надо немедленно пойти на кухню и выпить воды.
– …но наиболее серьезно пострадал сам Перл-Харбор , – говорило радио. – Разрушены почти, все строения. Полных данных о потерях пока нет, но точно известно, что потоплен один из стоявших в мелководной гавани линейных кораблей. Его палубная надстройка и сейчас еще возвышается над огнем горящего на поверхности воды мазута. Высотная бомбардировочная авиация противника нанесла основные удары по Перл-Харбору и расположенному через пролив от него аэродрому Хикем. По масштабу разрушений и потерь Хикем, очевидно, стоит на втором месте после Перл-Харбора …
– Это Уэбли Эдвардс, – сказала Жоржетта. – Его голос.
– Да, – кивнула Альма. – На континент транслируют.
– …На территории нового военного городка при Хикемском аэродроме , – продолжало радио, – очень большая бомба, а может быть, торпеда попала прямо в главную столовую, где в это время, ни о чем не подозревая, завтракали четыреста наших летчиков …
Пруит уже догадался, в чем дело, но полностью понять случившееся было очень трудно: все доходило до него будто сквозь густую вязкую грязь. Почему-то он вбил себе в голову, что напали немцы, и продолжал так думать даже потом, когда уже знал, что остров атаковали японцы. Немцы, должно быть, разработали совершенно новый тип бомбардировщиков, иначе беспосадочный перелет на такое расстояние был бы невозможен, даже если бы у них была база на восточном побережье Азии. Не могли же они провести свои авианосцы в Тихий океан мимо английского флота. До чего не ко времени этот его перепой! С такого похмелья водой не отопьешься, поможет только пара рюмок чего-нибудь покрепче, и даже тогда отойдешь не сразу.
– Где мои брюки? – Он встал с дивана, и движение отозвалось в голове резким, болезненным толчком, словно его контузило. Он направился через комнату, взяв курс на бар, вделанный в верхнюю часть большого напольного радиоприемника, возле которого сидели на корточках девушки.
– Да вон они на стуле, – сказала Альма. – Ты чего это вдруг?
– Не эти. Форменные. – Он открыл у них над головой дверцу бара и налил себе неразбавленного виски в высокий коктейльный фужер. – У меня тут где-то должна быть форма. Где она?
Он выпил виски залпом, и его передернуло, но он знал, что скоро полегчает.
– Ты что это? – Альма от волнения захлебнулась. – Что ты делаешь?!
– Сейчас выпью, чтобы муть в голове прошла, и, к чертям, назад в роту. А ты думала что? – Он налил себе еще и снова выпил залпом.
– …Наш флот, бесспорно, потерпел крупное поражение , – говорило радио. – Вероятно, самое крупное за всю его историю. Было бы …
– Но ведь тебе туда нельзя! Тебе нельзя возвращаться!
– Это почему же? Ты что, рехнулась?
– …но ничто: ни мрак печали, ни позор поражения – не в силах затмить великий подвиг, который навечно останется примером для всех американцев …
– Потому что тебя разыскивают! – истерически запричитала она. – Потому что тебя арестуют за убийство! Убийство тебе никто не простит, не думай! И ни одна война тебя не спасет!
Он тем временем налил себе третью порцию виски. Тепло, электрическими волнами заструившееся по жилам, начало подсушивать раскисшие клетки мозга. В голове постепенно прояснялось, но он шарахнул и этот фужер – раз уж налил, надо пить.
– Я совсем забыл, – сказал он.
– …это храбрость и героизм наших воинов , – говорило радио, – которые перед лицом смерти и превосходящих сил противника, застигнутые врасплох и не располагавшие необходимыми средствами, тем не менее не сложили оружия и мужественно отражали натиск врага, демонстрируя подлинное величие духа, неотъемлемую черту армии и военно-морского флота Соединенных Штатов …
– Это он что, про американскую армию так? – усмехнулась Жоржетта, ни к кому конкретно не обращаясь.
– А забыл, так вспомни, – чуть спокойнее сказала Альма. – Если ты вернешься, тебя первым делом посадят, а потом будут судить за убийство. Война ничего для тебя не меняет. Не думай, что своим возвращением ты внесешь большой вклад в победу.
Не выпуская из рук бутылку и фужер, он с побитым видом уселся между девушками на низенькую скамеечку перед приемником.
– Я совсем забыл, – глухо повторил он. – Вылетело напрочь.
– Вот-вот, – кивнула Альма. – Так что подумай хорошенько.
– …Героическим спокойствием под огнем противника, сознательным отношением к своим, пусть самым заурядным, обязанностям, молчаливым стойким мужеством, с которым они в эти минуты, когда вы слушаете мой репортаж, встречают смерть и терпят боль ран в госпиталях и на перевязочных пунктах, они показывают пример непоколебимой веры, преданного служения Родине и беззаветной отваги, и мы, гражданское население Гавайских островов, все те, на чьих глазах это происходит, надолго запомним их подвиг. Они, эти солдаты, эти наши мальчики – а большинство из них действительно еще совсем молодые ребята, – создают сейчас легенду, вписывают в историю Демократии новую страницу легендарной славы, славы, которую еще долго никто не сможет превзойти и которая будет вселять страх в сердца врагов свободы …
– А что, ей-богу! – вдруг воодушевилась Жоржетта. – Пусть эти желторожие знают – на нас где сядешь, там и слезешь!
– А я все проспал, – хрипло сказал Пруит. – Даже не проснулся.
– Мы тоже, – возбужденно отозвалась Жоржетта. – Мы ничего не знали. Я и радио-то включила случайно.
– А я проспал, – повторил Пруит. – Спал как убитый.
Он налил себе еще и выпил одним махом. В голове у него окончательно прояснилось, ясность была полнейшая.
– Сволочи немцы! – сказал он.
– Какие немцы? – удивилась Жоржетта.
– Эти, – он показал фужером на приемник.
– Я побывал в корпусах недавно здесь построенного современного военного госпиталя «Триплер Дженерал» , – говорило радио. – И я видел, как их туда вносили на носилках: одни были в полной военной форме, другие только в нижнем белье, на третьих не было ничего, но все с тяжелейшими ранениями и в страшных ожогах …
– А что в Скофилде? – сурово и требовательно спросил Пруит. – Что он говорил про Скофилд?
– Ничего, – сказала Жоржетта. – Ни слова. Бомбили аэродромы – Уиллер, Белоуз, базу ВВС на Канеохе, морскую базу на Эуа… Ну и конечно, Хикем и Перл-Харбор – этим досталось больше всех.
– Да, но в Скофилде-то что? Я спрашиваю, что в Скофилде?
– Пру, он о нем даже не упоминал, – мягко сказала Альма.
– Совсем?
– Жоржетта ведь уже сказала.
– Тогда, значит, его не бомбили, – с облегчением вздохнул он. – Иначе бы он что-нибудь сказал. Наверно, только слегка обстреляли, и все. Конечно. Наверняка так и было. Им же главное аэродромы. Конечно. Зачем им бомбить Скофилд?
– …«Триплер Дженерал» – большой госпиталь, снабженный всеми современными удобствами и оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники, но в проекте не была предусмотрена такая невероятная катастрофическая ситуация. Здесь не хватает места даже для сотой части всех тех раненых, умирающих и мертвых, которых вносили при мне на импровизированных носилках и укладывали в вестибюле и коридорах. Помочь всем просто невозможно, потому что для этого госпиталь не располагает ни нужным количеством коек, ни достаточным медперсоналом. Но куда бы я ни заглядывал, я нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: «Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина …
– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.
– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!
– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята , – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …
– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.
– Вроде он, – сказала Альма.
– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.
– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный !
– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.
– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!
– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …
– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.
– Что? – изумилась Альма.
– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.
– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?
– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?
– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.
Она положила руку ему на плечо:
– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.
– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.
Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.
– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда ! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!
На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.
– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день , – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …
– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.
Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.
В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.
– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.
– Пру, тебе нельзя, – робко сказала Альма. – Не валяй дурака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– …но наиболее серьезно пострадал сам Перл-Харбор , – говорило радио. – Разрушены почти, все строения. Полных данных о потерях пока нет, но точно известно, что потоплен один из стоявших в мелководной гавани линейных кораблей. Его палубная надстройка и сейчас еще возвышается над огнем горящего на поверхности воды мазута. Высотная бомбардировочная авиация противника нанесла основные удары по Перл-Харбору и расположенному через пролив от него аэродрому Хикем. По масштабу разрушений и потерь Хикем, очевидно, стоит на втором месте после Перл-Харбора …
– Это Уэбли Эдвардс, – сказала Жоржетта. – Его голос.
– Да, – кивнула Альма. – На континент транслируют.
– …На территории нового военного городка при Хикемском аэродроме , – продолжало радио, – очень большая бомба, а может быть, торпеда попала прямо в главную столовую, где в это время, ни о чем не подозревая, завтракали четыреста наших летчиков …
Пруит уже догадался, в чем дело, но полностью понять случившееся было очень трудно: все доходило до него будто сквозь густую вязкую грязь. Почему-то он вбил себе в голову, что напали немцы, и продолжал так думать даже потом, когда уже знал, что остров атаковали японцы. Немцы, должно быть, разработали совершенно новый тип бомбардировщиков, иначе беспосадочный перелет на такое расстояние был бы невозможен, даже если бы у них была база на восточном побережье Азии. Не могли же они провести свои авианосцы в Тихий океан мимо английского флота. До чего не ко времени этот его перепой! С такого похмелья водой не отопьешься, поможет только пара рюмок чего-нибудь покрепче, и даже тогда отойдешь не сразу.
– Где мои брюки? – Он встал с дивана, и движение отозвалось в голове резким, болезненным толчком, словно его контузило. Он направился через комнату, взяв курс на бар, вделанный в верхнюю часть большого напольного радиоприемника, возле которого сидели на корточках девушки.
– Да вон они на стуле, – сказала Альма. – Ты чего это вдруг?
– Не эти. Форменные. – Он открыл у них над головой дверцу бара и налил себе неразбавленного виски в высокий коктейльный фужер. – У меня тут где-то должна быть форма. Где она?
Он выпил виски залпом, и его передернуло, но он знал, что скоро полегчает.
– Ты что это? – Альма от волнения захлебнулась. – Что ты делаешь?!
– Сейчас выпью, чтобы муть в голове прошла, и, к чертям, назад в роту. А ты думала что? – Он налил себе еще и снова выпил залпом.
– …Наш флот, бесспорно, потерпел крупное поражение , – говорило радио. – Вероятно, самое крупное за всю его историю. Было бы …
– Но ведь тебе туда нельзя! Тебе нельзя возвращаться!
– Это почему же? Ты что, рехнулась?
– …но ничто: ни мрак печали, ни позор поражения – не в силах затмить великий подвиг, который навечно останется примером для всех американцев …
– Потому что тебя разыскивают! – истерически запричитала она. – Потому что тебя арестуют за убийство! Убийство тебе никто не простит, не думай! И ни одна война тебя не спасет!
Он тем временем налил себе третью порцию виски. Тепло, электрическими волнами заструившееся по жилам, начало подсушивать раскисшие клетки мозга. В голове постепенно прояснялось, но он шарахнул и этот фужер – раз уж налил, надо пить.
– Я совсем забыл, – сказал он.
– …это храбрость и героизм наших воинов , – говорило радио, – которые перед лицом смерти и превосходящих сил противника, застигнутые врасплох и не располагавшие необходимыми средствами, тем не менее не сложили оружия и мужественно отражали натиск врага, демонстрируя подлинное величие духа, неотъемлемую черту армии и военно-морского флота Соединенных Штатов …
– Это он что, про американскую армию так? – усмехнулась Жоржетта, ни к кому конкретно не обращаясь.
– А забыл, так вспомни, – чуть спокойнее сказала Альма. – Если ты вернешься, тебя первым делом посадят, а потом будут судить за убийство. Война ничего для тебя не меняет. Не думай, что своим возвращением ты внесешь большой вклад в победу.
Не выпуская из рук бутылку и фужер, он с побитым видом уселся между девушками на низенькую скамеечку перед приемником.
– Я совсем забыл, – глухо повторил он. – Вылетело напрочь.
– Вот-вот, – кивнула Альма. – Так что подумай хорошенько.
– …Героическим спокойствием под огнем противника, сознательным отношением к своим, пусть самым заурядным, обязанностям, молчаливым стойким мужеством, с которым они в эти минуты, когда вы слушаете мой репортаж, встречают смерть и терпят боль ран в госпиталях и на перевязочных пунктах, они показывают пример непоколебимой веры, преданного служения Родине и беззаветной отваги, и мы, гражданское население Гавайских островов, все те, на чьих глазах это происходит, надолго запомним их подвиг. Они, эти солдаты, эти наши мальчики – а большинство из них действительно еще совсем молодые ребята, – создают сейчас легенду, вписывают в историю Демократии новую страницу легендарной славы, славы, которую еще долго никто не сможет превзойти и которая будет вселять страх в сердца врагов свободы …
– А что, ей-богу! – вдруг воодушевилась Жоржетта. – Пусть эти желторожие знают – на нас где сядешь, там и слезешь!
– А я все проспал, – хрипло сказал Пруит. – Даже не проснулся.
– Мы тоже, – возбужденно отозвалась Жоржетта. – Мы ничего не знали. Я и радио-то включила случайно.
– А я проспал, – повторил Пруит. – Спал как убитый.
Он налил себе еще и выпил одним махом. В голове у него окончательно прояснилось, ясность была полнейшая.
– Сволочи немцы! – сказал он.
– Какие немцы? – удивилась Жоржетта.
– Эти, – он показал фужером на приемник.
– Я побывал в корпусах недавно здесь построенного современного военного госпиталя «Триплер Дженерал» , – говорило радио. – И я видел, как их туда вносили на носилках: одни были в полной военной форме, другие только в нижнем белье, на третьих не было ничего, но все с тяжелейшими ранениями и в страшных ожогах …
– А что в Скофилде? – сурово и требовательно спросил Пруит. – Что он говорил про Скофилд?
– Ничего, – сказала Жоржетта. – Ни слова. Бомбили аэродромы – Уиллер, Белоуз, базу ВВС на Канеохе, морскую базу на Эуа… Ну и конечно, Хикем и Перл-Харбор – этим досталось больше всех.
– Да, но в Скофилде-то что? Я спрашиваю, что в Скофилде?
– Пру, он о нем даже не упоминал, – мягко сказала Альма.
– Совсем?
– Жоржетта ведь уже сказала.
– Тогда, значит, его не бомбили, – с облегчением вздохнул он. – Иначе бы он что-нибудь сказал. Наверно, только слегка обстреляли, и все. Конечно. Наверняка так и было. Им же главное аэродромы. Конечно. Зачем им бомбить Скофилд?
– …«Триплер Дженерал» – большой госпиталь, снабженный всеми современными удобствами и оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники, но в проекте не была предусмотрена такая невероятная катастрофическая ситуация. Здесь не хватает места даже для сотой части всех тех раненых, умирающих и мертвых, которых вносили при мне на импровизированных носилках и укладывали в вестибюле и коридорах. Помочь всем просто невозможно, потому что для этого госпиталь не располагает ни нужным количеством коек, ни достаточным медперсоналом. Но куда бы я ни заглядывал, я нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: «Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина …
– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.
– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!
– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята , – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …
– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.
– Вроде он, – сказала Альма.
– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.
– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный !
– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.
– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!
– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …
– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.
– Что? – изумилась Альма.
– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.
– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?
– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?
– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.
Она положила руку ему на плечо:
– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.
– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.
Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.
– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда ! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!
На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.
– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день , – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …
– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.
Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.
В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.
– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.
– Пру, тебе нельзя, – робко сказала Альма. – Не валяй дурака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145