием сказал он, будто обрадовался, что видит кого-то, кому пофартило не больше, чем ему самому.
– Займись им, – буркнул один из охранников таким тоном, словно собственная разговорчивость причиняла ему страдания.
– Так точно, сэр, – расплылся в улыбке кладовщик. – Незамедлительно. – Он потер руки, довольно похоже изображая директора отеля, приветствующего высоких гостей. – Могу предложить очаровательную угловую комнату на десятом этаже с видом на парк, с отдельной ванной и большим шкафом. Думаю, вам там будет удобно.
– Я говорю, займись им, – повторил охранник. – Кончай ломать комедию. Валять дурака будешь потом. Не действуй мне на нервы.
Улыбка на лице кладовщика сменилась оскалом, в котором было больше подобострастия, чем злобы.
– Хорошо, Хэнсон. Нельзя, что ли, пошутить?
– Нельзя, – отрезал Хэнсон.
Второй верзила по-прежнему молчал.
Зажав палки под мышкой, как несколько разбухшие тросточки, оба охранника прислонились к стене и, пока кладовщик выдавал Пруиту туалетные принадлежности, молча курили. Хэнсон оторвался от стены, отобрал у Пруита кошелек, пересчитал лежавшие там деньги, потом написал что-то на бумажке, положил ее в кошелек, а деньги сунул себе в карман и с наглой ухмылкой посмотрел на Пруита. Второй верзила стоял за спиной у Хэнсона, глядел ему через плечо и молча считал деньги, шевеля губами. Кладовщик взял у Пруита две его рабочие куртки и взамен выдал две другие с большой белой буквой «Р» на спине.
– Это чтобы ты начал работать уже сегодня, – весело объяснил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145