По-моему, нас здесь хорошо знают». Перед Тербером было знакомое лицо жены капитана Хомса, лицо, которое прежде он так часто видел издали в гарнизоне, и странно растроганный необычностью всего этого вечера, не отрывая глаз от прекрасной в своей тяжелой пышности женской груди, натягивавшей летний ситец, от длинных стройных ног и бедер, которые под платьем казались почти худыми, но без платья были и не худые, и даже не стройные, а очень крепкие, он защелкнул дверной замок и шагнул к ней навстречу, она даже не успела высвободить руку из крохотного рукавчика уже расстегнутого на спине платья, тоненькая бретелька комбинации съехала на темное от загара плечо, и ему теперь было наплевать на них всех, будь то Старк, или Чемп Уилсон, или О'Хэйер, на всех и на все, что они говорили, он не верил ни единому их слову и знал это неправда, а даже если правда ему плевать потому что теперь все иначе и пусть все они и все вокруг идет к черту потому что у него никогда еще так не было и никогда больше не будет он же понимает и понимает что должен быть достаточно мудрым смелым великодушным и благородным чтобы спасти это не дать этому увязнуть в трясине лжи полулжи и ложной правды и не потерять раз уж оно ему досталось хотя непонятно почему именно ему ведь это достается лишь единицам и такими крохами что он ощутил почти стыд оттого что на его долю выпало сразу столько когда разжал веки и увидел что все действительно так на самом деле так и поглядел сверху в сияющие глаза которые казалось и вправду отбрасывали вертикальные лучи света как одна отдельная звезда когда смотришь на нее сквозь окуляры не настроенного на резкость полевого бинокля раньше он никогда ни у кого не видел таких глаз. Он был горд и смущен одновременно и засмеялся, только теперь оглянувшись на пролегшую от двери до кровати длинную дорожку торопливо скинутых вещей, которая легко бы навела на след любого бойскаута.
– Ты чудесно смеешься, милый, – сонно прошептала Карей. – И ты чудесный любовник. Когда я с тобой, я как богиня, которой поклоняются. Белая богиня племени дикарей… и все вы тихо и очень серьезно на меня молитесь, но зубы у вас все равно наточены и в носу большое золотое кольцо.
Он лежал на спине на влажных от пота простынях, слушал ее и в полудреме, будто после сытного вкусного обеда, довольно смотрел в потолок, чувствуя, как легко подрагивает у него на груди ее узкая рука, почти прозрачная, как у старого Цоя, но совсем другая и по виду, и на ощупь.
– Никто никогда не любил меня так, как ты, – уютно свернувшись калачиком, сказала Карей.
– Никто?
Карен засмеялась – так мед, золотясь на солнце, стекает с ложки обратно в банку.
– Да, никто, – сказала она.
– Неужели не нашелся хотя бы один? – шутливо спросил он. – Из всех тех мужчин, которые у тебя были?
– О-о, – все еще смеясь, протянула Карен, – придется долго считать. У тебя карандаш есть? Сколько, ты думаешь, у меня было мужчин, дорогой?
– Откуда мне знать? – улыбнулся он. – А ты не могла бы подсчитать, хотя бы приблизительно?
– Без счетной машинки не смогу. – Карен смеялась уже не так весело. – Ты случайно не взял с собой арифмометр?
– Нет, – шутливо ответил он. – Забыл.
– Тогда, боюсь, ты ничего не узнаешь, – сказала Карен, уже не смеясь.
– А может быть, я и так знаю.
Она села в постели и строго посмотрела на него, неожиданно преобразившись в сильную, уверенную в себе женщину, даже более уверенную, чем в тот первый раз у нее дома, до того как пришел ее сын.
– В чем дело, Милт? – спросила она, по-прежнему глядя на него. Голос ее прозвучал резко и требовательно, как будто она была ему законная жена, как будто назвала его полным именем – Милтон.
– Ни в чем. – Он напряженно улыбнулся. – Я просто так.
– Нет, ты не просто так. На что ты намекаешь?
– Намекаю? – Он опять улыбнулся. – Я ни на что не намекаю. Я просто тебя дразнил.
– Неправда. Из-за чего ты расстроился?
– Я не расстроился. А что такое? Разве мне есть из-за чего расстраиваться? Есть на что намекать?
– Не знаю, – сказала она. – Может быть, и есть. Или ты думаешь, что есть.
Скажи мне, что случилось? – спросила жена капитана Хомса. – Ты себя плохо чувствуешь? Что-нибудь не то съел?
– Со здоровьем у меня все в порядке, малыш. Об этом не волнуйся.
– Тогда скажи, в чем дело. Почему ты не хочешь сказать?
– Хорошо. Ты когда-нибудь слышала про такого Мейлона Старка?
– Конечно, – без колебаний ответила она. – Я его знаю. Сержант Мейлон Старк, начальник ротной столовой.
– Правильно. Он, кроме того, был поваром у Хомса в Блиссе. Может, ты и тогда его знала?
– Да. – Карен смотрела на него. – Тогда я его тоже знала.
– Может, ты знала его тогда довольно близко?
– Довольно близко, да.
– Может, сейчас ты знаешь его еще ближе?
– Нет, – сказала Карен, глядя на него. – Сейчас я его не знаю совсем. Если тебя интересует, за последние восемь лет я с ним ни разу не встречалась и не разговаривала. – Она продолжала смотреть на него и, когда он ничего не ответил, перевела взгляд на его руку: – Ты, должно быть, очень сильно его ударил.
– Я его и пальцем не тронул. Давай не будем разводить романтику. Это я стенку ударил, а не его. Его-то зачем бить?
– Какой ты все-таки дурак, – сказала она сердито. – Дурак и сумасшедший. – Она нежно взяла его руку.
– Эй, осторожно.
– Что он тебе сказал? – спросила она, все так же нежно держа его руку.
Тербер посмотрел на нее, потом на свою руку. Потом снова на нее.
– Сказал, что он тебя…
Слово сотрясло собой всю комнату, как взрыв шрапнели, и он чуть не откусил язык, который это произнес. Сквозь повисший в воздухе незатухающий грохот он увидел, как шок от контузии застлал пеленой ее глаза. Но она быстро пришла в себя. Очень быстро, подумал он с горьким восхищением. Наверно, была к этому готова.
Зачем ты? Что тебя дернуло? Разве тебе не все равно, было у нее что-нибудь со Старком или не было? Да, тебе все равно. Тогда зачем ты? Но когда он это говорил, он, конечно, понимал, что делает. Он понимал, что первое же слово, вылетев изо рта, неизбежно повлечет за собой то, что и случилось. Все было до удивления знакомо, словно такое бывало с ним и раньше, ему было тошно от того, что он это начал, но он не мог себя остановить. Он был обязан знать все; когда люди говорят тебе такое, нельзя просто отмахнуться, такое не выкинешь из головы, если поневоле трешься с этими людьми бок о бок каждый день. Будь они прокляты, эти люди!
– Тебе обязательно было нужно это сказать? – Карен осторожно положила его руку на постель.
– Да, обязательно. Ты даже не знаешь, как мне это было нужно!.
– Ладно, – сказала она. – Может быть, тебе это действительно было нужно. Но сказать так! Нельзя было говорить это так, Милт. Ты ведь даже не дал мне ничего объяснить.
– Он еще сказал, что с Чемпом Уилсоном у тебя вроде тоже было. Об этом все говорят. Ну и, конечно, с Джимом О'Хэйером. И с Лидделом Хендерсоном.
– Понятно. Я, значит, теперь ротная шлюха? Что ж, наверно, я это от тебя заслужила. Сама напросилась, сама дала тебе карты в руки, еще в то первое свиданье.
– О том, что мы встречаемся, никто не знает. Никто.
– Только тогда ты думал, что я должна об этом догадаться. Но я не догадалась. Куда мне! Я дура. Я вместо этого заставила себя поверить, что ты не такой. Я заставила себя поехать с тобой и забыть, что ты – мужчина. А раз мужчина, то, значит, и мысли у тебя такие же скотские и грязные, как у вас всех. И та же мужская философия гордого самца-победителя. Могу себе представить, как вы со Старком веселились, как обсуждали и сравнивали, кому из вас со мной было лучше. Кстати, как я тебе кажусь после проституток? Я, знаешь ли, пока не профессионалка.
Она встала с кровати и начала на ощупь собирать своя вещи. Они так и лежали разбросанные по комнате. Ей приходилось откладывать его вещи в сторону. Она все время брала что-нибудь не то. Волосы падали ей на глаза, она откидывала их то одной рукой, то другой.
– Уходишь?
– Да, собираюсь. У тебя есть другие предложения? В общем-то все кончено. Неужели ты думаешь, что после этого все будет как раньше? Как говорится, приятная была поездка, спасибо за компанию, но мне пора выходить.
– Тогда я, пожалуй, выпью. – Тербер чувствовал себя больным и опустошенным. А ты думал, будет как-нибудь иначе? Почему люди не умеют разговаривать друг с другом? Почему они не умеют говорить? Почему они всегда говорят не то, что хотят сказать? Он встал и вынул бутылку из туалетного столика. – Ты не выпьешь?
– Нет, спасибо. Меня и без этого вот-вот вырвет.
– А-а, тебя тошнит. Тебя тошнит от этого гнусного скота Тербера и от его гнусных, скотских мыслишек. Ах, эти скоты мужчины, только об одном и думают! А ты когда-нибудь слышала старую пословицу, что нет дыма без огня? – ядовито спросил он.
Он говорил это и смотрел на ее груди с мягкими сосками, чуть провисавшие от присущей телу зрелых женщин тяжести, какой никогда не бывает у девушек и очень молоденьких женщин, и потому кажется, что им чего-то недостает.
И пока он ядовито говорил это, он чувствовал, как внутри у него растет и набухает комок тошнотворной слабости, унизительной слабости евнуха.
– Да, – сказала Карен, – я это слышала. А другую пословицу ты слышал, о том, что каждая женщина умирает три раза? Первый раз – когда теряет девственность, второй – когда теряет свободу (насколько я понимаю, это называется «выйти замуж») и третий – когда теряет мужа. Эту пословицу ты когда-нибудь слышал?
– Нет, – сказал он. – Не слышал.
– Я тоже не слышала. Я ее только что придумала. А ты мог бы добавить: «В четвертый раз она умирает, когда теряет любовника». Надо бы это послать в «Ридерс дайджест», как ты думаешь? Может, заплатили бы мне долларов пять. Но у них там редактор наверняка мужчина.
– Я вижу, ты любишь мужчин не больше, чем я – женщин. – Тербер прислонился к туалетному столику и, не предлагая ей помочь, смотрел, как она собирает вещи.
– А за что мне их любить, если они такие же скоты, как ты и твои приятели? То, что ты мне сказал, подло. Тем более что про тех остальных – неправда, у меня с ними ничего не было.
– Хорошо, – сказал он. – Зато со Старком было, да?
Карен резко повернулась к нему, глаза ее расширялись и горели.
– Можно подумать, я у тебя первая женщина.
– Значит, правда. Ну и как, – непринужденно спросил он, – как же это было? Тебе понравилось? Тебе с ним было приятно? У него это получалось так же хорошо, как у меня? На вид он мужчина сильный.
– О-о, мы вдруг стали такие ревнивые, – презрительно сказала она. – Тебе-то какое дело?
– Да нет, я просто подумал, может, мне изобрести что-нибудь новенькое, попробовать какие-нибудь новые способы, если я тебя не удовлетворил. Мы в седьмой роте гордимся, что от нас все уходят довольные.
– А это уж совсем подло. – Лицо ее исказилось. – Но если тебе будет легче, я скажу, пожалуйста. Мне с ним было плохо. Отвратительно.
– А откуда я знаю, что ты не врешь?
– А кто ты такой, чтобы мне не верить?
– Тогда зачем тебе это было надо?
– Хочешь знать зачем? Очень хочешь? Может быть, когда-нибудь и узнаешь. Ничего я тебе не скажу. Ты сейчас ведешь себя как типичный муж. Вот и терпи, как все мужья терпят.
Она мстительно засмеялась, и ее лицо вдруг словно сжалось. Уродливые морщины собрались вокруг рта и глаз, она зло заплакала.
– Сукин ты сын, – она всхлипнула, – сукин ты сын и подлец! Пока не доведешь человека, не успокоишься. Сволочь ты.
– Понимаю, – сказал он. – Понимаю. Я тебя ни в чем не виню.
Она стояла, смотрела на него и плакала; в глазах у нее была такая ненависть, какой он еще никогда не видел, а он за свою жизнь сталкивался с ненавистью не раз, и с довольно сильной ненавистью.
– Нет, – сказала она. – Пожалуй, я все-таки тебе расскажу. Я думаю, сейчас самое время. А ты потом можешь пересказать это в казарме. Там послушают с удовольствием.
Она бросила на пол вещи, которые с таким трудом собрала и держала перед собой, прикрывая наготу. Села на кровать и показала на длинный шрам у себя на животе, на тот шрам, который он и раньше каждый раз замечал, но о котором ему почему-то не хотелось спрашивать.
– Видишь? Знаешь, это от чего? Ты его не замечал? Так вот, это после гистероктомии. Для медиков, понимаешь ли, такие операции самый большой источник доходов. Одному богу известно, как бы жили медики, если бы не эти их гистероктомии. Наверное, все разорились бы и в конце концов стали голосовать за бесплатное государственное здравоохранение. В клинике, где я лежала, каждое утро делали до девяти таких операций. Сейчас это стало совсем несложно. Конечно, операция до сих пор остается серьезной, но ее технику все время совершенствуют, и скоро она будет считаться такой же элементарной, как удаление аппендикса.
И только когда тебя уже зашили, ты вдруг понимаешь, что ты больше не женщина. Нет, снаружи все остается прежним, это ведь не кастрация. Некоторые врачи даже намекают, что так лучше, потому что нет риска забеременеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145